А потом было долгое ожидание в совершенно пустой приемной. В иное время два лейтенанта НКВД, замершие за плечами жалкого бедолаги в инвалидном кресле, вызвали бы улыбку – кому мог угрожать инвалид, – но только не сейчас.
– Проходите, товарищ Сотников, – радушно приветствовал Сотникова Сталин: он стоял у окна, держа в руке незажженную трубку. – Не вставайте, пожалуйста!
Довольный шуткой, он медленно обошел монументальный стол и уселся. Теперь они были почти на равных.
– Вы свободны, товарищи, – отпустил он офицеров, и через несколько секунд Хозяин и гость остались одни.
– Как вы себя чувствуете, Георгий Владимирович?
– Хорошо, Иосиф Виссарионович.
Сталин покивал тяжелой головой и принялся набивать трубку. Он сильно сдал за прошедшие месяцы, лицо набрякло, волосы стали почти седыми. Но писатель никак не мог вызвать в себе сочувствия к этому страшному человеку, лишившему его самого дорогого. Как он жалел, что сейчас при нем нет того самого браунинга… С такого расстояния он бы не промахнулся…
– Что сейчас пишете?
– Что? – не понял сперва Сотников. – Ах, да… Как я могу в такой тяжелый для страны час…
– А вот и напрасно. – Сталин примял табак в трубке желтым от никотина пальцем и чиркнул спичкой, следя, как на конце деревянной палочки разгорается красноватый огонек. – В тяжелый для страны час каждый должен трудиться не покладая рук… На своем посту. Ваш пост, товарищ Сотников, – перо и бумага. Напишите что-нибудь о подвигах наших славных красноармейцев. Советскому народу нужны ваши книги.
Хозяин, наконец, раскурил трубку и скрылся в ароматном дыму. Словно глас языческого божества из облака, прозвучали тяжелые, медленные слова:
– Только не переписывайте свои книги. Пишите что-нибудь новое. И не о выдуманных, а о настоящих подвигах…
15
«И я писал. Написал множество рассказов, четыре повести и большой роман… Работа позволяла отвлечься от мучивших меня мыслей, тем более что домой я в тот день так и не вернулся…
Ты подумал о Лубянке? Конечно… Демократическая пропаганда вбила в ваши головы именно такой сюжет. Но разочарую тебя: на том же (а может, и другом) автомобиле меня отвезли на аэродром и на личном самолете Хозяина отправили далеко на восток. Сталин умел ценить важные для него вещи… И людей. Иногда.
В Москву я возвратился лишь летом сорок третьего, когда Москве окончательно перестало что-то угрожать. А до этого были Самара, Алма-Ата, Горький… Я ожидал найти нашу квартиру занятой кем-то из беженцев, в лучшем случае разграбленной и опустошенной – такой судьбы не избежали жилища многих моих довоенных соседей, – но когда ключ с некоторым трудом провернулся в замочной скважине, на меня пахнуло пусть немного застоявшимся, но запахом МОЕЙ квартиры.
Лейтенант НКВД – один из тех, часто сменявшихся, что сопровождали меня все два года „ссылки“, – занес в прихожую мои чемоданы, козырнул и, посоветовав, „если что“, звонить по известному мне номеру, исчез. Как выяснилось чуть позже – недалеко и ненадолго.
Я медленно проехал по коридору, узнавая и не узнавая свое жилье. Пыли было на удивление мало, все вещи стояли на прежних местах, а больше всего меня изумил предмет гордости покойной Вареньки – роскошный фикус в огромной, сделанной на заказ кадке, поблескивал темными глянцевитыми листьями. Будто не было двух лет… Да что там двух лет: словно десять лет кто-то выбросил из моей жизни. Вот сейчас войдет моя милая Варя с влажной губкой в руках и примется протирать листья тропического растения, ворча на прислугу-неряху, которая „развела в квартире пыль“…
То, что в прихожей уже некоторое время надрывается звонок, я понял не сразу и терялся в догадках, кто бы мог быть моим первым гостем. Немного волновался, не скрою, поэтому долго возился с замком – далеким предшественником нашего нынешнего, но таким же капризным. Открыл и обмер…
На пороге стояла девушка. Стройная, румяная, краснощекая, в щегольски подогнанной форме, ладных сапожках и лихо сидящем на русых волосах берете.
– Здравия желаю! Младший сержант медицинской службы Кильдюшина для прохождения службы явилась! – сверкнув задорной улыбкой, козырнула мне девушка.
– И для какой же это службы? – недоуменно оглядел я ее с ног до головы.
– Вы же больны, – пояснила валькирия. – Лекарства там, помочь чего… Вам же трудно самому – вон, коляска… А я полтора года при госпитале.
„Что они там, – яростно подумал я, готовясь высказать этой пигалице все, что думаю о ней и о тех, кто ее прислал. Без политесов и самоцензуры, – с ума все посходили? Если считают, что я совсем никакой стал, – могли бы и постарше женщину прислать…“
Но девушка улыбалась так обезоруживающе, что я несколько остыл. И в самом деле – война ведь сейчас, а она выполняет чей-то приказ. Пусть дурацкий, но приказ.
– Зовут-то вас как, младший сержант? – буркнул я, стараясь припомнить, брился сегодня или нет.
– Варварой! – отрапортовала девушка. – Варей, если по-простому.
– Варей?..
Хозяин отыграл еще одно очко…»
И вновь потекла размеренная жизнь.
Варя оказалась смышленой и дисциплинированной. И не брезгливой – научила суровая госпитальная жизнь. Хотя ничего себе с ней Георгий Владимирович не позволял, держался строго и суховато. Сестра-сиделка и по совместительству кухарка и прислуга в одном лице – никаких вольностей. Да и не навязывалась девчонка, по ее словам выросшая в деревне, на какие-то отношения. Поговорка «Война все спишет» явно была не про нее.
Раздражение первых дней скоро прошло, и порой, забывшись, Сотников исподтишка любовался ладной фигуркой девушки, сновавшей туда-сюда по квартире. И видно было, что близость к известному писателю, лауреату (Сталинская премия догнала автора в далекой Алма-Ате) и орденоносцу, льстит вчерашней колхознице. Да и сам он был не так уж плох – по паспорту ему еще не было сорока, а ранняя седина только добавляла ему привлекательности. Но всему было свое время…
Впервые сблизились они вечером девятого мая сорок пятого года, когда радость долгожданной Победы пьянила душу, а вино горячило кровь…
«Тогда, в сорок пятом, я считал, что все уже позади. Я снова обрел свою Варю, пусть и в другой ипостаси, мы любили друг друга, наступил долгожданный мир, и все впереди виделось в розовом свете… Я давно не вспоминал о Господе, поскольку в той безбожной стране его роль взял на себя Хозяин, но тогда был уверен, что именно Создатель оживил для меня мою Вареньку, чтобы ободрить меня на переломе жизни.
Да-да, тогда я считал, что большая часть жизни уже прожита. Теперь, шесть десятков лет спустя, это кажется смешным, но тогда это казалось именно так. Тем более, что я твердо знал – через несколько лет грянет новая, еще более страшная война, в которой нам обоим, скорее всего, предстоит погибнуть, сгореть, разлететься на атомы в горниле ядерного взрыва. Если бы ты знал, Владик, как я тогда жалел о существовании той проклятой рукописи, предопределившей наши пути на десятилетия… Но жизнь уже на деле доказала мне старую прописную истину, что написанное пером не вырубить топором. Да я и не пытался, с покорностью быка, ведомого на бойню, подчиняясь судьбе и стараясь урвать от жизни последние оставшиеся мне радости.
И снова в мои планы вмешалась судьба. Или, если тебе будет угодно, ее материальное воплощение в образе Хозяина. Вот уж поистине – не сотвори себе кумира. А я – сотворил. Одновременно и бога – мелочного и мстительного божка местного пошиба, и дьявола в одном лице.
Где-то в начале сорок шестого года Варя, смущаясь и краснея, сообщила мне, что ждет ребенка. Моего ребенка. Можешь ли ты представить себе, как я был рад. Я настолько сошел с ума, что, позабыв о грядущей войне, помчался (помчался, конечно, лихо сказано – покатил) в ближайший ЗАГС, чтобы оформить наши с гражданкой Кильдюшиной отношения. Не мог мой ребенок вырасти бастардом – просто не мог!
И за всем этим я совсем позабыл испросить на то высочайшего соизволения. И это было роковой ошибкой…
В то время я много ездил по стране, выступал, собирал материал для новой книги. И до нашей с Варей свадьбы мне предстояло совершить недельную поездку – кажется, в Закарпатье. А вернувшись домой, я просто-напросто не нашел своей любимой. Вместо нее в квартире хозяйничала тоже довольно симпатичная женщина лет сорока.
– Теперь я буду вашей домработницей, – сообщила мне эта дама. – Меня зовут Вера.
Вопросы были излишни – божок решил все за меня, и я опять потерял любимую. Но он просчитался: теперь я был уже не тот, что в тридцать шестом. Да и он уже был не тот. И я решил бросить вызов этому злому богу…»
Больше всего Сотников боялся, что вдохновение вновь отвернется от него, как отвернулось оно в сорок первом, но сейчас все прошло без сучка без задоринки, и снова чей-то неслышный голос шептал в ухо измученному человеку слова, которыми тот покрывал бумагу, не тратя времени ни на сон, ни на еду. И когда новая «экономка» забеспокоилась, что ее «хозяин» (или пленник) не выходит из комнаты вторые сутки, – новый финал рукописи был готов.
И потекли дни тоскливого ожидания: когда божок поймет, что его обманули. И уж тогда надеяться на пощаду не стоило…
Но месяц сменялся месяцем, а кара запаздывала. Хозяин не забывал своего раба: то экранизировали его очередной роман, причем целых два режиссера, мнящих себя великими художниками, спорили за право это сделать, то в роскошном исполнении издавалось в очередной «стране народной демократии» книга, а то и собрание сочинений… То к очередной дате многочисленная коллекция орденов и медалей пополнялась новой высокой наградой… Венцом всего стало награждение в пятидесятом году звездой Героя Социалистического Труда.
Вождь был увлечен возней со своими новыми многочисленными питомцами, противостоянием с Западом, ядерной бомбой и баллистическими ракетами, делом врачей и новорожденным ближневосточным государством, населенным одним частично нашим народом, поэтому ему не было дела до того, что окружающая действительность несколько расходится с тем романом, что он прочел три десятка лет назад. И то ли он уже не помнил подробностей, ослепленный собственным величием, то ли начал впадать в маразм, т