— Родители погибли в автокатастрофе в Финляндии…
— Это я знаю. А кто были?
— Мать — домохозяйка. Отец — переводчик. Знал несколько языков, занимался техническими переводами.
— Случайность?
— Вот если бы не ты мне позвонил, я бы так и решил.
— То есть?
— Я сначала всех родственников просмотрел — все чисто, ничего интересного. Но ведь я знаю, ты не станешь ни с того ни с сего через пятнадцать лет отшельничества и затворничества выходить из подполья, чтобы подкинуть старому другу скучную работенку.
— И?
— И отрыл кое-что.
— Пристрелю сейчас, не тяни.
— Коль, а ты мало изменился. Тут болтали, будто ты в Соловецкий монастырь хотел…
Николай взревел, Пахомов прыснул и продолжил:
— Ну все, все. Вижу, что врали. Так вот, одна бумаженция в деле есть. Друг их семьи… Или как правильно? Ну, не важно. Так вот, пришел в отделение мужик и накатал бумагу о том, что Игорю — бате этой Лии — звонили пару раз и угрожали. Что он сам, мол, ему рассказывал.
— И что?
— Да дела-то, собственно, никакого не было. Так, взяли на заметку. А бумагу он накатал поздно, через полгода считай. Кому хочется старье ворошить? В те времена рук не хватало…
— Как и всегда, — заметил Воронцов с издевкой.
— Не мне тебе объяснять, — отмахнулся Пахомов. — Здесь у нее недавно бабка погибла…
— Это не нужно. Это я знаю.
— …а интересуется ее гибелью военная прокуратура.
— С чего вдруг?
— Погибла в одной машине не с тем, с кем нужно.
— Вот его я, пожалуй, запишу. Как звать?
— Синицын Павел Антонович. Дальше, значит. Приехали они все в Москву из Ашхабада. И вот тут уже интересно. Потому что вторая ее бабка в Москва-реке утонула. Не везет ей что-то с родственниками.
— Сама утонула?
— Никто не видел.
— А кем работала раньше?
Геннадий Николаевич замялся.
— Ну не тяни ты! — взмолился Николай.
— Знаешь, Туркмения у нас теперь как бы суверенное государство. В архивах не полазишь, чай, не дома.
— То есть — никак?
— Ну почему же? Ты Пашку Чубатого помнишь?
— Помню.
— Вот с ним и свяжись. СНГ — это теперь его вотчина.
— А ты не можешь?
— Коль, чего-то вдруг тебя плохо слышно стало. Внук тут у меня горланит, я на вахту заступил. Так что уж сам дальше справляйся. Пиши адресок Пашкин…
— Мне бы телефон!
— Не-е, отключили за неуплату. Раньше чем через месяц… Ты пишешь?
— Пишу.
Поговорив с Воронцовым, Геннадий Николаевич бросился набирать другой номер:
— Паша, не спишь?
— Спятил?
— Тут, Паш, знаешь, кто объявился?
— Моника Левински к тебе в окно влетела и в овальный кабинет на аркане тащит, — заржал Павел.
— Не, Паш. Воронцов. Коля.
Оба помолчали, словно помянули покойника.
— Сам?
— Сам.
— Я всегда говорил: потянет его назад, не сможет он, — с чувством сказал Павел и то ли по столу ударил там у себя, то ли еще куда, только раздались звон и дребезжание.
— Не уверен. Я его к тебе послал. Домой. Скоро явится.
— Ой, а я как раз собирался пузырь…
— Ну, ночью-то вряд ли явится. Успеешь купить. Пощупай его, ладно? Узнай, что на уме-то? Может, человеку назад попроситься гордость не позволяет.
— Думаешь, ждет, чтоб позвали?
— Все может быть…
Паша Чубатый, ныне полковник Павел Степанович Чубатый, когда-то считал себя лучшим другом Николая Воронцова. А потому после звонка Пахомыча сердце его заныло. Значит, Воронцов тому первому позвонил. Обидно. Ну хоть объявился сам — и то хорошо.
С Воронцовым они вместе учились в школе КГБ в Волгограде. И работали потом тоже вместе, бок о бок. Но когда Воронцова в Афганистан услали, Павла чуть ли не за руки пришлось держать. Одно заявление за другим писал. Не отпускали! А пока писал, пока ушами хлопал… Но он ведь не думал, что все так обернется. Если б он знал…
Первый раз опасного бандита по кличке Бройлер они брали вместе с Воронцовым. Бройлер зверствовал по Ленинградской области. Стрелял, резал, грабил. И брал-то — копейки. В области народ зажиточным не назовешь. Но по всему было видно, что в удовольствии себе, гад, не отказывает. Убивал всегда с подковыркой. И не сразу. Дело его читать — сердце переворачивалось.
Кстати, по делу считалось, что Бройлер вроде как волк-одиночка, маньяк, но после первых же допросов потянулась ниточка… Выяснилось, что за спиной его большие люди стоят, да не откуда-нибудь — из МВД. Использовали его там, когда нужно было. Начавшаяся ведомственнаязаваруха переросла в настоящую войну. А Бройлер тем временем из КПЗ бежал. Правда, ни следов взлома, ни чего другого, положенного в таких случаях, не нашли. Выпустил кто-то из своих, на кого бандит мог пальцем показать. Выпустил — и концы в воду.
Им с Воронцовым тогда пришлось квартиры поменять. Нового адреса они тогда даже близким друзьям не дали. Опасались за близких. У Павла мать была жива, у Воронцова — Вика. Но ничего, обошлось.
В МВД после громкого скандала и всяческих газетных разоблачений произошли крупные перестановки. Про Бройлера за всеми этими новшествами позабыли все, кроме Воронцова. Никак не мог он этого садиста из головы выбросить. Тем более что то в Луге, то в Сланцах нет-нет да след его кровавый объявлялся. Николай слова никому не сказал и свое доследование устроил. Взял гада через два месяца. Лично взял.
На этот раз Бройлер вел себя совсем не так, как при прошлом задержании. Подготовился по полной программе. Словами сорил много, без устали, и все про то, что с головой у него непорядок, что бес попутал, что злодеяния свои совершал по чужой злой воле, которая в его башку без приглашения вторглась и не отпускает. Просил сделать ему трепанацию черепа, чтобы злая сила вышла наружу. Не серьезно, конечно, пел, зубом все цыкал и криво усмехался.
На этот раз возились с ним дольше обычного. Психиатров приглашали для осмотра, медицинскую экспертизу устраивали. Психиатры в диагнозах никак сойтись не могли. А главное — не могли решить: находился ли подследственный в момент совершения своих зверств в здравом уме и твердой памяти и мог ли свои действия контролировать и управлять ими? Решили Бройлера обследовать более тщательно, положили на месяц в психиатрическую клинику. Точнее — направили на обследование. Потому что до клиники Бройлер не доехал. Утек по дороге.
И снова Воронцов менял квартиру, потому что из наводок разной шушеры следовало, что утекал на этот раз Бройлер злым до отчаяния и все грозился Кольке-Ворону кишки пустить по ветру. Причем о трепанации черепа для «подобрения» как-то сразу напрочь забыл. Павел тогда был занят другим важным делом, с Воронцовым пересекался редко, по выходным, где-нибудь за городом под костерок и бутылочку. Жена у Кольки была — загляденье. Все в меру: и красоты, и ума, бабе неположенного, и любопытства, а особенно — за что лично Павел каждый такой женщине памятник бы поставил — не было в ней обычной бабьей настырности.
В третий раз Воронцов взял Бройлера чуть ли не около своего дома. Случай, — посчитали все тогда. Тем более что у Воронцова все делалось волей случая. Он и женился, потому что случайно взбрендило в библиотеку зайти, где он отродясь не бывал, и в КГБ попал, потому что случайно именно к нему во двор прыгнул бандит, за которым десять человек гналось, и Воронцов его, конечно, совершенно случайно скрутил.
На этот раз Бройлеру не повезло по-крупному. Психиатры тут же признали его абсолютно здоровым. Защиты и помощи ждать было неоткуда. Дали все положенные сроки, приплюсовали два побега и укатали в самое что ни на есть далеко.
Если до третьего ареста Воронцов был для Бройлера просто мусором, опером поганым, коих тьма и все на одно лицо, то теперь Коля Воронцов стал его личным заклятым врагом, которому он грозился отомстить страшно, жестоко и скоро. Грозился публично, в камере, еще пока сидел в Крестах, а потому Воронцову эту угрозу передали, и снова они с женой паковали чемоданы и переезжали в другой район города.
Года два после этого Воронцов поддерживал связь с надымскими хозяевами загона с колючей проволокой на предмет пребывания у них Бройлера. Те подтверждали его присутствие и неизменно отвечали, что у них — как за каменной стеной.
И никому тогда не пришло в голову поинтересоваться, что же делал Бройлер у Колькиного дома. Слишком уж подозрительной такая «случайность» выглядела. А потом лучший их опер — Саша Михайлов — большой романтик, любитель женщин и водки — рванул в Афган, понюхать пороху, да так там и остался. Причем погиб он на следующий же день после своего приезда. Они тогда с Пахомом, Воронцовым, Гладышевым и Рязановым даже пить не стали за помин его души, а подали рапорты… В результате их с Пахомычем сразу же отпустили, Рязанова не выпустили вовсе — секретов он каких-то нюхнул в ГБ особых, со знанием которых даже под пули нельзя, — Воронцов добивался своего еще с полгода, а потом присоединился к товарищам.
Через месяц он спас Пахомыча и тут же чуть не пристрелил генерала, который отказался взять раненого в свой вертолет. «Все равно не дотянет!» — сказал тот, едва взглянув на окровавленного Генку. А Воронцов «макарыча» ему к уху: щас ты не дотянешь, мать твою перемать. И глаза кровью налились, и рожа вся в крови…
Генерал не струсил, конечно, но очухался. Взял Генку в вертолет и даже, как потом выяснилось, в особую палату его пристроил — для важных чинов. Но Воронцова на следующий день в такое пекло по его протекции бросили, что вернулся он оттуда седым и тихим, совсем другим вернулся.
И вот пока Воронцов хлебал свой пуд лиха в сорокапятиградусной жаре, Бройлер надымские тюремные власти все-таки кинул и снова утек. Те пытались найти Воронцова или кого из друзей, но никто не мог сказать, где они и чем заняты. А Бройлер вернулся и отомстил Воронцову хоть не скоро, как обещал, но все-таки страшно и жестоко…
12
20 декабря 2000 года
Глеб припарковал машину, вышел и открыл дверцу Галине. На Лию, которая выбиралась сама, даже не взглянул. Галину же, вытянув из машины, лапнул за грудь под обстрелом десятка глаз, хлопнул слегка по заду и повел под руку в «Метрополь». Щеки Галины пошли красными пятнами, а Лия бросала на него такие взгляды, словно гвозди вбивала. Он заметил. Но только сплюнул мысленно: «Гляди, вошь патлатая, как бы тебе куда гвоздь не вбили…» Не любил он ее. Не то что-то было с девчонкой. То ли хитра больно, то ли головой повернутая.