Наследники — страница 66 из 69

— Ур-р-ра! — громыхнуло над полем.

Это третья рота, напряженно наблюдавшая за ходом поединка, гаркнула, увидев, как что-то вдруг стряслось с их противником. И действительно: он быстро сдался. Все кинулись поздравлять сержанта Ануфриева. А Рябов, глядя вокруг себя счастливейшими глазами, уверял всех, что в трудной победе решающая роль принадлежит ему.

— Ну, это уж свинство с твоей стороны так говорить! — заметил запыхавшийся Селиван, однако беззлобно, все еще испытывая редкостный душевный подъем.

— А нет, скажешь? — серьезно наступал Рябов. — Забыл сказку: «Посадил дед репку»? Кто там в конце концов спас положение? Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку… До Жучки и кошки дело дошло, а репка в земле. И если бы не мышка… Теперь ты со мной согласен, Селиван?

— Ладно, Петушок, согласен. Ведь ты у нас силач!

— То-то же! — И Рябов елико возможно выше задрал нос.

— Ну а сейчас что будем делать? — спросил Селиван празднично сияющего лейтенанта Ершова и веселыми, задиристыми глазами посмотрел вокруг себя, готовый к новым схваткам. Нечаянно он глянул на небо — и ахнул…

Десятки, сотни, тысячи птиц вереницами и косяками, дугами и треугольниками, подковами и сплошными квадратами, клиньями и кипящими облачками летели с юга. Вся эта несметная масса пернатых посылала на пригретую, дымящуюся землю призывные клики, непрерывно ведя свой неумолчный разговор — то частый, громкий и радостно-ликующий, то чуть слышный, шипяще-хриплый, то гортанный, напоминающий журавлиное курлыканье, то медноголосый и звенящий, то короткий и пискливый… Казалось, птичьи стаи не хотят уместиться на одной высоте — ведь тогда им пришлось бы смешаться и закрыть солнце, — и они летели этажами, ярусами. Выше всех плыли лебеди, похожие на легкие перистые облачка, чуть подкрашенные с боков багряными отсветами солнечных лучей; думалось, гордые эти птицы никогда не опустятся на землю, а так вот и будут лететь в неведомую даль бесконечно. Чуть ниже ясную синь неба чертили ломаными, часто меняющими направление линиями гусиные семьи: умные, они делали так на случай, если б какому-нибудь охотнику вздумалось взять их на прицел. Почти на одном уровне с гусями, но все же чуточку ниже, летели казарки. И уже совсем близко от земли, бросая на нее свои стремительно перемещавшиеся тени, проносились, до свиста разрезая воздух острыми крыльями, утки всевозможных пород. Над морем метались с тревожными криками длинноклювые мартыны — крупные чайки, как бы недовольные тем, что в любимое их обиталище нежданно-негаданно нагрянули с юга полчища непрошеных гостей, с которыми теперь волей-неволей придется делить свои сказочные богатства. Светло-синее небо, унизанное серыми, темными, бело-черными, желтыми, серовато-коричневыми и просто белыми бусами и узорами птичьих станиц, было нарядным и веселым, как легкое, надутое ветром платье девушки.

— Сколько птиц! — восторженно закричал Селиван и, заметив рядом с собой старшину Добудьку, тоже задравшего голову кверху, спросил: — Откуда они? Сроду не видал такой тьмы-тьмущей!

Гордая улыбка хозяина всех земных, водных и небесных сокровищ этого края солнечным зайчиком скользнула по Добудькиному лицу.

— Птицы умнее людей, — солидно сказал старшина. — Они раньше нас оценили здешние места. Это уж точно. Гляньте, хлопцы, какая красота! — пригласил он полюбоваться птичьим перелетом и других солдат.

— Неплохо было бы сотенку-другую подшибить для полкового котла, — заметил Сыч, кося хищный свой глаз на гусиную семью, вытянувшуюся по небу на сотни метров.

Более возвышенные души Добудьки и Селивана были оскорблены столь грубым вторжением материализма, и слова Ивана остались без ответа. Сыч недоуменно пожал плечами и отошел прочь.

А в Селивановой груди с новой силой вспыхнуло неясное желание и брызнуло из заблестевших темных глаз его ослепительно яркими искорками. Он улыбался, сам не зная чему, и мир для него в эту минуту был прекрасен, и все окружавшие его сейчас люди были близки и дороги ему.

— Так когда же мы продолжим соревнования? — спросил он у Рябова, нетерпеливо вертясь и оглядываясь вокруг, как молодой жеребчик перед скачками, как бы требуя, чтоб поскорее отпустили поводья. Ну, начали! — Селиван чувствовал, что их рота займет первое место и что во всех ее победах заглавная роль непременно будет принадлежать ему, потому что в нем жило сейчас, ширилось, росло и бурлило нечто такое, чему названия нет, но что делало его сегодня сильнее самого черта…

Вдруг кто-то громко возвестил:

— Почта пришла!

— Где? — Селиван оглянулся и увидел полкового почтальона. Тот еще издали крикнул:

— Громоздкин, пляши!

Селиван загорелся:

— Давай скорее, Николай!..

— Нет, не дам. Сначала спляши!

— Ну брось, дай сюда!..

— Спляши!

Селиван раза два-три притопнул одной ногой.

— Ну дай…

Взяв конверт, он увидел, что письмо было от родителей. Лицо его разочарованно вытянулось. Устыдившись, он сначала покраснел еще больше, а потом попытался изобразить на своем лице подобие улыбки, но и из этого ничего не вышло. Конечно, хорошо, что старики пишут так часто, помнят и беспокоятся о нем, но не от них ждал он с таким трепетом весточки вот уже много-много недель подряд…

Селиван вяло разорвал конверт, вынул из него листок, написанный рукою матери, стал читать. По мере того как он углублялся в письмо, лицо его хмурилось, а потом побледнело. Он сунул листок в карман и зашагал прямиком, как слепой, высоко и неподвижно держа голову, не глядя себе под ноги.

— Селиван, куда ты? — крикнул Рябов, раньше других почуявший недоброе.

Громоздкин не отозвался и не оглянулся.

— Селиван! — позвал Петр еще громче, устремляясь вслед за другом. Догнал его у входа в казарму, схватил за рукав гимнастерки. — Что случилось, Селиван?

— Ничего… Пусти меня!

— Не пущу! Что случилось?

— Ничего…

— Что же я, по-твоему, не вижу? Почему ты скрываешь? Кто я тебе, друг или нет?.. Селиван! Ну что случилось?

Но Громоздкин с силой вырвался из рук Рябова и скрылся в казарме.

3

В конце июня полк Лелюха был погружен на транспортные суда и во второй половине следующего месяца прибыл к месту учений — в глубь обширнейшей лесостепи, где на протяжении сотен километров нельзя было увидеть ни единого населенного пункта. А еще через неделю начались учения.

Вместе с полком в район учений прибыл командир дивизии генерал-майор Чеботарев. Для его офицеров связи было отобрано несколько автоматчиков из числа расторопных, наиболее дисциплинированных солдат. В третьей роте такая честь выпала на долю Рябова, который очутился таким образом в «генеральской свите» и бесконечно гордился этим, хотя в душе и побаивался столь высокого, необычного своего положения. С друзьями его разлучили еще накануне отъезда, и теперь Петр с тревогой думал о Селиване, вспоминая его мрачное лицо, когда тот влезал в бронетранспортер, чтобы двинуться на погрузку. Рядом с генералом и работниками его штаба — офицерами связи, адъютантом и начальником оперативного отдела — Рябов вначале робел, но мало-помалу освоился и теперь даже старался подражать генеральскому ординарцу, державшемуся, подобно ординарцам всех времен и народов, совершенно независимо и, скажем прямо, нагловато. «Как положение портит человека?» — думал о нем со скрытой завистью Рябов, забывая о том, что «положение» ординарца едва ли выше его собственного, и о том еще, что чаще всего не положение портит человека, а как раз наоборот…

Комдив Чеботарев, сравнительно недавно с отличием окончивший Высшую военную академию имени К. Е. Ворошилова, был включен в главную оперативную группу, в которую входили самые высокие должностные лица Советской Армии. В первый день, увидев такое большое число маршалов и генералов, Петр растерялся, но вскоре обнаружил, что все они настолько заняты своими важными делами, что попросту не замечают маленького солдатика, следившего за ними испуганно-счастливыми глазами. Следовательно, у Петра здесь было гораздо меньше шансов получить выговор или даже наряд вне очереди за какое-нибудь упущение по службе, чем в своей роте, где вечно за тобой наблюдает отделенный и бодрствует зоркое око грозного Добудьки. Рябов настолько пообвык, что уже довольно бесцеремонно начал разглядывать маршалов, не решаясь лишь вступить с ними в пространную беседу. Некоторых маршалов он узнал сразу: их портреты висели в полковом клубе. Рябов только было подумал, что по служебному положению старше этих людей, наверное, тут никого уже и нет, как вдруг недалеко от него кто-то громко и, как показалось Петру, даже немного испуганно крикнул:

— Товарищи маршалы и генералы!..

Из неслышно подкатившей машины вышел пожилой коренастый человек в маршальской форме. Все — и маршалы, и генералы, и полковники — мгновенно стали в положение «смирно».

Петр сразу узнал его — это был министр обороны. С этой минуты Петр не спускал с него глаз. Петра поразило, что маршал разговаривал не с теми, кто имел равное с ним звание, а всего лишь с полковником, на погонах которого были непонятные эмблемы.

— Вы вполне уверены? — спросил его о чем-то министр.

— Так точно, товарищ Маршал Советского Союза! Каждые десять минут получаю новую метеосводку.

Вскоре колонна машин, в том числе и две машины, на которых разместилась группа генерала Чеботарева, прибыла на аэродром, где одиноко стоял громадный, видный с далекого расстояния, серебристый воздушный корабль с четырьмя высоко поднятыми над землей моторами. Под правым, необычайно длинным крылом выстроились странно крохотные фигуры людей в комбинезонах. Один из них тотчас же отделился и направился навстречу министру. Петр так напряг зрение, что хорошо рассмотрел, хоть и было далековато, лицо командира корабля (то, что это был командир, Рябов понял из его доклада). Глаза у командира были умные и усталые, под ними вмятины, как у не совсем здорового человека. Вероятно, ему говорили, чтобы он хорошо выспался перед тем, как подняться в воздух, но он все-таки не спал, не мог заснуть, как не смог бы этого сделать любой другой человек на его месте. Маршал что-то сказал, и командир почти бегом вернулся к машине, грозно раскинувшей над бетонированной площадкой могучие крылья и готовой вознести под самое небо свой страшный груз, чтобы затем сбросить его оттуда на молчаливую, ничего не ожидающую, греющуюся на солнце землю.