Поручик сел поближе к Эрике, словно желая ее поддержать.
– Итак, вы пришли ко мне, чтобы замолвить слово за государственного преступника Нечаева. Вы близки с ним? – прямо спросил Шешковский.
– Нет. Он не был моим любовником. И никогда не будет.
Обер-секретарь Правительствующего Синода усмехнулся – он не ждал на прямой вопрос столь же прямого ответа.
– Отчего же вам угодно вступиться за него?
– Оттого, что его обвиняют в преступлении, которого он не совершал!
– Что вам известно об этом преступлении, мадемуазель?
– Его обвиняют в преступном сговоре с французскими шпионами. Я понимаю, почему его обвиняют!
– И почему же, мадемуазель?
– Потому что он всю осень и всю зиму вел себя очень странно! Он куда-то уезжал, откуда-то возвращался, он был окружен всевозможной таинственностью, он ни с кем не сходился… но все это из-за меня!
– И при этом господин Нечаев не был вашим любовником?
– Не был, говорю вам! Хотя он увез меня из Курляндии, и потом мы жили сперва в одном доме, потом в одной квартире, он ко мне пальцем не прикоснулся! Если для того, чтобы вы мне поверили, нужна проверка, извольте вызвать повивальную бабку, пусть она осмотрит меня и доложит вам, что у меня еще не было любовников!
– О-о…
Не часто дамы так нахально говорили со Степаном Ивановичем, и желание осадить наглую девицу росло и крепло – да только девицу привел сын, и этот сын сидел тут же, рядом: любимчик, воспитанный на умных книгах, хорошей музыке, картинах и стихах. Степан Иванович знал, что отношение Ванюши к нему двойственное: отовсюду молодой Шешковский слышит всякие ужасы про отца и понимает, что по крайней мере половина слухов верна, но никак не совместит в голове своей образ палача с плетью и образ умного, тонкого собеседника, человека с акварельной кистью в руке. Для своего деликатного сына Степан Иванович хотел быть любимым отцом – и решил потерпеть.
– Вам лучше бы рассказать батюшке всю правду, сударыня, о своем похищении. Может, найдется возможность не связывать его с французами, – сказал поручик Шешковский. После чего воцарилось молчание.
– Хорошо, я сделаю это, – ответила наконец Эрика, – и совесть моя будет чиста…
– Говорите, мадемуазель.
Эрика вздохнула.
– Меня хотели выдать замуж за плохого человека. Я была обручена с любимым… я решила бежать в Санкт-Петербург, где он служил в Измайловском полку… для меня все средства были хороши!..
Шешковский подумал, что избраннику этой девицы завидовать не стоит.
– Кто ваш жених? – спросил он строго. – Может ли он подтвердить ваши слова?
– Моим женихом был Валентин фон Биппен. В тот самый день, когда мне удалось попасть в столицу, он умер!.. Я опоздала!..
– Это та дуэль между Черкасским и фон Биппеном, о которой я говорил вам, батюшка, дуэль из-за легкомысленной особы, – напомнил поручик Шешковский.
– Из-за какой особы? – не поверив ушам своим, спросила Эрика.
Отец и сын переглянулись. Шешковский-старший чувства жалости не знал с детства и готов был даже насладиться душевной болью девушки, но Шешковский-младший к состраданию был способен. Отец знал это – и не дал себе воли.
– Есть дамы, которым нравится стравливать между собой молодых людей, мадемуазель, – объяснил он. – Это не значит, что кто-то в кого-то влюблен, это просто злая игра.
Сам того не подозревая, он нанес меткий удар. Все у Эрики в голове перевернулось, прошлое и настоящее поменялись местами. Могло ли быть так, что за дуэль между Громовым и Черкасским ей отомстила женщина, поссорившая Валентина и князя?…
– Кто эта дама?!
– Я потом скажу вам – если ваша история будет правдива.
– Постарайтесь говорить только правду, – добавил поручик. – Помочь Нечаеву может лишь правда. И даже в том случае, если он в чем-то виновен… а он, сдается, много в чем виновен, даже ежели его связь с французскими агентами не подтвердится…
– Кто эта дама?! – повторила Эрика. – Я должна знать!
– Не все ли равно, мадемуазель? – спросил Шешковский. – Уж теперь-то вам знать это вовсе незачем. Для ссоры между двумя молодыми вертопрахами любой повод годится. Зацепили шпагой или шляпой при поклоне – вот и повод. Человек, хворающий зубами, ответил вполголоса – повод! Человек с заложенным носом ответил гнусаво – повод! Вертопрашка обещала танец одному, пошла плясать с другим – тем более повод! А теперь благоволите продолжать.
Эрика опустила голову. Больше всего ей хотелось оказаться в доме дядюшки Гаккельна, запереться в спальне и выплакаться. Она понимала – Шешковский одновременно говорит правду и лжет. Правда – о нравах в российской столице, а ложь – в том, что Степан Иванович сводит разговор на безымянных молодых вертопрахов, а от подробностей Валентиновой дуэли увиливает. Стало быть, через месяц после обручения он увивался за другой женщиной… ну конечно, отчего бы не поразвлечься со столичной щеголихой, а доверчивая курляндка будет ждать в своей усадьбе хоть до второго пришествия!..
Поручик Шешковский налил воды из хрустального графина, предложил Эрике, она оттолкнула руку.
– Не надо, благодарю!
Степан Иванович хмурился – не будь тут сына, он добился бы правды испытанными методами. А сейчас – изволь корчить из себя галантного маркиза. Однако, если девчонка знает нечто любопытное о французах, то придется…
– Вы говорите, мадемуазель, – сказал он. – Молчать вредно, в молчании рождаются и крепнут дурные и обидные мысли. Наш высший свет спасается лишь болтовней. Если бы они задумались о себе в молчании – они бы все сошли с ума.
– И совершенно бы этого не заметили, – добавил поручик Шешковский. – Мадемуазель, вы просили меня привести вас сюда – может быть, вы поспешили с этой просьбой?
И тут Эрика вспомнила, для чего бесстрашно отправилась в самое логово Шешковского.
– Нет. Я все расскажу. Пусть даже во вред себе. Нечаев вел себя так странно оттого, что ввязался в плохую историю, но французы тут ни при чем! Он уговорился похитить дочь госпожи Егуновой…
– Ту, что скрывали в Курляндии? – вспомнив разговор с Бергманом, уточнил Шешковский.
– Да. Но с ней случилась беда. Она убежала от своих опекунов и упала в пруд. Она утонула… и так вышло, что вместо нее в Санкт-Петербург увезли меня… А мне нужно было туда попасть во что бы то ни стало, и я притворилась, будто я – это она… Вот и все! Он был занят только мной, он скрывался, потому что должен был прятать меня! Я знаю, это дурно, это все очень дурно, но это все же лучше, чем служить врагам своего Отечества! Накажите его за то, что он увез из дому незамужнюю девицу!
– То есть, вас, мадемуазель? Но объясните мне, ради Бога, как вышло, что вы едва не обвенчались с Фоминым? Ведь вы оба уже стояли перед так называемым алтарем с венчальными свечами… кстати об алтаре… это дело тоже нельзя оставлять без последствий, тут налицо едва ли не богохульство… – пробормотал Шешковский.
– Я ничего не понимала, ведь со священником все говорили по-русски, – вывернулась Эрика. – И только той ночью появились французы. А раньше он ни о чем французском даже не упоминал, кроме разве что пудры и ароматной воды. Той ночью нас спасли два кавалера, и оба они потом утверждали, будто давние знакомцы Нечаева, но он никак не мог их вспомнить. Одного звали Бурдон, другого – Фурье.
– Бурдон? Именно так, мадемуазель? – Шешковский насторожился, уж больно занятным было сходство прозваний: Бурдон – шмель, Фрелон – шершень…
– Да, господин Шешковский. Бурдон и Фурье. Мы с моей компаньонкой стояли рядом и все слышали. Ведь никто не подозревал, что я знаю французский язык. Нет, Нечаев ничего общего с французами не имел! Клянусь вам!.. Хотя нет – с одним французом он случайно познакомился в Риге, это было при мне. Вот единственный француз, с которым мы его видели, – и я, и женщина, которую ко мне приставили, и господин Воротынский. Только он, этот… этот господин… кажется, его звали Бротар… Клянусь вам, других французов за все это время не было ни в Царском Селе, ни в том доме на Невском проспекте.
– Бротар?! Отлично, мадемуазель! – воскликнул Степан Иванович. – Вот это я и желал от вас слышать! Этого мне и недоставало! Когда вы видели в Риге Бротара?
– Это был конец августа или самое начало сентября, – ответила, уже чуя неладное, Эрика. – Меня должны были везти в Москву, но открылось, что там чума.
– Да, батюшка, – подтвердил поручик Шешковский. – Это точно был конец августа.
– Итак, Нечаев встретился в Риге с Бротаром, который сейчас объявился в столице и ведет себя очень подозрительно? – Степан Иванович нехорошо усмехался. – И вы полагаете, будто это было случайно? Мадемуазель, я бы на вашем месте не впутывался в историю с французскими агентами. Сейчас вы сказали мне очень важную вещь – и моя уверенность в виновности Нечаева окрепла. Вы молоды, мадемуазель, вам нужно позаботиться о своем будущем, вам нужно беречь свою репутацию, а не поднимать шум в свете из-за ничтожного авантюриста.
– Но он лишь в Риге познакомился с Бротаром! – возразила Эрика. – Ему незачем было передо мной притворяться, он же считал меня дурой!
– Он мог притворяться перед товарищем своим, Воротынским.
– Нет, ваше превосходительство, нет! – Эрика уже кричала. – Сейчас я все расскажу вам, вспомню все мелочи!
– Ради Бога, тише, мадемуазель… – Шешковский поморщился. – Я вам сочувствую, вы по глупости связались с шайкой мерзавцев. Но своими показаниями вы эту оплошность искупили. Нечаев не стоит вашего беспокойства. Сынок, ты сейчас отвезешь мадемуазель, куда ей будет угодно…
И, представив, как в каземате выложит Нечаеву о его рижской встрече с аббатом-расстригой, обер-секретарь Правительствующего Сената потер руки и тихонько засмеялся. Это был знатный подарок, за такой подарок девчонку даже можно было как-то наградить… отпустить восвояси – разве это в ее положении не награда?..
Степан Иванович встал из-за стола, всем видом показывая: ты, беспутное дитя, можешь убираться, а мне время ехать в казематы, докапываться до глубины государственной измены.