И она обняла девушку, стала целовать в румяные щеки.
– Матушка, матушка! – повторяла та, тоже явно взволнованная.
Дальше началось сущее безумие. Авдотья Тимофеевна, несколько помешавшись от радости, велела тащить в свою спальню все сразу – угощение, вино, дорогие меха, шкатулки с драгоценностями. Она сама вдела Катеньке в уши алмазные серьги, такие, что на придворный бал впору, сама окутала ее соболями.
Новообретенная дочка время от времени повторяла слова и гладила Авдотью Тимофеевну по руке. Потом, когда принесли накрытый столик, оказалось, что она знает по-русски многие названия. И, наконец, всех потрясло, что бедная дурочка, выросшая в Курляндии, перед тем, как взять сладкий пирожок, перекрестилась на православный лад.
– Вот что кровь-то значит! – повторяла госпожа Егунова. – В крови это у нее! Ах, жалость какая, что батюшка наш не дожил!..
Про Бергмана и его людей, разумеется, забыли. Они и не обижались, а, постояв немного, собрались уходить. В конце концов, завтра тоже день, и вознаграждение будет щедрым.
Княгиня заметила, что их нет, первая, и послала за ними девку. Бергман вернулся один и был изумлен превыше всякой меры, когда госпожа Егунова, подозвав его, захватила в шкатулке пригоршню колечек и сережек и вжала ему в ладонь.
– Опомнись, Дуня! – прикрикнула на нее княгиня, но Авдотья Тимофеевна ничего и слышать не желала.
– А где те злодеи, что увезли Катеньку из Курляндии? – наконец спросила она.
– Один из них мертв, убит из-за других своих дел. Второй – уже в каземате Петропавловской крепости.
– Туда и дорога! – госпожу Егунову совершенно не удивило, что похищение девицы карается так жестоко, ведь девица была ее дочь, и каре следовало быть наистрожайшей.
Потом она потребовала свежих простыней, прочего постельного белья, непременно хотела спать с дочерью в одной постели.
Про Наташу и ее пособницу, разумеется, напрочь забыли. Они стояли в дальнем уголке и наблюдали за суматохой. Старушка хотела увести свою воспитанницу – делать ей тут сейчас нечего, а утром Авдотья Тимофеевна, сменив гнев на милость, предложит что-нибудь – пусть не слишком разумное, но и не страшное: пожить еще у себя, или пожить где-то поблизости, или хоть заведет речь о замужестве с любовником и о маленьком приданом. Говоря это, старушка улыбалась, да и Наташа немного развеселилась.
– Нет, Семеновна, я хочу еще тут побыть и на эту доченьку поглядеть.
– Да что глядеть на дуру? Опять юбку задерет и скажет: «Ножка!»
– А, статочно, и чего поумнее от нее дождемся…
При этом Наташа не выпускала из руки трость – мало ли что опять взбредет в голову княгине Темрюковой-Черкасской.
Суета продлилась еще часа два, потом мать с дочерью уложили в одну постель и княгиня выгнала всех из спальни. Она сама задула свечи и вышла последней. Наташа с ее тайным любовником попросту вылетела из княгининой головы.
Дома ее ждал сюрприз – в будуаре сидел сынок Петруша, очень взволнованный.
– Что еще стряслось? – спросила княгиня. – С кем подрался? Опять мне весь двор уговаривать, что ты-де еще дитя несмышленое?!
– Матушка, беда, – сказал сынок. – Такая беда, что хуже некуда… Я последний мерзавец в свете…
– Ну что за ночь!.. – княгиня бросилась на канапе. – Девки, кто-нибудь! Ты знаешь, у Авдотьи дочка нашлась! Сегодня привезли. Красавица замечательная, да и не такая дура, как Бергман врал, многие слова по-русски чисто выговаривает.
– Матушка, голубушка, сделайте так, чтобы ее отдали за Громова! – воскликнул Петруша.
– Ты Громова сперва спроси, хочет ли он на ней жениться, – сердито посоветовала княгиня.
– Так красавица же! Матушка, я не знаю, как это сделалось, я Саньку чуть не убил…
– Саню Громова?!
– Да, да! Матушка, миленькая, я запутался! Я никому в свете более верить не могу! – чуть не плача, запричитал сынок. – Я с Санькой ночью из-за интриганки дрался! С Санькой – с лучшим другом!
– О Господи… Ирина Петровна! Где ты, мать моя, пропадаешь?! Вели, чтобы подали лучшего венгерского, какое только есть в подвале! Три… четыре бутылки!
Княгиня была опытна в обхождении с мужчинами и знала: когда молодой человек от собственных дурачеств невменяем, то умнее всего – напоить его до положения риз и уложить спать, пока не понаделал новых глупостей. Да ей и самой хотелось выпить, чтобы скорее заснуть – все ж волнение было нешуточным.
– А что за интриганка, чья такова? – спросила она сына, когда оба выпили по бокалу едва ли не залпом. – Уж не та ли, из-за которой ты бился с фон Биппеном?
– Нет, та просто дура.
Княгиня усмехнулась.
– Эта, стало быть, не дура?
– Нет! Эта, эта… – юный князь никак не мог найти подходящее слово. – Сказать мне, будто Громов хочет мне с ней рога наставить! Будто он ее пытался заманить и силой взять! А не то – он предаст ее в руки ее врагов!…
– Кто, Громов?! И ты поверил? Вот дурень!
– Матушка, я влюблен в нее страстно, отчаянно! Отчего я такой? Отчего я всем им верю?..
– Влюблен – и она вздумала тебя с Громовым рассорить? А для чего? Какая ей с того польза?
– Ей-богу, не знаю! Мы о том говорили – но ничего понять не можем. Уж на что господин Арист умен – и он руками разводит… он-то нас и спас, двух обалдуев… Матушка, ты должна меня с Санькой помирить! Я – последняя скотина, я его такими словами обзывал… Матушка, что хочешь делай, а жени его на Катьке Егуновой! Пусть он это приданое получит!
– Деньгами хочешь откупиться? Плохо же ты его знаешь… – тихо ответила княгиня.
– Матушка!
– А покажи-ка ты мне ту интриганку. Где вы ее на свою голову отыскали?
– В фехтовальном зале Фишера, что на Невском. Мы там же и бились, при свечах…
– Она что же, в зале живет? Кто она – девка, замужняя, вдова?
– Матушка, я не знаю!
– Где ты ее подцепил?
– В Царском Селе… Матушка! Никого красивее я в жизни не встречал! Матушка, поезжай с утра к госпоже Егуновой, прошу тебя, умоляю! Сговори Катеньку за Саньку! Ты ж сама хотела – чтобы богатство в хорошие руки попало!
– Ты, Петрушка, хитер, да глуп, – ответила княгиня сыну. – Думаешь, я твои козни насквозь не вижу? Ты хочешь своего друга на дуре женить, чтобы твоя интриганка тебе одному досталась.
– Нет же, нет! Я хочу, чтобы он достойное место в свете занял! Чтобы сестер хорошо выдал замуж! Чтобы стал поручиком!..
– Езжай спать, – усталым голосом сказала княгиня. – Утро вечера мудренее.
– Куда?
– В казармы. И так уж тебя матушкиным сынком величают. Чуть что – ты ко мне бежишь…
– Я не могу, – сказал матушкин сынок. – Там Санька. И я… как я ему в глаза погляжу?..
– Но вы же помирились?
– Нас добрые люди помирили и втолковали нам, двум обалдуям, что нас эта мерзавка лбами столкнула. Но они, матушка, нам не все сказали. Они сами не все поняли. Санька на меня глядеть не желает. Ни единого слова мне не сказал!
– Езжай в казармы, – приказала мать. – Ты князь Темрюков-Черкасский, тебе стыдно за бабьими юбками прятаться! Умел дурить – умей и прощения просить, гвардейский поручик! Господи, был бы жив отец – он бы тебя уму-разуму научил!
Князь уныло побрел к дверям. Мать смотрела ему вслед и качала головой.
Потом она кликнула девок и велела раздевать себя. На душе было смутно. Сын схватился драться с Громовым, какая ахинея… Громов не создан для того, чтобы убивать… его рука Божья изваяла для того, чтобы люди знали, каким надлежит быть образцовому офицеру, и душа ему дадена также образцовая: умен, добр, благороден…
Разминулись, подумала княгиня, разминулись – родиться бы ему хоть лет на пять поранее… или ей быть хоть лет на пять помоложе! И чтобы он вошел в ее дом не старшим другом почти взрослого сына, а влюбленным кавалером, знать не знающим о ее детях…
Государыня уж говорила, что сама найдет жениха для княгини Темрюковой-Черкасской, вот и пусть ищет. А княгиня спорить не станет – что предложат, то и возьмет. И будет веселое сватовство, предсвадебные хлопоты, венчание, пиры, подарки. И пропавший невесть куда Дени забудется, и Громов останется воспоминанием наподобие засушенного цветочка в песеннике. И будет совсем иная жизнь – сообразно возрасту…
Княгиня утерла слезы, вздохнула, принялась читать молитвы – и вскоре уснула.
Глава 25Военный совет
Два дня спустя княгиня проснулась ближе к полудню. День предстоял шумный и веселый, домой она собиралась вернуться заполночь, и потому безмятежно улыбалась, предвкушая все развлечения и дурачества. Унылые мысли о замужестве как-то выветрились из головы.
Она потребовала кофею, сухарей, девок с притираниями, и после очень легкого завтрака три часа занималась своей внешностью. Пока осталась довольна – стало темнеть. В это время принесли записку от госпожи Егуновой. «Мой друг, – писала Авдотья Тимофеевна, – мы все без ума от Катеньки…» – и далее перечислялись подвиги дитяти: запомнила имена горничных, маменьке говорит «драгая маменька» и целует ручку, отыскала образа и пытается расспросить, что это такое.
– Этак и впрямь из нее невеста получится, – сказала княгиня. – Агашка, затягивай, но понемногу. Дай выдохну… тяни!.. Помнится, покойный государь Петр указ написал, чтоб дураков не женить… подпадает она под сей указ? Что скажешь, матушка?
– Может, и не подпадает, – ответила Ирина Петровна, оправляя на княгине домашнее платье. – Ваше сиятельство, надобно льдом личико протереть. Будете как девица пятнадцатилетняя.
– Потом. Что там на дворе? Снег идет? Подморозило?
– Ваше сиятельство, Петруша приехали, – глядя в окно, доложила Ирина Петровна. – С ними господин Громов.
– Слава те, Господи, помирились! Как войдут – сразу же проси!
Княгиня взяла пуховку, прошлась по шее и груди, чуть-чуть по носу. Поглядела в трельяж – чего-то недостает. Модного банта на шее? Нет, она не девчонка.
Она взяла купленную недавно вещицу – дорогую золотую подвеску, продолговатую, с рубинами и гелиотропами, с россыпью мелких бриллиантов. Подвеска была с хитростью – если нажать сбоку на кнопку, нижняя часть отделялась и оказывалась крошечной готовальней с набором миниатюрных инструментов для поправки красоты – ножинками и щипчиками. Очень удобно при выезде в свет… и, пожалуй, достаточно красиво, чтобы прямо сейчас приколоть к плечу…