— Слушай, и как долго может продолжаться эта наша романтика? Саня, я устал врать, устал от этих встреч урывками. Ей-богу, двойная жизнь — это не для меня. Я не могу видеть тебя раз в неделю. Все! Я должен тебя видеть каждый день… — Он крепко прижал ее к себе, нежно поцеловал в шею.
— Глеб, как будто это у меня двое детей и я не могу развестись со своей женой. — Она вышла из ванной, оценивая степень беспорядка в спальне.
— Ну что ты прицепилась к моей жене?! — Глеб плюхнулся на кровать и лениво потянулся за рубашкой. — Я разберусь со своей женой. Я хочу просто знать, что… что я нужен тебе! Ведь нужен? И ты мне нужна. Это же все очень серьезно, как ты не поймешь?
— Если бы не было серьезно, я бы не прибежала сюда, но мне кажется, что ты, Глеб, — Саша запнулась, но продолжила, — ты просто боишься…
— Вот это мило! Скажи, чего же я боюсь?
— Не знаю, не знаю, чего ты боишься. Наверное, разрушить там и не построить здесь. — И призналась — больше самой себе, чем ему: — Я тоже боюсь.
— А я знаю, чего ты боишься: сказать мне «да».
— Да… боюсь… Резать-то придется по живому.
— Слушай, мы сейчас черт знает до чего с тобой договоримся! Сань, ты же из меня веревки вьешь!
Мелодично зазвенел мобильный телефон. Глеб торопливо застегнул рубашку и принялся искать трубку. Звонок раздавался откуда-то из-под покрывала, бесформенным комком валяющегося возле кровати. Бестолково переворошив его, Глеб, чертыхнувшись, нашел наконец свои брюки, достал из кармана мобильник.
— Алло. О-о-о, доченька, здравствуй, здравствуй, моя милая… А ты что, в школе еще, да?.. Ага… Ой, Машунь, прости, родная, я не могу тебя забрать… У меня совещание очень важное…
По лицу Глеба нетрудно было догадаться, как тягостно ему вести этот разговор в присутствии Саши:
— Постой, но мама собиралась все это сделать… А, не может… А почему?.. Ну ладно, ладно… Все, Машунь, не волнуйся, я что-нибудь придумаю, потерпи… Да, все, целую, целую, доченька.
Глеб в сердцах швырнул трубку на смятые простыни. Саша невольно рассмеялась, глядя на его волосатые голые ноги: одна — в носке, другая — босая.
— Очень смешно, — перехватив ее взгляд, обиженно пробурчал Глеб.
— Извини, просто, глядя на тебя, стишок вспомнила. — Саша подошла к нему, обняла за шею. — Слушай: «Нет ничего смешней мужчины, когда в печали и тоске сидит он, теребя морщины, в кальсонах и одном носке. Он все хитрит и половинит, носок наденет, снова снимет — и взять никак не может в толк, что выше: чувство или долг?».
— Ага, — пробурчал Глеб, — сама сочинила?
— Нет, Александр Тимофеевский, друг отца.
— Замечательно! «Что выше: чувство или долг?» — повторил Глеб и вдруг взорвался: — Сань, когда ж это все кончится?! Когда я перестану врать жене, дочери у тебя на глазах?! Думаешь, мне легко?! Думаешь, меня самого не ломает все это?!
— А я? Я тоже только что врала матери у тебя на глазах. Понимаю.
— Мать или жена! — рявкнул Глеб. — Это не одно и то же!
— Еще бы я врала жене! Извини, обзавестись женой я как-то не успела, — попыталась отшутиться Саша, подкрашивая губы перед зеркалом.
— Не увиливай! — оборвал ее Глеб. — Можем мы наконец серьезно поговорить?
— Надень штаны, а потом будем выяснять отношения…
— А без штанов нельзя, да? — Он резко дернул язычок «молнии» и начал застегивать ремень.
— Можно, но не сегодня! — Саша озабоченно взглянула на часы. — Меня мои ждут.
Она взяла сумочку и направилась к винтовой лестнице, ведущей на первый этаж квартиры. Глеб, даже не завязав шнурки на ботинках, устремился за ней. Он нагнал Сашу уже внизу, в прихожей, обнял и страстно заговорил:
— Ну что, когда увидимся, а?
— В среду.
— В среду, в среду, — он стал целовать ее в шею, — я не доживу… до этой среды…
Звонок в дверь, игравший мелодию «Калинки-малинки», прозвучал грубо и неуместно. Глеб на цыпочках подошел к двери, посмотрел в глазок и, с отчаянием закрыв руками голову, опустился на корточки.
— Глеб, — удивленно спросила Саша, — кто это?
— Тсс, — приложив палец к губам, прошептал он, — там моя жена.
В дверь стукнули раз, другой, потом по ней стали колотить кулаками.
— Глеб, открывай, я знаю, что ты здесь! — истерично кричала женщина, давя на кнопку звонка и громко колошматя в дверь. — Открывай, Глеб! Что, не ждали меня, да?! Докатился — по чужим квартирам бегаешь! Прячешься, да?! Думал, я не узнаю?!
Глеб, обреченно опустив голову, смотрел в одну точку. Саша инстинктивно подалась назад, в глубь прихожей.
— Думаешь, я не знаю, чем ты там занимаешься?! — не унималась его жена. — А люди все видят, они мне все рассказали… И про твои шашни, и про… Слышишь меня?! Нет у тебя ни стыда ни совести!
Женщина продолжала отчаянно сражаться с закрытой дверью. На лестничной площадке залаяла собака.
— Слушай, Глеб, я открою и поговорю с ней. — Саша решительно направилась к двери.
— Ты что, с ума сошла? — шипящим шепотом сказал он, преградив ей дорогу.
— А ну открой дверь!.. Придушу собственными руками!
— Эй! — послышался гневный мужской голос. — Ты чего тут разоралась? Чего блажишь на весь дом? Предупреждаю: если сейчас не замолчишь, собаку на тебя спущу.
— Нет! — истошно выкрикнула жена Глеба. — Только приди домой, слышишь?! — Голос ее вдруг дрогнул. Казалось, еще немного — и она разрыдается от боли и отчаяния. — Только приди!
Саша и Глеб молчали. Он нервно прислушивался к звукам за дверью и с облегчением перевел дух, уловив шум захлопнувшихся створок кабины лифта. Стараясь не стучать каблуками ботинок, Глеб подошел к Саше. Он хотел обнять ее, но не смог. Ему было стыдно, гадко, он чувствовал себя униженным. Саша стояла с гордо поднятой головой.
— Кажется, ушла, — выдохнул Глеб, по инерции продолжая говорить шепотом. — Но ничего, ничего, как-нибудь отбрешусь.
В этот момент он был похож на нашкодившего мальчишку. В Сашиной сумочке зазвенел мобильный телефон.
— Алло… — голос ее звучал спокойно, — мам, я еще в пробке. Скоро буду.
— Ладно, все, Сань, пока. — Глеб проводил ее до двери. — Целую, я тебе позвоню.
Олег был немного удивлен, когда Вера привезла его не в галерею, где, по ее словам, она жила уже месяц, а в дом Иваницких, но вопросы задавать не стал. Вера, и когда Олег был на ней женат, с Анной Федоровной ссорилась, но ни разу до разъезда дело не доходило. Олег хорошо помнил, что после смерти Иваницкого ссоры вспыхивали все чаще: взрывной, по-детски максималистский характер Веры не оставлял надежды разрешить конфликтную ситуацию мирным путем. Какая кошка пробежала между матерью и дочерью на этот раз — Олег мог только гадать. Но для него было очевидно, что история с наследством, затянувшаяся на годы, только подливала масла в огонь их непростых отношений.
Тем не менее Олег был рад снова оказаться в доме, в котором когда-то был счастлив. Про плохое ему сейчас не думалось. Беглым взглядом он обвел Верину комнату. Все как прежде. Стены, завешанные картинами Иваницкого, похожи на яркие лоскутные одеяла. Разглядеть под ними обои не представлялось возможным. Его бывший тесть много работал. Как конвейер, он ежедневно выдавал по картине. «Чтоб не заржаветь», — смеялся он, намекая на один французский анекдот пикантного содержания.
— Слушай, — с удовольствием всматриваясь в картины, сказал Олег, — сегодня же семнадцатое мая, день рождения Иваницкого! Видишь, я помню.
— А я — нет, — отрубила Вера.
Олег пристально посмотрел на нее. Впервые с момента их встречи лицо Веры стало отчужденным.
— Ты на него в обиде? — спросил Олег и пожалел: не слишком ли он любопытен для первой встречи?
Вера явно не собиралась отвечать. Она с каким-то чрезмерным старанием резала колбасу, красиво раскладывая ее на тарелке.
— Знаешь, — Олег подошел к столу, встал напротив Веры, — на зоне я много думал… слава богу, чего-чего, а времени там было предостаточно. Так вот, я пришел к мысли, что… — Он вдруг закашлялся.
Вера с тревогой посмотрела на него. «Господи, — мелькнуло у нее в голове, — уж не туберкулез он там подхватил?»
Через минуту, прокашлявшись, Олег, будто прочтя ее мысли, успокоил:
— Не волнуйся, это не то, о чем ты подумала. Просто на днях гуляли с Василисой, попали под дождь… ноги промочил.
— Ну и к какой мысли ты пришел? — Вера опять принялась за колбасу.
— Вот смотри. Всю жизнь мы только тем и занимаемся, что чему-то учимся: писать, читать, рисовать, кататься на лыжах, плавать, водить машину… ну и так далее. А главному, чему человек должен учиться, не учимся.
— Чему же это?
— Учиться слушать, уважать себя, другого, жалеть, сочувствовать… радоваться за друга… прощать, наконец… Это же как вера — духовнее веровать, чем не верить. Правда, это уже не мое, у Лунина прочел, декабрист такой был, блестящий мужик…
— И ты, не зная ничего, вот так запросто предлагаешь мне…
— Да, так запросто: прости ты его, пойми и прости! Все! — с мягким напором сказал Олег. — Что тебя бросает из крайности в крайность? То маниакальная дочерняя любовь, то такая же маниакальная ненависть.
— Я не хочу об этом говорить, — оборвала его Вера.
— Впрочем, извини, не мое это дело. — Олег виновато пожал плечами.
— Ничего, все в порядке. Садись.
— Спасибо. — Он осторожно присел на краешек стула.
Разделавшись с колбасой, Вера принялась за сыр.
— А ты знаешь, — отрезав кусочек, она бросила нож на стол и с вызовом посмотрела на Олега, — что все картины отца унаследует его сын?
— Володя? Сын Леры?
— Да-да, Володя… сын копьеметательницы.
— Поэтому ты и забросила галерею?
— И поэтому тоже.
Она поставила на стол старинные фарфоровые чашки, их любимые. Долила доверху в заварочный чайник кипяток. Вытряхнула из пакета в старинную китайскую вазу пряники, открыла баночку меда. Села. Олег потянулся к заварочному чайнику.
— Можно поухаживать?