— А ты анекдот расскажи.
— Брось трепаться, Селиван. С тобой серьезно, а ты…
— И я серьезно. Посмеются ребята — усталости как не бывало. А сейчас это и нужно. Вот и вся твоя руководящая роль.
— Не смейся.
— Я не смеюсь. Ты только попробуй. Подполковник Климов одобрит. Вот увидишь!
— Я и анекдотов не знаю, — грустно признался Петенька.
— Поручи мне.
— Скажешь тоже! Да мне за такие поручения шею намылят!
— Ну как хочешь, — притворно вздохнул Селиван.
— А ты по собственной инициативе, — предложил хитрый Петенька. — Замполит ведь любит инициативных.
— Можно и по собственной. — Громоздкин приподнялся. — Товарищи, а ну давай сюда поближе! Комсорг на беседу зовет.
— Что ты выдумал, Селиван! — испугался Рябов, дергая Громоздкина за валенок.
— Ничего страшного. Молчи, — тихо ответил Селиван.
Но Петенька предпочел на всякий случай отойти подальше.
А Громоздкина уже окружили плотным кольцом солдаты. А еще через минуту оттуда послышался такой ядреный хохот, что прибежавший Добудько вынужден был вмешаться и немного угомонить не в меру развеселившуюся роту. Главное, однако, было сделано: солдаты оживились, отдохнули и готовы были снова двинуться в путь.
К шести часам утра первая половина марша была закончена. Оставался обратный путь — двадцать километров до расположения полка.
В восемь часов объявили большой привал.
Солдаты удивленно озирались, не узнавая друг друга. Каждый походил сейчас на деда-мороза: на бровях и ресницах иней; шапки, воротники и оборки полушубков в белых опушинах; лица багрово-красные, лоснящиеся от тюленьего жира — на них светятся посоловелые глаза; из расширившихся ноздрей, щекоча, вырывается пар и тает в воздухе; стволы карабинов, ручных пулеметов и автоматов голубовато-сизые, лизни — пол-языка оставишь. Мигая лохматыми белыми ресницами, солдаты подтрунивали друг над другом:
— Головня, ты, случаем, не отморозил?..
— Чего? — спрашивал простоватый Головня.
— Известно чего.
— А-а-а-а… Кажется, нет, — ответствовал Головня, сообразивший наконец, о чем идет речь.
По колонне передали: каждому солдату самостоятельно готовить для себя завтрак. А старшины уточнили задачу:
— Сварить кашу и чай!
Роты всколыхнулись. Отовсюду слышалось:
— Вася, у тебя есть спички?
— Климчук, позычь бумажки на растопку! Не горит проклятущая березка. Иней растаял — и ни в какую!
— Рябов, дорогой, спасай! Понимаешь, котелок забыл в казарме.
— Какой? — участливо спросил Петенька, поглядывая на голову солдата.
— Не смейся. Возьми в пай, есть страсть как хочется!
— Ладно. Выкладывай свои концентраты. Но только чтобы в последний раз! — предупредил Петенька, вспомнив о своей «руководящей» роли. — Комсомолец?
— Не совсем… А в общем-то да, он самый и есть…
— В общем-то, плохо, друг мой. Ну ничего. На следующем собрании мы твой котелок подправим.
— Ради бога, подправляйте. Только сейчас не дай помереть живой душе…
— Ну вот что, живая душа. Аллюр два креста! Одна нога тут, другая там! Мчись за березовыми ветками. Живо!
— А замашки-то у тебя командирские! — подивился парень.
— А как же? Ну давай, давай. А то еще передумаю.
Увязая по самые уши в снегу, солдаты разбрелись по взгорью и сейчас напоминали большое стадо оленей, отыскивающих под глубоким снежным пластом спасительный ягель. Треск стоял на громадном пространстве. Кое-где уже занялись робкие огни, заструились дымки…
В третьей роте все были заняты делом, кроме рядового Сыча. Он возлежал на снегу, как на перине, и, казалось, с полнейшим равнодушием наблюдал за хлопотами своих товарищей. Это заметил Громоздкин, у которого под железной перекладиной — где он только ее раздобыл? — играли языки крохотного костра, а в котелке, подпрыгивая, булькало разваривающееся пшено.
Селиван подошел к односельчанину.
— Ты что не готовишь завтрак?
— Не хочу, — небрежно ответил Сыч.
— Так я тебе и поверил. Может, ты еще в пути съел свой НЗ?
— Угу.
— И концентрат слопал? — изумился Громоздкин.
— И концентрат. Чего ж на него глядеть.
— Ну, Ваня, дело твое табак. Старшина не простит тебе этого.
— А откуда он узнает? Разве ты скажешь? Вроде никогда не ябедничал…
— Может, сказал бы… И дело тут не в ябеде… А если лейтенант Ершов увидит? Вот он-то уж пропишет тебе по первое число. Ну ладно, садись со мной — каша уже почти готова.
— Вот за такие речи спасибо! — Круглые зеленые глаза Сыча фосфорически блеснули. Он мигом выхватил из валенка алюминиевую ложку, крякнул от удовольствия и с несвойственным ему проворством подсел к котелку Селивана.
Сыч уже потирал руки, нетерпеливо поглядывая на еду, когда за его спиной выросла могучая фигура Добудьки.
— Рядовой Громоздкин! — позвал старшина сердитым, простуженным голосом. — Я запрещаю вам кормить Сыча. Ясно?
— Так точно.
— А вам… — Добудько посмотрел на Ивана долгим взглядом, — вам, товарищ Сыч, за расход НЗ без разрешения объявляю два наряда вне очереди!
— Слушаюсь… Два наряда.
— А зараз — шагом марш за мной! — И старшина повел куда-то сконфуженного Сыча.
Петенька Рябов, наблюдавший за всей этой сценкой со стороны, никак не мог понять, что с Иваном столь строго и безжалостно поступил не кто-нибудь, а Добудько, тот самый Добудько, который еще совсем недавно гостеприимно встречал их в своей собственной квартире.
Петенька приблизился к Селивану и, трусливо озираясь, признался:
— А знаешь, Селиван, я ведь тоже едва-едва утерпел. Рука сама лезла к галетам и сахару.
— Блудливая у тебя рука. Ты ее отрежь.
Петенька разозлился:
— Какой ты, Селиван, благополучненький стал! Образцово-показательный. Рано ты забыл свои грешки!
— А ты что же, комсорг, хочешь, чтобы я и дальше грешил? — ядовито спросил Селиван.
— Нет. Боже тебя упаси! Только смеяться над товарищами не советую. Все под одним старшиной как под богом ходим…
— Хороший старшина, — сказал Громоздкий.
— Уже хороший стал? А давно ли ты проклинал его в душе?
— А ты что, в мою душу заглядывал? Дураком был — вот и проклинал.
— А сейчас поумнел? — приставал Петенька.
— Поумнел, — задумчиво сказал Громоздкий. — А тебе что, не нравится Добудько?
— Когда как. Иной раз нравится, а иной раз…
— Значит, так. Когда он вас угощает ряженкой, он хорош. А когда к порядку приучает — плох. Так, что ли?
— И так и не так, — уклонился Петенька от прямого ответа и молча пошел было к своему угасавшему костру. Однако Селиван вернул его:
— Ты, Рябов, не виляй. Отвечай толком!
— Да отстань ты от меня! Вот еще новый начальник объявился. Шишка на ровном месте…
— Сделал бы я тебе, Петенька, таку-ую шишку, да твое счастье — не хочу. Надоело наряды вне очереди получать. А за тебя еще и на губу посадят…
— Спасибо на добром слове. — И Петенька сделал низкий поклон.
— Не стоит благодарности.
Неизвестно, сколько бы времени еще продолжалась их словесная дуэль, но передали команду, и отдохнувший полк двинулся в обратный путь.
В полдень вернулись в казармы.
После обеда командиры батальонов и специальных подразделений явились в штаб полка для доклада о результатах марша.
Выяснилось, что всего отстало на обратном пути четверо, возвратившихся в казарму позже. Три человека слегка обморозили щеки. Один солдат ночью заболел, и его пришлось отправить в полковую санчасть.
Число отставших само по себе было ничтожным — при таком трудном походе оно могло быть гораздо большим. И все-таки полковник Лелюх был далеко не удовлетворен итогами марша. Его особенно беспокоило то обстоятельство, что три человека из четырех отставших приходились на одну седьмую мотострелковую роту, которой командовал старший лейтенант Мачильский.
— Где Мачильский? — спросил Лелюх.
Наступила неловкая пауза.
— Майор Волков! Я вас спрашиваю! — нахмурился полковник, кивнув в сторону командира третьего батальона.
— Старший лейтенант Мачильский сам… отстал, товарищ полковник. Только сейчас пришел…
— Что?! Этого еще не хватало! Что с ним?
— Говорит, ногу натер сильно.
— Когда отдохнет, пошлите его ко мне.
— Слушаюсь.
— Прошу разойтись по подразделениям и еще раз проверить личный состав.
Спустя три минуты в кабинете остались кроме Лелюха начальник штаба и замполит подполковник Климов.
Лелюх, взволнованный и сердитый, долго теребил свой седеющий чуб. Потом, обращаясь к Климову, спросил:
— Как ты думаешь, Климов? Огурец, выращенный в тепличных условиях, ну в парниках… как он — годится на засол?
— Думаю, что нет.
— А почему?
— Кожица на нем нежная. Не выдержит, раскиснет.
— Так…
— Вы о чем?
— Так… Пришла в голову странная аналогия. Вы только подумайте: Мачильский окончил то же училище, что и наш Ершов, а какое поразительное несходство! Один — настоящий офицер, а другой — черт знает что такое!.. Какой-то паркетный шаркун, белоручка… Ох уж эти мне сверхрадетельные папеньки и маменьки!.. Видите ли, умеет красиво танцевать, изящным манерам обучен… Да на черта мне его манеры, если он в походе свои ножки натирает и хнычет, как барчук!.. Мне настоящий солдат — вот что мне дороже всего в офицере! К тому же и место у нас тут неподходящее для танцев — ни фешенебельных клубов, ни дансингов, ни театров, ни парка культуры и отдыха у нас тут нет и в ближайшее время не предвидится. Насколько я понял план шестой пятилетки, в этих краях намечаются иные стройки… поважнее театров и клубов…
— Ну, положим, без клубов и театров тоже не обойдешься. И тут ты, дорогой полковничек, перегибаешь палку! Вижу, замполит для тебя пока что нужен! — сказал Климов полушутя-полусерьезно, переходя на «ты», как делал всякий раз, когда хотел перевести беседу на дружеский лад и когда удобнее бывает и возразить командиру полка, и поправить его при случае. — И ничего нет плохого в том, что офицер умеет красиво танцевать и вообще хорошо держаться. Одно другому не мешает… Ты прав только в том, что Мачильский баловень, неженка. Ведь до военного училища он не видел в своей жизни даже самых малых трудностей. И не он в этом виноват… Со временем из него может получиться неплохой офицер. Это от нас с вами зависит…