– Я здесь. Сражайся со мной, но не трогай…
Она запнулась, увидев, что Одноглазый отнял руку с лица. Его нос был разбит. Кровь струилась по его губам и подбородку. Хэсина, словно завороженная, смотрела, как капли высыхают на его коже.
– Ты…
Струйка дымка превратилась в язычок голубого пламени.
– Я сгорю.
Огонь начал охватывать кожу Одноглазого, и тот поморщился, но не потушил его.
– Я знаю, о чем ты думаешь, дорогуша. Но эта боль – ничто. Знаешь, что мучает меня гораздо сильнее? То, что мои люди начинают довольствоваться своим нищенским существованием. А еще то, что они попадаются в сети королевы, дающей им ложную надежду. Знаешь, что происходит, когда мы начинаем надеяться? – Он взглянул на камеру. – С нами происходит то же, что произошло с ней. Она доверилась вам и из-за этого сгорела. Если ее судьбу повторят еще пара человек, сгорим мы все.
Он достал сверток, закутанный в полотняную ткань.
– Так что спасибо, что пришла сюда сегодня. Спасибо, что упростила мне задачу. У меня никогда с первого раза не получается высечь искру при помощи кремня.
Он бросил сверток на обломки фонаря, в котором еще подрагивало пламя свечи. В нос Хэсины ударил дым от горящей ткани. Но в нем присутствовал еще какой-то запах, напомнивший ей о ежегодном празднике весны.
Резкий запах недавно отчеканенных монет.
Теплый аромат петард.
Металл и черный порох.
Нет.
Хэсина бросилась к Санцзиню, но ее ноги двигались так медленно, словно пол был залит смолой. Она выкрикнула его имя и протянула к нему руку, пытаясь схватить его, но он был слишком, слишком далеко.
Вдруг расстояние между ними исчезло. Пространство и время сошлись в одну точку, и в следующее мгновение она уже куда-то летела, летела, летела, пока темнота вокруг нее превращалась в свет. А потом с костей света сорвалась плоть, и все исчезло.
IIIПравда
Сначала Первый отрекся от своего имени. Он убил короля и позволил превратить себя в легенду, которой ему суждено было стать. Годы тянулись, не приближая его к старости, и он примерял новые имена и роли. Все это время глубоко в сердце он хранил единственную правду о себе. Иногда он произносил ее вслух, но только когда оставался в одиночестве. В сумеречные часы, когда весь остальной мир терял память, он продолжал помнить.
Проснувшись утром, он снова становился Первым. Героем, которого все почитали. Человеком, чьи руки были запачканы кровью. Он выходил на террасу и смотрел на то, во что превратилось его королевство по его же вине.
Он не рассказывал правду никому – даже своей дочери, – потому что знал, что люди не смогут ее принять. Все это было противоестественно. Все это было невозможно. Люди боялись того, чего не могли понять. Он не хотел, чтобы его боялись.
Но об этом ему нужно было подумать, прежде чем он сжег первого пророка.
Двадцать четыре
Тираны вырезают сердца мятежникам. Правители жертвуют своими собственными сердцами.
Неважно, чего хотите вы. Важно, что нужно вашему народу.
– Миледи.
– На-На.
– Сестра.
– Сина.
– Хэсина.
Их голоса метались по поверхности воды, словно маленькие рыбки. Их тени были едва различимы с глубины. Хэсина протянула к ним руку, чувствуя, что идет ко дну. Ее жизнь мерцала сквозь пространство между ее пальцами.
Она тонула.
«Что случилось с твоими коленками, Пташка?»
Она ткнула пальчиком в распухшую ногу и поморщилась: «Мама заставила меня простоять на коленях всю ночь».
«Из-за чего?»
«Я вплела в волосы белые хризантемы».
Лилиан сказала, что это красиво. Больше Хэсина никогда ей не поверит.
«Что символизирует белый цвет?» – мягко подсказал ей отец.
«Смерть».
«Да. Отсутствие цвета есть отсутствие жизни. А если ты стал свидетелем многих смертей, это может высосать все цвета из тебя».
«Мама видела много смертей?»
«Да. Мы вместе их видели».
«Но с тобой же все хорошо».
«Все мы по-разному реагируем на потери».
«Понятно, – пробормотала она. – Например, если бы умер Санцзинь, она бы грустила сильнее».
Отец поднял Хэсину на руки и, охнув от напряжения, посадил ее к себе на колено: «Никто не умрет».
«Но если бы я умерла, мама не стала бы плакать. Она не любит меня».
«Конечно, любит».
«Нет, не любит!»
«Я люблю тебя. Разве тебе этого мало?»
«Да, мало, – сказала она. Но ее маленькая, менее упертая часть беззвучно сказала: – Нет, совсем не мало».
– Лихорадка… вся горит…
– …пульс неровный…
– …принесите… а еще иголки…
«Папа, – начала она, примеряя театральную маску, – как думаешь, люди меняются?»
Он надел нарукавники кузнеца.
«Конечно, меняются, Пташка».
Она начала копаться в сундуке в поисках своей любимой парчовой мантии.
«А как ты думаешь: пророки изменились?»
«Уверен, что да».
«Это хорошо. А то Мастер Ню говорит, что триста лет назад они делали очень плохие вещи, но не слушает меня, когда я отвечаю, что триста лет назад – это очень-очень давно».
– Мы… ждать долго…
– Мы не можем… решение без нее…
– Но народ…
– …Больше стражей…
– Такими темпами… доход… жизни… уничтожены!
– …Подождите, пока очнется королева…
– Если она очнется!
– Она очнется, – произнес голос, заглушивший все остальные. Потом он стал мягче, но при этом прозвучал так же ровно и уверенно. – Миледи очнется.
«Я должен тебе кое-что сказать, Пташка».
Она приготовилась выслушать еще одну лекцию о нарастающем напряжении между Кендией и Янем.
«Возможно, я не всегда смогу быть с тобой рядом».
Она скучала по отцу, который когда-то улыбался ей просто так.
«В мое отсутствие с тобой будет множество людей, которые будут желать тебе лучшего».
Прошли годы. Она уже перестала верить в то, что отец может исполнить все свои обещания – даже совершенно невозможные. Но она жалела, что ей было не вернуться в те летние ночи, когда сквозь полукруглые окна его комнаты лилось пение цикад, когда она засыпала у него на коленях, чувствуя, как его ладонь касается ее головы, когда они делились историями и находили проходы, которые им только предстояло исследовать.
«Но только тебе самой решать, какой жизнью ты хочешь жить».
Возможно, это было бы правдой, если бы она не являлась наследницей престола.
«Создавай свою собственную судьбу. Поняла, Пташка?»
Она не понимала, но ради отца она была готова солгать:
«Да, поняла».
На ее горячий лоб легла чья-то рука, холодная и сухая.
– Королевам нужно держаться подальше от бомб.
Хэсина была готова с этим согласиться.
– И от убийц, – шепотом добавил голос.
Возможно. Некоторые убийцы носили с собой бомбы, ножи и флакончики с ядом. Но существовали и другие убийцы, которые поклялись себе не брать в руки оружия. У них при себе можно было найти лишь прут.
«От некоторых, может, и стоит, – хотела сказать Хэсина. – Но не от всех».
«Пташка, очнись».
Она не должна была очнуться.
Она должна была умереть. Ведь Мэй умерла. «От нее не осталось ни следа», – шептал один ученик придворной врачевательницы другому, когда думал, что Хэсина лежит без сознания. Они ходили вокруг нее, смачивая ей лоб влажной тряпочкой. «Ее тела так и не нашли».
Они пискнули, когда Хэсина спросила:
– Где мой брат?
Они не отвечали, поэтому она спросила еще раз – голосом, который не был похож на ее собственный:
– Где он?
– Его состояние лучше вашего, – ответила ей врачевательница, влетая в дверь лазарета. Прежде чем Хэсина успела заплакать от облегчения, кто-то зажег медицинскую свечу, и ее пары погрузили королеву в беспокойный полусон. Ей снилось ухмыляющееся лицо Одноглазого, и она убедила себя, что отца отравил именно он. Она не думала о том, как пророк мог достать легендарный яд и откуда он знал, как им воспользоваться. Он ненавидел ее. Ненавидел Одиннадцать героев. Ее затуманенному подсознанию казалось, что все сходится идеально. В своих снах она гналась за ним, а когда, наконец, поймала, заставила заплатить за все, что он у нее украл.
Но, проснувшись, она больше не чувствовала гнева. Не чувствовала горя. Она смотрела на деревянный потолок, выкрашенный в бирюзовый цвет, – с мешочками, набитыми женьшенем, которые свисали с него, словно виноградные листья, и с позолоченными изображениями черепашек и мандаринок, – ничего не ощущая, ни о чем не думая. Потом ей в голову все-таки пришла одна мысль. Такая же, как и до этого.
Она должна была умереть.
Почему же этого не случилось?
Потому что она все-таки оказалась противоестественным существом, как и ее отец? Может быть, она умерла, а потом каким-то образом возродилась? Неужели ее брат тоже не был нормальным человеком?
Жив. Придворная врачевательница сказала, что он жив. Но, с другой стороны, эта женщина заключила, что ее отец мертв. Кому Хэсина могла верить?
Только себе.
Ей нужно было увидеть брата собственными глазами.
Хэсина стала вытаскивать из руки иглы для акупунктуры, и они с тихим позвякиванием падали на пол. Потом она присела – и едва не потеряла сознание от боли.
Она нащупала на спине выступающий, неровный край обожженной кожи и тут же потеряла желание проводить дальнейшие исследования. Глубоко дыша, она опустила руку и свесила ноги с кровати. Их обдало холодом. Палисандровый пол показался ей очень твердым.