Кроме того, осиротевшую Наташу лет десять назад взяли не одну, а с пожилой женщиной, которая ходила за ее умирающей матерью. В егуновском доме всего вдоволь – неужто еще одну старуху не прокормить, тем более что воспитанница к ней очень привязалась? Вот эта старуха-то тайные Наташины делишки и покрывала.
– Хорошо послужила, ступай, – сказала княгиня. – Я сегодня попозже приеду, буду с твоей барыней говорить, и ты при том будь. Доведем это дело до конца – награжу.
Княгиня неясно представляла себе дальнейший розыск: в Наташе она чувствовала стойкий нрав, и если даже воспитанница повинится в амурных шалостях, то от истории с похищением Катеньки отопрется, и доказательств нет. Потому следовало бы ее чем-то запугать, а чем? Тем, что выкинут из дома, как нашкодившую кошку? Ну так она к любовнику пойдет…
Весь вечер княгиня обдумывала разговор с Авдотьей Тимофеевной, решила было перенести его на другой день, но случилось непредвиденное: она проигралась в карты по-крупному, и это ее разозлило. Грех не использовать такую злость на доброе дело – и она велела везти себя на Миллионную к Егуновой. При этом княгине и в голову не пришло взглянуть на часы. Такими мелочами княгиня Темрюкова-Черкасская и госпожа Егунова себя обыкновенно не обременяли.
Авдотья Тимофеевна уже была в спальне. Наташа читала ей вслух что-то душеспасительное, а горничная расчесывала длинные волосы. Спальню хорошо натопили, и госпожа Егунова сидела в одной ночной сорочке.
– Здравствуй, друг мой, – сказала она радостно. – Хорошо, что приехала. А я в печали – вот уж мне и книжку читают, и голову чешут, а сон нейдет. Сядь, я велю угощение подать!
– Не до угощений, матушка, – отвечала княгиня. – Вели позвать свою Василису да ту старую чертовку, что ты вместе с Наташей в дом взяла. И пусть лакеи у двери встанут, чтобы никого не выпускать!
– Что стряслось? – переполошилась Авдотья Тимофеевна. – Никак у меня воровство открылось?
– Еще того хуже!
– Ахти мне!..
Видя, что подруга и родственница вот-вот без чувств шлепнется со стула, княгиня взяла власть в свои руки и через пять минут с удовлетворением обвела взором спальню: все, кого она потребовала, стояли у печки, а за дверьми были крепкие лакеи.
– Ну, Наташенька, смиренница наша, готовься держать ответ, – сказала княгиня, усевшись в широкое, как раз по ее пышным юбкам, кресло. – Значит, в храмы Божьи бегаешь? Ни одной ранней обедни не пропускаешь? Того гляди, в девичью обитель попросишься?
Наташа стояла, опустив голову, и перебирала кончик черной косы. Вид у нее был покорный, но не испуганный.
– Что это ты затеяла, Лизанька? – спросила госпожа Егунова. – Ведь в доме ничего не пропало…
– А кабы и пропало – ты бы не заметила, матушка! Тебя грудное дитя вокруг пальца обведет! – огрызнулась сердитая княгиня. – Отвечай, сударыня, кто твой любовник и что ты ему рассказывала о домашних делах!
– У меня нет любовника, – тихо сказала Наташа. – Вот как Бог свят…
И перекрестилась.
– Ты Божье имя к своим вракам не приплетай! Тебя с твоим любовником видели на Знаменской, у церкви! Кто таков? Отвечай, не то!.. Василиса!
– Точно, любовник! И трещала с ним по-французски! – доложила радостная лазутчица.
Почему-то этот аргумент показался Авдотье Тимофеевне весомым – она всплеснула полными руками:
– Наташенька! Да как же ты додумалась-то?.. Да что ж не сказала мне? Я бы тебе жениха нашла! Кто ж знал, что ты замуж хочешь?
Княгиня так взглянула на подругу – только что насквозь не прожгла. А Наташа невольно усмехнулась.
Княгине даже показалось, что это судилище девушку забавляет.
– Ты у меня пойдешь замуж! – грозно сказала она. – В одной юбке и без башмаков! Как тебя взяли сюда голую и босую, так отсюда и выставят! Но сперва ты скажешь, кто был тот француз!
– Не было никакого француза, – ответила Наташа.
– А встречалась с кем?
– С покойного отца знакомцем. Он спрашивал, как живу. Я ответила – живу хорошо, грех жаловаться.
Спокойствие Наташи было подозрительным.
– Врешь. Кабы один раз ты с тем французом встретилась – куды ни шло! А тебя с ним дважды видели. И не в храм Божий ты по утрам ходишь! Говори прямо – что у тебя с тем французом! Не то я скажу!
Тут Наташа уже немного смутилась.
– Ничего, ваше сиятельство, он мне не любовник.
– А коли не любовник – значит, ты ему пересказывала все, что в доме делается, чтобы он мог из Курляндии Катеньку забрать! Ты понимаешь, Дуня, какую ты змеищу на груди пригрела?
– Наташенька, – жалобно сказала госпожа Егунова, – того ж не может быть!
– Может, может! – княгиня была неумолима. – Кайся, не то в одной рубахе из дому выкинем, и няньку твою – следом! За то, что покрывала!
Девушка и маленькая старушка у печи переглянулись. С разъяренной княгини сталось бы приказать лакеям – и выкинуть раздетых женщин на мороз.
– Господь свидетель, никого я на Катеньку не наводила! – воскликнула Наташа и перекрестилась.
– А кто ж, коли не ты?! Только тебе ее возвращение было во вред!
– Лизанька, Лизанька! – закричала Авдотья Тимофеевна. – Не смей так говорить!
– Как же не во вред?! Ты родную дочку будешь баловать, а про нее забудешь! Это ж и дитяти понятно!
– Молчи, молчи! – госпожа Егунова повернулась к Наташе и задала совершенно нелепый с точки зрения княгини вопрос: – Наташа, ты меня хоть немножечко любишь?
Ответ был неожиданный – Наташа кинулась к ее ногам. Стоя на коленках, она обнимала Авдотью Тимофеевну, а та гладила ее по голове.
– Видишь, Лиза, видишь? – твердила госпожа Егунова.
– Да врет же она, врет и не краснеет! Тебя разжалобить – много ума не надо! – крикнула княгиня. – Василиса, зови слуг! Если ее сейчас из дому не вышвырнуть, змею эту, то и никогда не соберемся!
Василиса распахнула двери спальни.
– Ванюшка, Тришка, Юшка! – позвала она. – Барыня велит Наташку с Семеновной выставить из дому в тычки!
– В последний раз спрашиваю – что за француз? И о чем ты ему докладывала? Не скажешь – беги к своему любовнику по снегу босиком! – по лицу княгини было видно, что тем и кончится.
Наташа вскочила с колен.
– Нет у меня любовника, ваше сиятельство! И никому я ничего про Катеньку не говорила! А кто ко мне сунется – рад не будет!
– Вот она, твоя молитвенница, какова!
Лакей Ванюшка протянул было руку к Наташиной нянюшке, но Наташа тут же оказалась рядом с тростью, которой часто пользовалась отяжелевшая госпожа Егунова.
– Пошел вон, дурак, – сказала она. – Не то зубов не досчитаешься.
– Вот она, твоя смиренница! – княгиня прямо-таки ликовала. – Теперь видишь?! Василиса, всех сюда зови!
Неизвестно, до чего бы додумалась княгиня, но в дверях спальни появился привратник, взволнованный чрезвычайно. Обычно ему в господские покои ходу не было, но сейчас он счел, что не до приличий.
– Матушка барыня! – крикнул он. – Чудо, чудо Божие! Господин Бергман Катеньку привез!
– Как?! Что ты несешь?! – крикнула госпожа Егунова, еще не осознав толком значения этих слов.
– Катенька в сенях, в шубе, в платке! Красавица-то какая! С ней господин Бергман и еще люди! Прикажете впустить?
– Лизанька, этого не может быть… – прошептала Авдотья Тимофеевна. – Лизанька, я встать не могу, помоги мне, Лизанька…
– Все вон пошли! Все убирайтесь! Николка, веди сюда Бергмана, – распорядилась княгиня. – Дуры, шлафрок барыне подайте, оденьте ее! Чепец принесите!
– Лизанька, меня ноги не держат! Поднимите меня, девки! К Катеньке меня отнесите! – требовала Авдотья Тимофеевна, и по ее пухлому лицу текли большие слезы.
Тут случилось дивное – заплакала и княгиня.
Она смотрела на свою давнюю и преданную подружку, смот рела и плакала точно так же – огромными слезами, текущими по улыбающемуся лицу. Это было счастье – редкое, неповторимое счастье. И ей самой было странно, что она так любит эту смешную наивную женщину, эту глуповатую домоседку, бестолковость которой в житейских вопросах могла довести рассудительную княгиню чуть ли не до бешенства.
– Сюда, сюда! – издалека кричала дворня, от души наслаждаясь событием.
Авдотье Тимофеевне подали шлафрок, кое-как надели большой чепец, и тут в дверях появился Бергман. Он улыбался, как человек, сотворивший великое дело, и совершенно не удивился, увидев в спальне княгиню.
– Ваше сиятельство, сударыня… Вот, извольте получить… расписаться в получении…
И эта немудреная шутка как-то удивительно пришлась к месту – словно солнечный лучик в утреннем окошке, который всюду кстати, хоть в хоромах, хоть в избе. Бергман отступил и, приобняв за плечи, ввел закутанную девицу. Тут-то все на миг и растерялись – как быть, что делать?
Бергман, понимая общее смятение, сам снял с девицы шубу и платок. Взорам явились хорошенькое курносое личико в ореоле растрепавшихся рыжеватых волос, стройный стан, опущенные белые руки.
– Катенька? – неуверенно произнесла Авдотья Тимофеевна. – Господи, Катенька… моя красавица… Катенька!..
Княгиня опомнилась первой. Она быстро подошла к девице и заговорила:
– Катенька, светик, погляди – вон твоя матушка! Матушка, слышишь?
– Матушка, – повторила девица, глядя на госпожу Егунову. Та ахнула и завалилась набок. Ее подхватили, засуетились, сунули ей под нос флакончик с ароматными солями, стали похлопывать по щекам.
Княгиня за руку подвела к ней девицу. Девица шла покорно, с любопытством озираясь.
– Девки, скамеечку дайте, – велела княгиня и усадила возвращенное дитя у ног Авдотьи Тимофеевны. – Катенька, ты меня понимаешь? Скажи еще хоть слово, Катенька!
– Ручка, – подумав, сказала девица и показала одной рукой на другую. – Обезьянка. Катенька!
И ткнула себя пальцем в грудь.
– Мы тебя вылечим, бедняжка ты наша, мы лучших докто ров наймем, лучших гувернанток, – пообещала княгиня. – Дуня, приди ты в себя наконец! Все дурное кончилось!
– Да, Лизанька, – ответила госпожа Егунова. – Молебен сейчас же велю отслужить! Милостыню по церквам раздам! Катенька моя!