— Солдаты, вы к папе?
— Да, солдат, к папе! — радостно ответил Петенька, любуясь детьми и удивляясь, что чернявые чукчата умеют говорить по-русски, в то время как этот язык их батьке не всегда по силам. — Он нас просил зайти. Он дома?
— Дома, дома! — хором закричали ребятишки и помчались в хату. — Папа, папа! К тебе пришли!.. Солдаты!..
Добудько встретил гостей в коридоре и зашумел:
— Оце добре! Заходи, хлопцы. Жинка, встречай!
Петенька юркнул в избу первым.
— Смотри, теленок! — закричал он что есть мочи и страшно смутился: увидев теленка, он забыл поздороваться с вышедшей ему навстречу улыбающейся женщиной.
— Здравствуйте, — застенчиво сказала она, — извините, что я так… Легко ли нашли нас?
— Знакомьтесь, хлопцы, — выручил Петеньку хозяин. — Це моя дружина… жинка моя. Точно. А это, Маруся, мои солдаты — вот это Рябов, а вот это… это Ваня, — сказал Добудько, запнувшись: он из деликатности не захотел назвать Сыча по фамилии. — Садитесь, хлопцы!
Солдаты присели на стулья и принялись бесцеремонно рассматривать хозяйку. Это была маленькая смуглая женщина, похожая на девочку-подростка, с такими же узкими и горячими, как у ее детей, глазами, и казалось странным, что слово «дружина» относится к этому крохотному существу. Еще более странным казалось, что резвящиеся сейчас во дворе мальчишки и то, что кряхтело и посапывало в подвешенной к потолку зыбке, были ее дети, что она была матерью четырех сыновей. Удивило солдат, что жена Добудьки, так же как и ее дети, говорила на русском языке почти без акцента — только буква «л» произносилась ею как-то мягко, с пришипом.
— Вот что, хлопцы. Вы побудьте немного одни. А мы зараз вернемся. — С этими словами Добудько и его удивительная жинка вышли на улицу.
Петенька Рябов и Сыч немедленно перевели свои взоры на теленка, стоявшего в углу на привязи и глядевшего на них своими глупыми ласковыми глазами. Теленок в этом краю был для солдат сущим чудом. Пораженные столь неожиданным явлением, они как-то даже не подумали, что теленок не мог свалиться с луны, что где-то еще должна быть корова.
Иван Сыч подошел к телку, взял в руки его длинные оттопыренные уши и, наклонившись, чмокнул в скользкие ноздри. Затем стал гладить бархатную шею. В том, что это был настоящий теленок, Сыч смог убедиться через минуту, когда животное освоилось и, подцепив шершавым языком угол шинели, с упоением принялось жевать.
Иван блаженно, маслеными глазами смотрел на теленка, не решаясь лишить его этого удовольствия. Однако теленок забирал полу все больше и больше. Сыч испугался, что за испорченную шинель ему влетит, и не от кого-нибудь, а от самого же Добудьки, и выдернул обслюнявленный, сморщенный угол полы. Это, по-видимому, не понравилось теленку, и он, взмыкнув, сильно боднул Сыча в живот. Не ожидавший нападения солдат потерял равновесие и полетел вверх тормашками под заливистый хохот Петеньки. Смеялся и Сыч, радуясь, что ЧП произошло без хозяев и что его конфуза не могла видеть Добудькина «дружина».
Насмеявшись досыта, солдаты приступили к осмотру комнаты, в которой держался легкий запах нерпичьего жира и дубленых оленьих шкур. У каждой стены стояло по одной кровати. Большая, двуспальная — супружеская, три маленькие — детские. На стенах висели фотографии, причем на каждом снимке можно было обнаружить самого Добудьку в том или ином виде. Приглядевшись, солдаты сообразили, что по этим снимкам можно прочесть всю несложную биографию старшины.
Вот украинская хата, беленькая, с единственным оконцем; под насупленной соломенной кровлей ее, на лавочке — хлопчик лет шести-семи; ни глаз, ни носа, ни волос не видать — все слилось в одно белое пятно: ясно, что снимок сделан не ахти каким великим мастером; владелец снимка не без основания беспокоился, что посторонний человек едва ли сможет определить, кто на нем изображен, и поэтому снабдил его подписью. А вот другая фотография: широкоплечий мужчина с грустными глазами, лысый, вислоусый, напоминающий Тараса Шевченко, держит на своем плече того самого мальца, но только уж с чуть обозначенной физиономией. А с третьего снимка смотрит на мир божий стройный парубок в расшитой украинской рубахе, неловко положив руку на плечо какой-то дивчины с длинными заплетенными косами, перекинутыми на грудь; у девушки, в ясных ее очах выражение спокойной радости. На следующей фотографии — те же лица, но только еще более счастливые: вероятно, оттого, что у одного из снявшихся на коленях сидит «дытына» с круглыми, куклячьими глазенятами… Потом — первый военный снимок, как бы открывающий новую страницу в биографии старшины: Добудько — красноармеец, и дата — 1938 год. С этого года уже все фотографии военные. Вот и фронтовые: Добудько с белой, как у сокола, перевязанной головой; он же среди товарищей-фронтовиков; опять однополчане и опять среди них — Добудько. А вот и победные — мост через Влтаву, повозка, увитая цветами, на ней старшина в гимнастерке, увешанной орденами и медалями. Ну а это что? Развалины… Печная труба, черная, длинная, жутко одинокая… И все. А где же та, с длинными косами и ясными очами?.. Где она?
Солдаты долго всматриваются в снимки, но нет… нигде нет больше той дивчины. Поглядели друг на друга понимающе и, ничего не сказав, вздохнули.
А вот наконец и чукчанка — смуглый, узкоглазый, смешной ребенок. Так вот где, товарищ старшина, отыскал ты новую свою долю! Ну что ж. Пусть будет так! Пусть будет навеки благословенна земля, давшая осиротевшему солдату новое счастье.
Вернулись хозяева дома и, увидев, что гости еще не разделись, торопливо поснимали с них шинели и повесили на оленьи рога.
— А теперь прошу к столу, хлопцы! — И Добудько с женой начали ставить разные закуски: ломтики мороженой оленины, шпроты, селедку, творожники, крабы и еще что-то. Засим старшина опустил руку в карман, и перед глазами гостей блеснула пол-литровая бутылка.
Петенька посмотрел на этот сосуд с тревожным недоумением. Иван же, напротив, не мог удержать счастливого глотательного движения.
Перехватив Петенькин взгляд, Добудько сказал:
— Не бойся, Рябов, мы по самой малой.
Он взял опять бутылку, повертел ее зачем-то перед глазами и вдруг, как новорожденное дитя, от которого добиваются, чтоб оно подало голос, звонко шлепнул широченной ладонью по донышку. «Пах!» — и пробка вместе с вылетевшей вслед за нею прозрачной струйкой чокнулась с потолком.
После этого Добудько стал важно и степенно, как он делал все свои дела, разливать водку в граненые стаканчики.
— А почему… — Иван Сыч, видя, что старшина наполнил лишь три стаканчика, хотел спросить, почему он не наливает четвертого для своей жены.
Добудько понял его и объяснил:
— Жинке нельзя, хлопцы. Малы´й у нее. Грудь сосет. Пока что он у нас водку не любит. Правда, Маруся? — Старшина захохотал так громко, что лежавший в зыбке «малый» проснулся, залившись звонким, захлебывающимся плачем. Добудько, чувствуя свою вину, выскочил из-за стола, отдернул занавеску, наклонился, и ребята увидели в его ладонях темный комочек с двумя узкими полосками вместо глаз и крохотной пуговкой вместо носа. Оказавшись в теплых руках отца, ребенок тотчас же умолк, потом засопел, а потом и засмеялся, то есть часто и громко заикал, облив большой палец Добудьки отрыгнутым материнским молоком.
Петенька Рябов глядел на этот железный старшинский палец со страхом: Добудько не раз проводил им по Петенькиному животу, проверяя, достаточно ли туго солдат затянул поясной ремень.
Но малыш, по-видимому, чувствовал себя в этих руках великолепно, потому что опять заревел, когда отец хотел положить его в люльку. Чукчанка взяла ребенка из рук мужа, ушла с ним в дальний угол и там, отвернувшись, дала ему грудь.
Порядок, таким образом, восстановился, и можно было начинать.
— Ну, за что же выпьем, ребята, а? — спросил Добудько. — За службу? Или за здоровье вашего товарища? Хороший он хлопец, Громоздкий!.. Выпьем разом за то и за другое!
Чокнулись.
Старшина и Сыч выпили одним духом. А Петенька, мученически тараща глаза и морщась, отпивал маленькими глотками, как горячий чай. Добудько и Сыч, уже успевшие проглотить какую-то закуску, сочувственно следили за ним. Вздох великого облегчения вырвался из их душ, когда Петенька, с ненавистью отбросив от себя стаканчик, прямо рукой схватил что-то с ближайшей тарелки — ему уж было не до этикета! — и, обливаясь слезами, торопливо заработал челюстями.
— Ну ничего, научишься, — снисходительно успокоил его Сыч.
— А не научится, и того лучше, — добавил старшина профилактических соображений ради.
Жаркий пламень разлился по всему телу Петеньки, и он почувствовал, что глохнет. Испугавшись, заговорил громко и часто — больше для того, чтобы убедиться, не оглох ли в самом деле:
— В ушах звенит. И кто только выдумал такую мерзость?.. Увидала бы моя мама, ох и задала б мне перцу! Товарищи, вы меня слышите?
— А как же. Ты потише балакай, Рябов, мы все слышим…
— А я вас — плохо…
Но Сыч и тут его успокоил.
— Это бывает, — сказал он тоном знатока. — Пройдет!
Действительно, через некоторое время в ушах Рябова словно бы что-то лопнуло, и комната сейчас же наполнилась шумом и стала светлой и уютной, хотя в ней все было по-прежнему. Петенька воспрянул духом, засмеялся без видимой причины и вообще обрел молодецкий вид. Обнаружив это, Добудько предложил выпить по второй — «чтобы дома не журылись». Но Петенька отказался, и остальную водку старшине и Сычу пришлось «усидеть» вдвоем, что они и сделали без особых трудов.
— Жинка! — позвал раскрасневшийся от выпивки и доброго расположения духа хозяин. — А подбрось-ка нам по кружечке молочка. Зараз весь хмель как рукой снимет! — Старшина говорил и не сразу заметил отчаянные знаки, которые делала ему жена: случилось так, что он забыл предупредить ее и она израсходовала весь удой.
Добудько сконфузился и виновато поглядел на гостей.
Наступила неловкая пауза. Догадливый Петенька понял, что их гостеприимный хозяин попал в затруднительное положение и что его надо выручать.