— То есть за все последнее время пьяным вы его не видели?
— Нет. Не знаю, как уж его там закодировали, что наколдовали. Бывало соберемся за столом, гости, водка. Он на бутылку смотрит так жалобно, кажется, вот-вот заплачет. А в рот — не берет, морщился даже, если кто к носу подносил смеха ради. Говорит, все внутренности от одного запаха переворачивает.
— А ничего в тот день особенного не случилось? Повода выпить у него не было?
— Никакого повода не было. Даже зарплаты. Да и привыкать он стал к трезвой-то жизни. Мне так казалось, по крайней мере. Сказал однажды: «А что, мать, и без водки жить можно!»
— Дело уголовное заводили?
— Записали как несчастный случай.
— А вы сами что думаете?
Екатерина Ильинична помолчала, покачала головой:
— Пил он, понимаешь. А горбатого могила исправит…
22 декабря 2000 года
Обычно Борис Синицын заканчивал работу затемно. Но тут по случаю юбилея начальника и устройства банкета от рабочих решили избавиться пораньше и уже в четыре часа отпустили на все четыре стороны.
Борис с грустью посмотрел, как секретарши носятся с бутылками и стаканами, как тащат из кафе дымящуюся кастрюлю с пловом, сплюнул зло и отправился домой. По дороге какой-то мужик попросил у него закурить. Пришлось долго рыться по карманам в поисках спичек. А те отсырели. Злости прибавилось. Мужик, правда, оказался понятливым. Сказал, что приезжий. Да не откуда-нибудь, а из самой Москвы. Спросил, где у них тут центральный универмаг и самый большой рынок.
Прошли вместе два квартала. Мужик рассказывал, что командировали наводить тут порядок. Правда, непонятно было, кто командировал и по какой он части. Сетовал на то, что ни одной знакомой души у него в Ашхабаде нет. А выпить, мол, хочется… И подмигивал Борису по-товарищески. А в сумке у него позвякивали бутылки…
Борис как-то проникся к мужику, сказал, что и рад бы составить компанию, да организм водки не переносит после лечения.
— Подшитый? — спросил мужик.
— Закодированный! — отчеканил Борис.
— А в чем разница?
— Ну, если тебе что-нибудь вшивают, значит, подшитый. А меня гипнозом лечили, словами.
— И что? — не унимался новый знакомый.
— И то: в рот взять не могу, от одного запах воротит.
— Могу помочь…
— Да брось!
— Нет, я серьезно! Где у вас тут можно устроиться?
— Да где угодно!
— Нет, старик, у нас принято — на природе. Может, проедем остановочку на электричке?
Проехать им пришлось не одну остановку, а три. Слишком людными показались новому знакомцу места. Сошли, устроились чуть ли не у самого полотна, под кустом. Снега не было, но руки мерзли, да и ботинки у Бориса были на тонкой подошве. Он уже и пожалел, что пошел на поводу, но мысль о том, что вдруг получится раскодироваться, прочно засела в мозгу.
Мужик откупорил бутылку водки, плеснул в пластмассовый стаканчик. «Культурные они там, в Москве, — подумал Борис. — У нас так из горла бы…»
— Держи!
Борис взял стакан, понюхал и отвернулся.
— Не могу! Сейчас вывернет!
— А чего не можешь? — удивился мужик. — Водка ж не отрава!
— Запаха даже не переношу!
— А ты не нюхай!
Борис попробовал. Зажал нос двумя пальцами, поднес стакан к самому лицу. Ничего! Совсем не тошнило и нутро не выворачивало. Выходит, закодировали его на один только запах?
— Вроде — нормально, — поделился он с мужиком ощущениями.
— Хлебни чуть-чуть, — посоветовал тот.
Борис хлебнул и зажмурился. Снова ничего.
Никакой реакции организма не последовало. Он допил стакан до дна, отодвинул его от себя подальше, чтобы не раздражал запах, закурил. Никаких неприятных ощущений. Он вообще ничего не чувствовал, кроме старого и хорошо забытого в последнее время чувства, что хочется выпить еще.
— То-то! — засмеялся приезжий и выудил из сумки вторую бутылку. — На всякую их хитрость у нас, брат, своя отыщется. Эта порция — для меня. А ты свою допивай.
Настроение быстро улучшалось. Борис рассказывал о том, как был в Москве, о старике своем полоумном, который молодку голую дома держит и все время норовит ее руками полапать. О том, что молодка эта выпить не дура, но старик почему-то ее кодировать не захотел, а вот сына Борьку не пожалел, отдал на растерзание врачам.
Он говорил и говорил, пока не почувствовал, что язык заплетается и мысль в голове никакими силами удержать невозможно. С тоской подумал о том, что предстоит еще долго добираться назад. Почему-то представилось расстроенное лицо матери и как жена начнет пилить. «А, — подумал он, — пусть. Теперь мне все трын-трава…» Посмотрел на москвича и не увидел его. Потом тот выплыл словно со стороны. Посмотрел на руку и недосчитался пальцев. Очень его это удивило. Глянул на бутылку — пуста. Ну тогда понятно…
Только непонятно, почему он никак не может встать на ноги. Даже согнуть их не может. Даже пальцами пошевелить. Как будто ноги отнялись и стали ватными, чужими. И снова выплывает лицо москвича. Тоже, поди, свою бутылку прикончил, так гляди же — ходит. И даже куда-то тащит Бориса. Он хотел сказать, мол, брат, не стоит. Уж оставь, где лежу. Протрезвею, сам дойду. Но язык тоже был ватный и не желал шевелиться. А мужик все тащил и тащил его куда-то. А потом стал удаляться и совсем пропал: растворился в подступающих сумерках.
Под щекой было что-то холодное, ледяное. Борис скосил глаза — мать честная, рельсы. Они гудели тихо, но ощутимо. А издалека — это он скорее почувствовал, чем увидел, — надвигался поезд. Борис хотел закричать, но не смог…
20
21 декабря 2000 года
Галина вошла в гостиничный номер и долго разглядывала спящую Аню. Девушка не вызвала у нее никаких чувств, кроме отвращения. И что старый хрыч в ней нашел? Ни рожи, ни кожи. Спит с открытым ртом и даже похрапывает во сне. А несет от нее как из помойной ямы.
Девушка шевельнулась, повернулась на бок и снова застыла как восковая фигурка. Юбка задралась, обнажив бедро, пепельная челка свесилась на лоб. «Не жалко, — убеждала себя Галина. — Мне совсем тебя не жалко, ничтожная потаскуха. Да я бы сотню таких, как ты, на тот свет отправила и не пожалела бы. Откуда ты свалилась на мою голову?»
Она в сотый раз вспоминала свой роман с Синицыным и в сотый раз спрашивала себя: что сделала не так? Почему Павел за две недели, что ее с ним не было, сумел выкинуть ее из памяти и из своей жизни и прикипеть к этой потаскухе?
Галина не оставляла его надолго. Все время, что называется, держала руку на пульсе. Конечно, ей и в голову не могло прийти, что на пороге своего семидесятилетия старик может подыскать себе другую женщину. Она больше опасалась бедных родственников, благотворительных фондов и религиозных организаций, агенты которых шныряют по городу. Ей казалось, что только они способны отнять у нее будущее благополучие. Но чтобы такое…
«Здравствуйте», — улыбнулась ей Аня, открыв дверь.
Все бы ничего, если бы при этом она не была совершенно голая. Галина остолбенела на пороге. Первой мыслью было — Павел за две недели, что они не виделись, умер, а в квартире живут совершенно незнакомые люди. Но тут она услышала звук его шагов — тогда он еще ходил — и обернулась.
Потом они сидели у него в кабинете и курили. «Ты прости меня, Галя, — скулил Павел Антонович нарочито театрально, похоже, вовсе не чувствуя за собой никакой вины. — Так получилось, что мне теперь нельзя от нее отказаться…» А от Галины он смог отказаться раз и навсегда совершенно безболезненно. «Мне очень жаль, что все так обернулось…» — говорил Павел Антонович таким сладким тоном, что Галина прекрасно понимала, что ему ни капли не жаль.
Она дала ему высказаться полностью. Во-первых, потому что совсем растерялась. У нее в голове никак не укладывалось, что отныне ее место при Синицыне занято. Чувства оскорбленной женщины клокотали в груди и рвались наружу. Хотелось разбить что-нибудь необыкновенно дорогое, плюнуть на пол, хлопнуть дверью так, чтобы полетела штукатурка, и больше никогда, ни при каких обстоятельствах не появляться в этом доме. Но мысль о том, что вместе с местом любовницы она потеряла и надежду на призрачные миллионы, удерживала от резких действий и скоропалительных решений.
Она не смела пошевелиться и молча слушала Синицына еще и потому, что отчаянно искала лазейку, для того чтобы не уйти отсюда раз и навсегда, а все-таки остаться где-нибудь рядом. И Павел Антонович сам предоставил ей такую возможность. «Галя, — сказал он ей мягко, беря за руку, — все-таки мы с тобой старинные друзья, и наши отношения строились не только на постели. Я надеюсь… Я смею надеяться, что ты не бросишь меня лишь потому, что…»
«Конечно не брошу, — нервно засмеялась Галина. — Мне было бы без тебя нелегко. В нашем возрасте так просто терять друзей, но обрести новых совершенно невозможно…»
«Как хорошо, что ты меня понимаешь, — быстро подхватил Синицын. — Надеюсь, все у нас будет как прежде. Маленькая комната всегда в твоем распоряжении…»
В ту первую ночь, оставшись в доме, где теперь хозяйничала Аня, она так и не смогла уснуть. Осознав наконец все, что случилось, она пребывала в страшном смятении. Слезы отчаяния душили ее, а глухие, из последних сил сдерживаемые рыдания не приносили облегчения. Несколько раз она порывалась встать, ворваться в их спальню, устроить скандал. Она садилась в постели, глаза блестели решимостью, но проходили минуты, и она снова падала на подушку, заливаясь слезами. Нет, нельзя, невозможно сейчас ничего сделать.
Никто не сможет понять ее теперь, никто не сможет ей помочь… Разве что?
И вот именно тогда, в эту полную отчаяния ночь, она впервые подумала о Глебе. Она давно догадалась, из каких мест отдаленных свалился он в ее объятия. К тому времени они встречались чуть больше двух месяцев. Он смог бы ей помочь. Пусть перережет этой маленькой шлюхе горло. Или нет, пусть соблазнит ее и увезет куда-нибудь на край земли, откуда она не сможет выбраться. Или… Хотя он, наверное, лучше знает, что можно сделать в подобном случае… Только вот как заставить его повиноваться, выполнять ее волю? Чем его удержать?