А впереди, вздрагивая и подпрыгивая, уходили погребальные дроги — уходило дорогое, последнее счастье крепостной женщины.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Воевода Исетской провинции[7] статский советник Алексей Петрович Веревкин был в крайне расстроенных чувствах. Неумытый, в одном белье, он слонялся по горнице из угла в угол и охрипшим басом рычал на всю избу:
— Ироды! Хапуги! Дерут да выжимают без зазрения совести, а того не ведают, что погибель себе готовят…
На полу валялся пыльный парик, воевода отбросил его ногой в угол и присел к столу. Воевода склонил голову на ладонь и задумался: «Как ноне быть?..»
Поутру из Кыштымского завода прискакал на взмыленной лошади демидовский приказчик Иван Селезень и, еще не соскочив с коня, завопил на весь двор: «Беда на хозяев идет!» Еле привели его в рассудок. Он-то и привез с собой манифест.
В нем значилось:
«Самодержавного императора Петра Федоровича всероссийского и прочая, и прочая, и прочая.
Дан сей именной указ в горные заводы, железодействующие и медеплавильные и всякие — мое именное повеление. Как деды и отцы ваши служили предкам моим, так и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли крови и исполните мое повеление. Исправьте вы мне, великому государю, мортиры, гаубицы и единороги с картечью и в скором поспешании ко мне представьте. А за то будете жалованы бородою, древним крестом и молитвою, и вечной вольностью, и свободой, землей, травами, и морями, и денежным жалованьем. И повеление мое исполняйте со усердием, а за оное приобрести можете себе монаршую милость…
А дворян в своих поместьях и вотчинах, супротивников нашей власти, и возмутителей империи, и разорителей крестьян, ловить, казнить и вешать, как они чинили с вами, крестьянами. А по истреблении злодеев дворян и горных заводчиков всякий может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до окончания века продолжаться будет.
Великий государь всероссийский Петр».
Прочтя указ, Алексей Петрович онемел от ужаса.
— Не может того быть! Государь Петр Федорович добрый десяток годков почил в бозе. Кто сие смел? Чей это возмутительный лист? — в гневе закричал он.
Иван Селезень выложил все начистоту.
— Митька Перстень, заводский человечишка, в недавнее время сбег от Демидовых. Ноне пойман на сельце с тем прельстительным указом. Байт сей мужичонка: идет на дворян да заводчиков кара великая. В степях объявился царь, и все заводские мужичонки помутились от радости. Батюшка, спаси наш заводишко от смуты! — взмолился приказчик.
И без того расстроенный, воевода выпроводил его из горницы и закрылся наедине.
Огорченный, растерянный, он думал горькую думу.
Не знал воевода, что предпринять. Большая гроза надвигалась на вверенный ему край. Подумать только! В те дни, когда именитые владельцы пребывали в заморских странах и веселились в Санкт-Петербурге, здесь, на Урале, кипела страдная пора. Шла война с Турцией, а для этого требовались артиллерия и припасы к ней. Как в былые дни, уральские заводы день и ночь лили пушки, ядра, ковали стальные клинки для русской конницы. Приписные крестьяне и работные не видели ни отдыха, ни радости. В жизни и смерти мужика был волен заводчик. Он сек плетьми, наказывал батогами, надевал оковы. Девушкам заводчики запрещали выходить за любимых, отдавали замуж по своему хотению.
От кабалы, тягот, от горькой жизни люди в одиночку и ватагами уходили на Дон, в Дикое Поле, верстались там казаками, тысячи людей убегали в непроходимые леса, жили в болотистых камышах по рекам Иргизу и Яику. И хотя воевода рассылал в помощь заводчикам особые команды для поимки беглых, но что могли поделать старые инвалидные солдаты, если кругом бушевало разгневанное народное море.
Час расплаты грянул. В степных хуторах Яика внезапно объявился неведомый человек и назвался именем покойного государя. Кто он? Беглый или заворуй, не все ли равно, но то, что холопы к нему приклонились, — вот что страшно и сулит большие беды.
Сказывали воеводе сыскные людишки, что человек сей — беглый казак с Дона. Читал он будто манифест казачишкам на Толкачевых хуторах. А на этот манифест станичники да голытьба ответили ему так:
— Мы все слышали твою правду и служить готовы. Веди нас, государь, куда тебе угодно, мы поможем!
Мнимый царь тотчас приказал развернуть знамена с нашитыми на них восьмиконечными крестами. И, прикрепив те знамена к копьям и сев на коней, казаки двинулись к яицкому городку. Впереди всех ехали знаменосцы, за ними вожак их со своими близкими, а далее шел приставший народ…
Воевода думал, что все это байка для устрашения, а ноне вот как оно обернулось. Он схватился за голову, простонал:
— Эх, большую силу на себя накликали! Управимся ли?
Надо было готовиться к отпору. Велел воевода немедля заложить бричку, проворно обрядился и поехал обозревать вверенную ему столицу Исетской провинции, Морозов еще не было, грязь на улицах стояла несусветная. Колеса тонули по ступицу, мундир и лик воеводы порядком-таки забрызгало жижей.
Город тянулся по Миассу, обнесен был кругом земляным валом и деревянным заплотом, по углам — брусяные башни. Воевода забрался на вал, ощупал заплот. Остроколье в нем прогнило.
— Упаси и помилуй господи, — вздохнул воевода. — Ставили сей тын в давние-предавние веки, кажись, — при построении города.
С той поры провинциальная канцелярия[8] ежегодно списывала на ремонт заплота немалые деньги, но куда они шли — воевода, человек непамятливый, не любил о том говорить.
С земляного вала воевода увидел весь городок: каменный угрюмый острог, градскую ратушу[9], государев дом провинциальной канцелярии, два божьих храма, вознесших златые главы над Миассом, четыре царских кружала, гарнизонную караульню, почтовый дом, воеводскую избу…
У ворот воеводской избы да у одного царского кружала стояло по фонарю, они освещались конопляным маслом.
Воевода ухмыльнулся и зло подумал: «Освещаются! Как бы не так. Профос Федотка пожирает все масло с гречневой кашей».
Алексей Петрович вспомнил, что за этот непорядок Федотку раза два на комендантском плацу высекли, а потом воевода рукой махнул: «Пес с ним, пусть жрет в три брюха! Добрый человек по ночам дома сидит, а вору не к чему дорогу освещать…»
Оглядев с земляного вала город, заплоты, воевода поехал в гарнизонную караульню. В ней сидело на нарах с десяток солдат.
Иной латал кафтан, иной набивал подметки на прохудившиеся сапоги. Капрал с сивыми прокуренными усами чистил медные пуговицы и запевал солдатскую песню. Инвалиды подхватывали:
Горшей тебя, полынушка,
Служба царская,
Наша солдатская, царя белого,
Петра Первого.
Со дня-то нам до вечера, солдатушкам,
Ружья чистити,
С полуночи солдатушкам
Головы чесать,
Головы чесать, букли пудрить…
Солдаты не сразу заметили воеводу. Он поморщился: в нос ударило кислой капустой, редькой. Воевода не утерпел, чихнул и выругался:
— Густо больно!
Дородный, крепкий солдат сумрачно поглядел на воеводу, усмехнулся:
— От солдатской пищи ладаном не запахнешь…
Старый капрал засуетился было, но воевода махнул рукой.
— Отставить! — Он отвернулся и вышел из караульни. — Воинство! — недовольно проворчал он, садясь в бричку. За ним рявкнули солдатские голоса:
Головы чесать, букли пудрить.
На белом свету во поход идти.
Во поход идти, во строю стоять…
— Песенники!.. В канцелярию вези! — крикнул воевода кучеру, и бричка, подскакивая и ныряя в рытвины, покатилась по унылой улице.
В провинциальной канцелярии он потребовал от воеводского товарища Свербеева донесение, «коликое число находится в провинциальном городе Челябе разного звания военных, штатских и прочих людей».
Коллежский асессор Свербеев, в кургузом мундире, в напудренном парике, чинный и важный, постучал крышкой табакерки и, нюхнув, положил перед воеводой лист.
Всего с посадскими людишками, чувашами, казаками и «прочими» числилось в Челябе семь-восемь сотен душ мужского пола. Из воинских званий по команде значилось: один секунд-майор, один поручик, да четыре капрала в летах преклонных, да цирюльник, да барабанщик. Рядовых тридцать да рекрутов двести шесть.
Воевода тяжко вздохнул, насупился. По его недоброму лицу коллежский асессор догадался: будет разнос. Он подобострастно изогнулся перед воеводой и стал по-песьи глядеть в глаза.
— Подлинно воинских чинов не велико число, — коллежский асессор для вежливого обхождения кашлянул в ладошку, — но дозвольте, ваша милость, учесть отставных, кои на покое живут. Вот смею доложить вам… — Свербеев поднял руку и стал загибать сухие пальцы:
— Отставных капитанов — два, поручиков — один, прапорщиков — два, сержантов…
— Отставить! — захрипел воевода, хлопнув ладонью по столу.
Писчики провинциальной канцелярии пригнулись и старательно заскребли гусиными перьями. Щеки у воеводы задрожали:
— Писать наказ!
Повелел воевода разослать по Исетской провинции строгий наказ: собрать тысячу триста крестьян и под командою выбранных в слободах отставных солдат безотлагательно прислать в Челябу. Наистрожайше было наказано, чтобы люди те вооружены были кто чем мог и провианту для себя приберегли на две недели.
Эту армию воевода наименовал «временным казачеством» и ждал от нее немалой пользы против супостатов.
Спустя неделю воевода Алексей Петрович Веревкин делал смотр сему «временному казачеству». Воевода обходил фрунт войска, выстроенного на военном плацу, и его бросало то в жар, то в холод. Что это были за люди? Воевода впился глазами в седого скрюченного мужика:
— Сколько годов?