После того как мадам Жозефина Картье уехала в дом престарелых, «Селена» осталась совершенно пустой — такое положение вещей заставило Жоашена Супе направить взор своих лебединых глаз на целую кипу смет. Он решил осовременить виллу. В аттике, превращенном в мастерскую, должны появиться кухонька и комфортная ванная. Бесполезную слуховую трубку он уберет и установит телефон. Калорифер заменит центральным отоплением. Все заново перекрасит. Несколько месяцев «Селена» выделяла землистый запах карьера, холодные испарения штукатурки, старинный и дремучий аромат глины и то своеобразное благоухание сухого кирпича, что напоминает пахучесть рыжего руна. А кроме того — едкий запах эмалевой краски со всеми посулами обновления, молодой задор всякого начала, радость новизны. Центральное отопление работало на ура: каждое утро негр соскребал шлак и поддерживал температуру в котле.
В сентябре 1922 года в мастерской аттика поселилась мадмуазель Клэр Пон, тридцатичетырехлетняя художница. Несколько недель спустя первый и второй этажи заняли Альфред Ванделье, его жена Мари и их четырехлетняя дочь, а подвальная квартира пока пустовала.
У Клэр Пон были безумно вьющиеся волосы, текучие глаза цвета мадеры и открытая улыбка, обезображенная неровными зубами. Она знала, что мир не таков, каким она желала его видеть, но брала на себя смелость воображать его сообразно со своими желаниями. Она хорошо обустроила свою жизнь, начиная с первых рисунков, выполненных в весьма сюрреалистическом стиле фантастического реализма, и вплоть до зрелых произведений — полотен, живописавших видения в классической, но при этом тревожной манере. Она изображала на них бредово-ясновидческие сцены, к которым имела особенный талант. Хотя ее произведения и отставали от новейших тенденций, они все же, пусть недорого, но продавались, библиофилы искали книги, которые она иллюстрировала, а ее статьи в художественных журналах находили определенный отклик. Жилось ей хорошо, несмотря на привычку никогда не читать контракты. Очарованная избыточной могольской отделкой, способной обогатить ее работы, она решила изучить предмет на месте и несколько месяцев провела в Джайпуре. Она жила там в бунгало с покоробившимися деревянными панелями и оставила в углу выцветшего на солнце сада с тучами каркающих галок одну из своих редкостных скульптур — вставшую на дыбы лошадь. Ее любовные дела складывались неважно, но она не без грусти с этим смирилась. Отец-хирург и мать-биолог приучили ее судить обо всем трезво, так что она не питала слишком больших иллюзий. Несбыточная мечта оставалась роскошью, которую она рассчитывала однажды себе позволить и не отказалась бы заплатить за нее, если это когда-либо потребуется. Художница наслаждалась идеальной гармонией.
Клэр Пон, в сопровождении двух пекинесов — Тай-фуна и Па-чу-ли, переехала на новую квартиру вместе с весьма разношерстной, но неизменно красивой мебелью, полотном Фердинанда Кнопфа и скульптурной Макса Эрнста, которую ненароком поставила в тот самый угол, где повесился господин Селестен Мерсье. Когда в первый же день появилась черная молескиновая сумочка, пекинесы, которые никогда ничего не боялись, зарычали, оскалив клыки. Ну а молодая женщина, даже не подумав о том, чтобы съехать с мастерской, в которой свет, падавший из слуховых и бокового окон, казался ей таким интересным, просто отметила этот феномен в своих записях, упомянув и об удавке, вдобавок проявившейся благодаря ее ясновидению. Впоследствии это не мешало ей насвистывать танцевальные мелодии, пока она мыла кисти или готовила собакам мясо.
Первый и второй этажи нагоняли беспредельную тоску смешанным запахом увядших гвоздик, порошка из лаванды и лекарств. На кухне воняло гарью и винным отстоем. Пыльный кретон все еще оттенял своими почти светлыми пятнами темную и тяжеловесную мебель, которую Альфред Ванделье унаследовал от матери. Сам он держал в Сен-Манде оптику, но дела шли неважно: клиентов нередко смущал этиловый перегар и неуверенные жесты. Это был мужчина среднего роста, с густой седеющей шевелюрой, но, хотя профиль и был дерзким, глаза имели устрично-слизистый оттенок. Никто не знал, о чем думает Ванделье, если только в резком припадке кривлянья он не городил агрессивный вздор и, сам весьма невежественный, упрекал в бестолковости других. Счастлив он не был.
Его жена Мари почти постоянно лежала молча на старой кушетке и, если не читала, то таращилась в одну точку. Жалобным голосом руководила она издали судомойкой, которая каждую неделю приходила навести видимость порядка и немного проветрить квартиру. У мадам Ванделье было забавное восковое лицо, а матовые белокурые волосы низко опускались на прямые брови. Глаза таинственно и зловеще сверкали, тонкие губы растягивались между впалыми щеками. Закутанная в креп и неподвижная, словно что-то подстерегающая, она походила на мандрагору. Она и впрямь была одинока, поскольку Ванделье, обуреваемый ревностью, бесновавшейся в нем, подобно растрепанной умалишенной, методично окружал жену пустотой, распугивая друзей и родственников оскорбительными выходками.
У пары была дочь Женевьева, которой скоро исполнялось пять. Она никогда не смеялась и смотрела прямо в лицо нелюдимым зеленым взглядом. В каждом члене этой семьи было что-то зеленое. В Альфреде — серовато-зеленый цвет разложения и плесени. В Мари — черно-зеленый цвет ядовитого растения. В Женевьеве — цвет перечной мяты, резкий и чистый. Девочка играла на террасе в игрушки, а порою просто бродила там без дела или уходила на лужайку — посмотреть на течение Марны. От матери ей достались тяжелые белокуро-зеленые волосы, низко опускавшиеся на прямые брови, от отца — выпирающий профиль, и лишь глаза были ее собственные. Эти глаза смотрели странно, когда, например, она зарывала жестяные коробочки, положив туда какую-нибудь вырезанную фигурку или фруктовые косточки. Оторванная от людей и заброшенная в пустыню безразличия, она любила петь на неведомом, бессмысленном языке.
Клэр Пон, часто наблюдавшая из окон за девочкой, прониклась ее одиночеством, но, несмотря на сочувствие, заняться Женевьевой не пожелала. Она не помышляла ни о каком сближении с соседями, не хотела возбуждать ревность пекинесов, да к тому же мастерская не предназначалась для детей.
В тот день Клэр остановилась, чтобы разобрать почту, и ее взгляд внезапно скользнул внутрь помещения. Когда видение прошло и Клэр очнулась, она мгновенно заметила ее за своим маленьким «ремингтоном» — лакированной черной металлической машинкой, что с грохотом тряслась.
«Я вижу Анриетту Клевскую, которая несколько месяцев хранила у изголовья забальзамированную голову своего любовника Коконнаса, пьемонтского дворянина, обезглавленного за участие в заговоре 1574 года. Я отчетливо вижу эту голову с тонкими и резкими чертами, окуренную миррой и ладаном, с тусклыми волосами, сухими, как пакля, где все еще оставались белые яйца вшей, черный, ссохшийся срез шеи с как будто опаленными отверстиями артерий. А еще я вижу саму Анриетту Клевскую — слишком тучную женщину с чересчур розовым лицом и слишком светлыми ресницами, но бесподобными руками. И все это на фоне желто-пурпурного ковра из генуэзского бархата».
На следующий день Клэр приступила к предварительным наброскам, после чего принялась за полотно в темных и ярких тонах.
Альфред Ванделье «Этики» не читал, но ему нравилось вспоминать, что Спиноза — на это имя он натолкнулся случайно — тоже был оптиком. «Также, как я», — прибавлял он. Праздно поджидая клиентов у Мирюса, прогревавшего магазин, он на досуге обсасывал свои финансовые проблемы. Ванделье не хотел ни съезжать со своей квартиры, ни избавляться от старомодного и расшатанного «ситроена», позволявшего обрушивать целый град грязных ругательств на всякого автомобилиста, который его обгонял. Кроме того Ванделье заправлялся бензином у скупавшего краденое автомеханика, который приглашал его пропустить стаканчик перно в какое-нибудь бистро, где лязгали игральные автоматы и где воняло табаком и половыми тряпками.
Фаталист Ванделье тонул в плачевных ситуациях, для разрешения которых требовалась энергия, коей он не обладал. Он готов был принять любые заблуждения — от сталинизма до бредней Анни Безант или Джидду Кришнамурти, чьи сочинения проглатывала Мари. Он увяз в рутине и коснел в ней, ни к чему не стремясь, и ему казалось, что коммунальной школы для Женевьевы достаточно — уже потому, что она бесплатная. Мари надо было подлечить зубы, но это стоило больших денег. Несмотря на всю черствость Ванделье, эти зубы все же не давали ему покоя, ведь по-своему безответственно, вяло, эгоистично, необузданно, а порою и слабохарактерно он любил свою жену, насколько вообще способен был любить.
— Выпей кальмина, пройдет, — говорил он ей.
За столом он иногда напускал на себя геройский вид, хорошо подходивший к его кривлянью: «Я не попрекаю тебя хлебом, который ты ешь», — или, наоборот, мрачно угрожал: «Тогда уйду я…», — сам не зная, что с ним после этого станет.
Изредка в магазине звенел звонок.
— Вы же помните обо мне?
— Ну да… Жду не дождусь начала сезона.
— Вы всегда так говорите. Вы что, надо мной издеваетесь?
Кредитор даже не закрыл за собой дверь, и в щель слабо сочился углекислый газ.
— Ну, немного терпения…
Ванделье умел сдерживаться, если считал это уместным, пусть даже приходилось наверстывать до́ма. Когда от него ускользал смысл слова, собственное невежество сводило его с ума.
— Что это за дебилизм — «публицист»? Публицист! Шелупонь, ага, вот что это такое!
Он бесился из-за этого слова, с которым столкнулся днем — в тот момент, когда не мог сорвать злость. И, снова наливая себе полный стакан вина:
— Публицист! Пуб…
— Аэроплан!.. Аэроплан!.. — ликовала Женевьева, бежавшая по лужайке. — Аэроплан!
Казавшаяся маленькой в черном люстриновом фартуке, она провожала взглядом редкостную птицу, уносившуюся вдаль за прозрачной сеткой голых деревьев.