Они вошли в дом, и губы Гарри презрительно скривились при виде простой гостиной и старого каталога мебели, которым Роузи так гордилась и который сохранился с незапамятных времен; черной пузатой печки и кастрюль, содержимое которых кипело на медленном огне, источая вкусные запахи, так как Элиза готовила торжественный ужин.
Гарри внес чемоданы в спальню.
— И здесь ты жила? — скривившись, спросил он Ханичайл.
— Всю свою жизнь, — ответила она просто. — Я родилась в соседней спальне. И я, возможно, никогда бы не уехала отсюда, если бы лорд Маунтджой не послал Эдгара Смолбоуна разыскать меня. Я бы всегда оставалась здесь, работая на ранчо. А сейчас, как я полагаю, присматривала бы за добычей нефти.
— Тогда ты должна благодарить провидение, что Маунтджой разыскал тебя, — холодно заметил Гарри. — Ради Бога, Ханичайл, надеюсь, что мы недолго будем пребывать в этой лачуге.
— Нравится тебе или нет, но это мой дом, — сердито ответила Ханичайл, вскинув подбородок и стараясь говорить тихо, чтобы не слышала Элиза. — Да, мы останемся здесь. И пока мы здесь, разреши напомнить тебе, что это мой дом и моя земля позволяют тебе вести праздный образ жизни, содержать роскошный дом в Манхэттене, снимать дорогие номера на Эвилл-Роу, покупать бриллиантовые запонки.
Гарри бросил чемоданы на кровать.
— Я не принадлежу к тому типу людей, которые стирают грязное белье на публике, — сердито заметил он, — и предупреждаю тебя, что я останусь здесь только на одну ночь. — Гарри снял пиджак и посмотрел вокруг глазами человека, привыкшего к роскоши номеров «Ритца». — Где у вас ванна?
Ханичайл вывела мужа в коридор и показала ванну. Она была маленькой и безупречно чистой, хотя кафель был старым и слегка потрескавшимся. Гарри презрительно фыркнул, и Ханичайл от гнева побагровела. Потом повернулась и пошла искать Элизу. Та стояла у плиты и жарила цыплят — любимое блюдо Ханичайл.
— Мне кажется, он хороший, твой муж, — сказала Элиза, с подозрением посмотрев на Ханичайл. — И красивый.
Ханичайл стояла, сложив на груди руки и наблюдая, как разливаются капельки жира, когда Элиза клала на сковороду очередную порцию цыплят.
— Многое изменилось с тех пор, как ты уехала, — продолжала Элиза. — В северной части ранчо стоят нефтяные вышки. Я рада, что они нашли нефть не рядом с домом, иначе бы мы днем и ночью слышали это жужжание. И люди там нехорошие, мэм, определенно нехорошие.
— Но они делают нас богатыми, — сказала Ханичайл, проведя пальцем по торту с шоколадным кремом и облизнув его.
— Возможно, ты и богата, но манеры твои не улучшились, — стукнула ее по руке деревянной ложкой Элиза. — Я думала, что ты уже выросла. Стала утонченной, такой же, как Джинджер Роджерз, которой ты так восхищалась.
— Мне почему-то кажется, что я никогда не стану такой утонченной, как Джинджер Роджерз. Я не изменилась. Под этим новым платьем бьется старое сердце.
— А мне кажется, что ты изменилась, — заметила Элиза, снова пристально посмотрев на Ханичайл. — Мне кажется, что ты сбросила розовые очки, через которые всегда смотрела на мир. Неужели девушка так меняется, живя в роскоши? Она лишает ее иллюзий?
— Иногда, — с грустью ответила Ханичайл.
— Ханичайл! — В дверях стоял Том. Его красивое лицо расплылось в широкой улыбке.
Ханичайл бросилась к нему.
— О, детка, детка, — проговорил Том, — ты даже представить не можешь, как я рад тебя видеть.
Прильнув к его плечу, Ханичайл почувствовала, что сейчас она действительно дома.
Из комнаты вышел Гарри. Он стоял, скрестив на груди руки, и терпеливо наблюдал за Ханичайл и Томом.
— Ну ладно, — сказал, улыбаясь, Том. — Тебя ждет твой муж.
Ханичайл заметила ледяное выражение лица Гарри, когда Том направился к нему.
— Рад познакомиться с тобой, Гарри, — приветствовал Том мужа Ханичайл.
— Как поживаешь? — с надменным видом спросил Гарри.
Ханичайл внезапно вспомнила детей в школе и их мамаш, и ей захотелось избить Гарри за то, что он так груб с ее родными и близким.
— Надеюсь, вы простите меня, если я не буду обедать с вами, — сказал Гарри. — Поездка была утомительной, к тому же сейчас очень жарко. — Он повернулся и вышел из комнаты.
Элиза посмотрела на Тома, а затем на Ханичайл, но ничего не сказала. Они ели жареных цыплят на крыльце, как делали это раньше, и Ханичайл рассказывала им о Лауре и Анжу. Затем она рассказала о бале, королевской презентации, о тете Софи и о том, каким одиноким, по ее мнению, был лорд Маунтджой. Но она ни разу не упомянула Гарри.
Они сидели допоздна. Элиза на верхней ступеньке крыльца, Том и Ханичайл — на нижних. Голова Фишера лежала на коленях Ханичайл; и они слушали дальний гудок паровоза и раздававшееся время от времени ржание лошадей в конюшне.
Позже они пошли туда, чтобы поздороваться с лошадьми. Апполоза лизнула руку в благодарность за яблоко, и Ханичайл, потрепав ее по холке, сказала, что не забыла ее и что завтра утром они отправятся на прогулку.
По дороге в дом Том спросил Ханичайл, счастлива ли она. В сгущающейся темноте они смотрели друг на друга, пока Ханичайл обдумывала ответ. Она знала, что несчастлива с Гарри и не будет счастлива никогда. Она думала о том, как сильно любит Алекса и какой была дурой. Элиза права: она потеряла розовые очки своей юности и невинности. Сейчас она отчетливо видела свою жизнь. Гарри женился на ней из-за денег. Он был игроком и бабником. И она совершила ужасную ошибку.
— Все не так просто, Том, — сказала наконец Ханичайл. — Мне кажется, я знаю, что такое счастье, но сейчас… я не уверена.
— Счастье — простая вещь, девочка, — сказал Том. — Когда оно придет к тебе, ты его сразу узнаешь. Просто запомни, Ханичайл, если этот человек не делает тебя счастливой, ты всегда можешь вернуться домой.
Ханичайл улыбнулась и поцеловала Тома. Но она знала, что слишком поздно и она никогда не сможет вернуться домой. Сейчас она была совсем другой.
Гарри уже спал, когда Ханичайл вошла в комнату. У кровати стояла полупустая бутылка, и в комнате сильно пахло виски. Ханичайл подумала, что это напоминает ей Роузи, когда та была дома.
Она разделась и легла, стараясь не касаться мужа. Она не могла бы вынести его горячее тело рядом с собой, дыхание с запахом виски на своем лице, его ищущих рук на своем теле. Закрыв глаза, она стала слушать звуки ранчо: вздохи ветра и травы, какой-то ночной птицы — и почувствовала, что на нее снова навалилось одиночество.
Она встала на рассвете, объехала с Томом ранчо и на какое-то время опять почувствовала себя счастливой. Когда они вернулись, Гарри сидел за столом на веранде и ел яичницу с беконом и блины.
— Тебе лучше поторопиться, Ханичайл, — сказал он. — Через полчаса мы встречаемся для делового разговора с человеком, отвечающим за добычу нефти, а потом посмотрим на производимые работы. После этого мы немедленно уезжаем в Нью-Йорк.
Он говорил с ней высокомерно, и Ханичайл захотелось плеснуть ему в лицо кофе. Но вместо этого она сказала:
— Я скоро буду готова. — И пошла в комнату собирать вещи.
— Будешь завтракать? — спросила Элиза, выглянув из кухни.
— Мне надо уезжать, Элиза.
— Я знаю. Но ты ведь вернешься обратно? — Элиза с тревогой посмотрела на нее.
— Вернусь, — пообещала Ханичайл. — И буду одна.
— Мне жаль, детка, — ответила Элиза.
— Мне тоже, — ответила Ханичайл, внезапно поняв всю правду. — Это просто ошибка, вот и все. Огромная ошибка.
Глава 33
Конгрессмен Джек Делении знал, что он похож на Кларка Гейбла. Люди так часто говорили ему об этом, что он и сам в это поверил. «Единственным различием являются уши», — говорил он, откидывая свои темные волосы и восхищаясь своими плоскими, хорошей формы, ушами. «И возможно, у меня еще кое-что получше, чем у Гейбла», — всегда добавлял он, непристойно смеясь.
А правда заключалась в том, что он не был похож на кинозвезду, а культивировал в себе это сходство: маленькие усики, кривая усмешка, легкая сутулость. Он убивал женщин наповал, как только они его видели. Они всегда бегали за ним, особенно сейчас, когда он стал шишкой.
Чтобы быть шишкой, приходилось много работать, потому что без сильной посторонней поддержки он мог очень быстро снова стать никем. И он пока еще не достиг высшей ступени лестницы, ведущей наверх.
Он был обязан своим могуществом богатым покровителям, гангстерам, которые протолкнули его в конгресс, чтобы защищать их интересы и препятствовать лоббированию в таких областях, как игровой бизнес, мясоконсервное дело и транспортные профсоюзы. С их деньгами и властью ему было легко похоронить свое прошлое и опровергнуть обвинения в коррупции. Он и сам много потрудился, чтобы добиться такой поддержки.
На деньги мафии он проводил избирательные кампании, приобрел огромный дом в Хьюстоне, делал денежные пожертвования. К тому же у него была красивая внешность, искренняя улыбка, крепкое мужское рукопожатие. И все это вкупе с дорогой пропагандистской кампанией решило дело в его пользу — он был избран в конгресс.
Он сидел в большом комфортабельном офисе в здании сената. Его ноги лежали на широком столе, свободном от срочных бумаг, требующих его внимания; маленькая вонючая сигара зажата между зубами, а руки скрещены за головой. Он думал, как ему следует вести себя в дальнейшем.
У него была приятная внешность, огромное обаяние, и он знал, как продвинуться вперед. Он может стать кандидатом в президенты, но на это, возможно, уйдут годы, а он был человеком нетерпеливым, и, кроме того, Рузвельт все еще прочно сидел в Белом доме, несмотря на «новый курс».
Нет, думал Делейни, человек в коляске пробудет там еще долгие годы. Все, что он может сделать, это медленно пробиваться в сенаторы, заставив себя заметить и чем-то отличиться.
Медленность всего этого повергла его в уныние. Жизненный стиль Вашингтона ограничивал человека его потребностей. Бывали моменты, когда он тосковал по старым временам «сухого закона», контрабанды спиртных напитков, рэкета и женщин.