Мастерко, склонившись, подошел к кресту, облобызал полу пугачевского кафтана. Столпившиеся работные пообещали охотно:
— Отольем, государь, скорострельные пушки. Отольем, еще какие!..
На Малиновой горе забелели палатки. Взглянув туда, Пугачев сказал:
— Люди наши изголодались в дальнем пути. Хлебом ссудите, кто чем богат!
— Все будет, батюшка! Жалуй, государь, под кровлю, не побрезгуй хлебом-солью! — наперебой предлагали авзянцы.
Набежавший с гор ветер один за другим потушил огоньки свечей, смолк колокольный звон. Хромоногий звонарь давно спустился с колоколенки и затерялся в толпе.
Сопровождаемый ближними своими и авзянцами, Пугачев проследовал в заводской дом, где суетливые бабы быстро накрывали на стол.
— Теперь благовещенье, и по божьему завету даже птаха гнезда не вьет, но дело такое приспело, что и бог простит, — обратился Пугачев к мастерку. — Пушки ныне же приступи отливать!
Старик поклонился и вышел из избы. В ней остались только приближенные да бабы-стряпухи. Пугачев улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы.
— А вы, бабоньки, — сказал он им, — добро покормите меня да моих генералов!
Стряпухи стали разливать варево в большие миски. Теплый пар клубами поплыл по избе. Чинно переговариваясь, казаки стали рассаживаться за столом.
— Ну, господа генералы, — обратился к ним Пугачев, — утолим чрево — и за дело. Мешкать нам нельзя! Вода потихоньку убывает в реках да и в ильменях: конному и пешему наступает добрая дорога. Народ верстать в казаки да поспешно лить пушки и ядра.
Темные глаза Пугачева обежали соратников. Ближний его — Чумаков — встрепенулся и сказал:
— По всему видать, государь, народ поджидает наше воинство. Всколыхнулись опять по всей степи и в горах…
Казаки за столом оживились и загомонили разом. Осмелевший Чумаков, заглядывая в глаза Пугачеву, попросил его:
— Ваше величество, разрешите нам осушить малу чару?
Пугачев покосился на стряпух и спросил:
— А что, бабоньки, нет ли чего хмельного?
Остроглазая девица с тонким станом отозвалась певучим голосом:
— Отчего ж, царь-батюшка, нет? Для тебя враз все разыщут!
— Ишь ты! — подмигнул ей Пугачев. — Постарайся, милая.
Только теперь среди суетливых старых баб заметил он эту пригожую девку. До чего ж она была хороша и сдобна! Брови густые, глаза веселые, озорные, а сама статна.
— Сколько годков тебе, хозяюшка, как звать? — спросил повеселевший Пугачев.
— Семнадцать, царь-батюшка. А звать Дуней, — смело отозвалась она и взглянула на Пугачева.
— Мужняя аль девица?
Дуняша закраснелась и потупилась.
— Женихи заглядывали, да дедко не уговорчив, — тихо промолвила она, подошла к столу и осторожно поставила дымящуюся миску с варевом. — Кушайте на здоровье, — сказала Дуня приятным певучим голосом и поклонилась.
Стряпухи спроворили на стол хмельное. Казаки принялись пить. После утомительного перехода по горам все жадно ели. Пугачев поднял чару и словно ненароком взглянул на Дуню, которая возилась у печи. Наклонившись к челу печки, она ухватом извлекала оттуда грузный закопченный котел. Стан ее, как былинка, изогнулся. Раскрасневшись от натуги, девушка опять украдкой быстро взглянула на Пугачева. Взволнованный ласковым взглядом Дуняши, он встал и шагнул к девке.
— Ой, не трожь меня! — вскрикнула Дуня, и лицо ее зарделось стыдливым румянцем.
Пугачеву почему-то вдруг стало жалко ее. Усмехнувшись, он сказал стряпухе:
— Чего удумала? Да я тебе в отцы гожусь. Ну, не бойсь!
Она робко вернулась к печи, и минуту спустя лицо ее вновь озарилось улыбкой. Эта чистая улыбка еще глубже задела Пугачева за сердце. Пощипывая свою бороду с проседью, он горько подумал: «Эх, отлетела младость! Не для меня создана эта краса!..»
Он опустил на грудь голову. Глаза его стали скорбны, в углах рта легли горькие складки. Больше он не притронулся к чаре. Казаки, сдержанно пошумев, выпив до дна хмельное, разбрелись по хоромам. Пугачев встал из-за стола последним. Опечаленный, он покинул горницу.
— К ночи вернусь! — сказал он на ходу стряпухам.
У ворот ему подали коня. Легко и молодо вспрыгнув, он потрепал скакуна по холке и поскакал к Малиновой горе.
Поздно вечером, когда сумерки скрыли белые шатры на горе, Пугачев вернулся в завод. Он подъехал к низенькому закопченному строению литейной и, сойдя с коня, прошел в мастерские. Там, обливаясь потом, суетились работные. Снопы брызжущих искр освещали помещение. Старый мастерко проворно распоряжался литьем. Завидя Пугачева, он и глазом не моргнул, не бросил дело, верной рукой направляя жидкий чугун в формовочную канавку.
— Бог в помощь, детушки! — сказал Пугачев литейщикам и, оборотись к старику, похвалил его: — Добро! Гляди, дедко, пушку отлей отменную!
— Сробим, государь! — поклонился Пугачеву Голубок.
Раскаленная чугунная жижа сверкала бесчисленными золотыми звездами. Они искрились, трепетали, вздрагивали, и каждая из них чаровала глаза невиданной красотой. Пугачев засмотрелся на игру ослепительного сияния. Старик опасливо заслонил трепещущие искры собою и предупредил его:
— Нельзя, государь, зреть подолгу: взор померкнет.
Освещенное багровым отсветом лицо Пугачева дышало довольством.
— Вижу, детушки, стараетесь, — сказал он и, постояв малое время, вышел из литейной.
— Хозяин! Хошь царь, а прост больно! — посмотрев ему вслед, промолвил заводской.
Не торопясь, задумчиво Пугачев пошел к заводскому дому. Ночной степной ветер приятно обвевал разгоряченное лицо. Покорный конь брел за хозяином, толкая его мордой в плечо. В избе было темно. Пугачев распахнул дверь и вошел в избу. Полусонная растрепанная баба вздула огонек и засветила лучину.
— Может, поесть, батюшка, хочешь? Наш-то дедко на заводишке робит, не до сна ему! — участливо сказала она.
Пугачев отказался, попросил проводить до постели.
Хозяйка уложила его в мягкие перины. Глубокий здоровый сон мгновенно охватил Емельяна Ивановича.
Неделю пробыл Пугачев в Авзяне. Работные отлили пушки и сотню ядер. Каждый день из лесов в завод возвращались беглые и верстались в войско. Сорок авзянских работных вызвались быть при пушках.
«Пора в поход!» — решил Пугачев и на заре в теплое утро выступил из Авзяна.
Пугачевские войска двинулись по гребню горы Веселый Машак. В лесу не просохла земля, колеса телег, груженных тяжелой кладью, вязли по ступицу. Кони надрывались; зацепившись копытом за корневище, споткнулся коренник и не поднялся больше, пал. Авзянцы сгрузили пушки, пристроили жерди и на себе потащили их. С камня на камень, с шихана на шихан, обливаясь потом, они тащили пушки. На шеях мужиков от напряжения вздулись жилы, но они с усердием волокли тяжелый груз.
Пугачев сошел с коня и криком подбадривал людей:
— Не робей, детушки! Дружней возьмем!.. А ну, пошли!
Еле приметная тропа вилась по самому гребню Камня. По обе стороны внизу шумели свежей зеленью леса, кричали птицы, на востоке в синей дали простиралась степь. Высоко в небе над равниной кружили орлы. Где-то внизу в глубокой пади гремела и плескалась неистовая горная река Белая. Через буреломы, дремучие чащобы, набирая воды от многочисленных безыменных ручьев, она рвалась в глубокую долину, в которой среди гор притаился Белорецк.
Внизу у гор расстилалось синее марево. Указывая на него, Пугачев обещал:
— Погуляем там, детушки, на воле!
На другой день на лесную дорогу выехали дровни, влекомые волами. Погонщики упали перед Пугачевым на колени.
— Посланцы мы подсобить тебе, царь-батюшка. Прослышали, что с пушчонками идешь, да в лесах тяжко доводится, — сказали они.
— Ох, добро, ко времени подоспели! — обрадовался Пугачев и приказал перегрузить пушки.
Медлительные волы без натуги поволокли тяжелый груз. Погонщики засмеялись:
— Вот она, бычья дорожка!
Прошло еще два дня. Кругом все вздымались горы, рядом шумела и бесновалась Белая. Лесные чащобы сильнее сжимали тропу. На третий день скалы расступились, и в широкой долине показались курчавые дымки завода.
— Вот и Белорецк! — показал на дымки Пугачев и погнал коня в понизь.
3
Позади остались ордынские степи. Воронко, пофыркивая, бежал по лесной дороге-тропе. В чащобе струилась утренняя прохлада. Мачтовые сосны стояли неподвижно, распластав над тропой широкие пышные лапы ветвей, отбрасывая на елань бледно-синие тени. В торжественном лесном безмолвии слышался только мерный топот коня да треск сухого валежника. Изредка из-под самых ног Воронка с шумом срывался глухарь; он столбом взвивался над деревьями и исчезал в глухом ельнике.
Грязнов прислушивался, но густая тишина таилась в горных дебрях. Тропка круто взбегала на перевал, впереди сияло голубое небо. Постепенно редели сосны, конь прибавил шагу и наконец вынес всадника на просторную елань. Грязнов поднялся в стременах и глянул вперед. Внизу в глубокой пади вилась река, курчавились дымки завода.
И только огляделся, как из лесу на елань один за другим выбежали угрюмые мужики с рогатинами и дубинами и окружили его.
— Стой, куда едешь? Кто таков? — резко закричал один из них.
— Государев атаман, а еду я к батюшке в Белорецк! — оглядев лесную ватагу, спокойно ответил Грязнов.
Мужики уважительно посторонились:
— Коли так, езжай с миром! И мы к нему торопимся.
Чем ближе атаман подъезжал к заводу, тем чаще обгонял толпы, бредущие по дороге. Из гор, из лесов выходили все новые и новые крестьянские ватаги, заводские мужики, на низкорослых коньках выезжали башкиры. Все устремлялись в Белорецк…
Там на заводской площади стоял высокий полотняный шатер, и пребывал в нем сам государь-батюшка. Сердце Грязнова сильнее забилось при виде шатра.
«Вот коли придется свидеться с могутным человеком!» — радостно подумал он.
Однако не так-то легко было добраться до шатра. Широкоплечий, кряжистый станичник Чумаков — ближний Пугачева — крепко оберегал его. После долгой беседы с Грязновым и пытливого осмотра он сдался и пообещал доложить государю.