Из рук Нади выпал карандаш. Она взяла его, повертела в пальцах, осторожно положила на страницу раскрытого дела. А страница эта была штатным расписанием Теплодворской больницы.
— Вот еще одна вакансия, — сказала она с грустью в голосе. — Ну, что будем делать, Зоя? А? Такое предательство!
Она облокотилась на руку, задумалась, потом, как бы приходя в себя, тряхнула головой, короткие темно-русые волосы с седой прядью рассыпались, упали на щеки.
— Четыре врача… — заговорила доктор Надежда. — Как их специализировать? Хорошо бы четыре, а то ведь ни одного. Ни одного! Пять дежурных сестер. Есть две. Патронажная? Нет! Слава богу, есть старшая, и вроде неплохая. Парторг!
— Да будет вам до времени, Надежда Игнатьевна…
— Ладно. Была бы врачом… Ставка фельдшера? Нет! Две акушерки? Повезло! Санфельдшер? Нет. Дезинфектор… По совместительству и конюх. Ну, ладно. Лаборантка? Есть! Зубной врач… Неужели мы с вами будем сами зубы рвать?
— А что? — засмеялась Зоя, — я как-то мужу вырвала — не успел ойкнуть. Правда, пьян был в стельку.
— Пьет?
— Пьет, сволочь. Ничего не могу поделать. Жизни нет.
— Да, это уже беда. За такого вышла или сама вырастила?
— Такого нашла. Думала, дело поправимое, а оно все дальше да глубже.
«Вот почему она такая…» — подумала Надя и спросила:
— Покажешь? Авось что-нибудь сделаем.
— Спасибо вам, Надежда Игнатьевна…
— Да, Зоинька, я еще не видела ничего подобного, даже оторопь берет. Что будем делать? Как работать? Участок больницы, сама знаешь, двенадцать колхозов, около сотни деревень, хуторов и хуторочков, да еще механизированный пункт леспромхоза, да МТС. Не то что узнать, представить это трудно. Но как, как сделать, чтобы все было как на ладони, чтобы каждый страдающий или страдавший каким-то недугом был нам известен?
И должен быть и будет конец этим приемам вслепую: «Ну, голубушка, что болит?» — «Да все болит, доктор…» — «Ну все же, где больнее?» — «Везде больнее. Вся не могу». — «Давно ли началось?» — «Да недавно, совсем недавно…» — «Все же сколько дней?» — «До пасхи что-то в грудях закололо. Отпарилась. Кажись, пронесло. А тут иней в ночь… Спохватились: рассадник-то голый-голым стоит. С печки шасть — да на улицу. Так меня и охватило всю…» Сегодня это было. Катерина Филенкова из Никола Полома на ногах перенесла пневмонию, на коленках ползала, а огород посадила. Гордится: «Ах, какая овощь ноне, откуда что и берется. Осенью, ежели у доктора проруха будет с овощами, отделю…» До пасхи еще… А теперь половина июля. Всего-то ей сорок два года, а иссохла вся, тело дряблое, кожа потная, стетоскоп липнет, как к бумаге-мухоловке. Такие хрипы в верхушках легких! Плеврит? «Осенью, ежели проруха с овощами…» Надо еще дотянуть до осени.
Не привыкли тут обращаться к врачу. И врач не шел к больным. И это пресловутое «пройдет»… А надо, чтобы мы всё знали о тех, кто у нас на участке живет. А у нас даже рентгена нет, чтобы обследовать.
— Не сразу сказка сказывается, Надежда Игнатьевна. И что поделать? Все так работают.
— Вот и скверно, что так. Привыкли! И я привыкну, думаешь?
— Всякое бывает… Устают люди, сдаются.
— Ты права, устают. И мне тяжко. Вроде никогда я не чувствовала себя такой беспомощной. Ни тогда, когда впервые взяла в руки скальпель. Ни тогда, когда провела первую самостоятельную операцию. Ни тогда, когда были самые безнадежные случаи, как у того бойца с вырванными мышцами предплечья и разрушенным локтевым суставом. Был у меня, Зоя, такой случай на фронте. Спасла руку, а была безнадежна. У хирурга, если он не круглый дурак и взялся за свое, а не чужое дело, много, ох как много зависит от везения, а везение это все та же одержимость, подготовленность, способность быстро ориентироваться и принимать решения. Ну, а кто нам поможет, чтобы та женщина, скажем Катерина Филенкова, приходила в самом начале болезни, а ее тогда, когда уже поздно? Прежде врач должен к ней прийти. Но разве ко всем придешь? Где взять такие силы? Ездить, ездить, не слезая с коня? Но конь всего один на всю больницу, мерин Тиша, и тарантаса даже нет. Кто бы научил сидеть в седле. Седло видела на конюшне — должно быть, пристрастие и память о войне Васи-Казака… Что делать, с чего начинать, Зоя? Вы не просто старшая сестра, а еще и парторг. Комиссар или замполит, можно сказать.
Зоя поправила укладку косы на затылке, распрямилась.
— Как секретарь парторганизации, я пришла вам сказать: поезжайте поскорее в область, берите направление, потом в райздрав, а потом в райком. Дрожжина, секретарь, уже звонила и спрашивала: что, говорит, у вас за партизанка объявилась?
— Так и сказала — партизанка?
— Так. А ведь похоже.
— Пожалуй…
— И без зарплаты скоро останемся. Хорошо, есть чеки, еще Михаил Клавдиевич подписал.
— Да, я об этом и не подумала. Надо ехать в Новоград.
Едва они закончили разговор, вбежала Лизка Скочилова, выпалила, как с перепугу:
— Долгушина собралась уходить!
— Уходить? Как это уходить?
— Муж ей одежду привез… Ну, она оделась…
— Что за шутки, Лиза?
— Да никакие не шутки, Надежда Игнатьевна. Тут у нас такое бывает. Придешь на дежурство, а больной или больного и след простыл. Огороды приспели, страда, капусту рубить… А теперь вот сенокос.
— Позови мужа. Он еще здесь?
— Здесь.
Вскоре к окну кабинета главного врача, путаясь костылями в высокой траве, приковылял Долгушин.
— Заходи в кабинет, Алексей. Что же через окно поведем разговоры?
Инвалид нервничал: костыли его громко стучали в коридоре. Не успел он войти и сказать слова, как услышал тихое, но властное:
— А еще солдат-гвардеец!
Надя увидела, как руки Долгушина вытянулись вдоль костылей, а подбородок вскинулся. Ага, в нем еще жив солдат! Но тотчас он опомнился, сказал с укором:
— Надежда Игнатьевна, да вы что? Какой я солдат?
— Ты где был ранен? Под Харьковом? Так… Тебя кто вынес с поля боя? Санитар? Ах, земляк! Если бы не вынес, каюк бы тебе. Так? А ты вот бойца бросаешь на поле боя. Непонятно, какого бойца? Жену свою, Дарью. Увезти ее домой — все равно что бросить под огнем врага раненого друга. Она еще не окрепла, рана еще не закрылась, а ты ее домой.
— Надежда Игнатьевна… Да разве в войну в таком виде работали? На карачках ползали, а она благодаря вас все же встала. Хоть ребят будет дозирать. Совсем оголодали, малые.
— Ты солдат, Долгушин! А солдат должен все понимать с полуслова.
— Какой я солдат! — опять отмахнулся Долгушин.
— Ты солдат и никогда, никогда не перестанешь им быть, как и я никогда не перестану быть военным врачом. К твоему сведению, я майор медицинской службы…
— Надежда Игнатьевна…
— Всё, Долгушин! А если по-человечески, ты меня обидел.
— Надежда Игнатьевна, да я скорее последнюю ногу заложу, чем вас обижу. Да вы не знаете…
— Тогда иди! И больше здесь не бесчинствуй.
— Обещаю… — после молчания проговорил Долгушин. — Хотя, поверьте, Надежда Игнатьевна, дома ей покойней было бы, при семье. Здесь она только мается.
Надя не ответила. Может быть, и покойнее, кто знает?
Долгушин молча повернулся, как это он привык делать, переставив костыли и крутнувшись на одной ноге, и вышел.
«Узнать бы, как они живут, — подумала доктор, провожая его взглядом. — Ясно, если бы Дарья была покойна, куда быстрее пошло лечение, ходчее, как тут говорят. Новая среда, новая психология. И что же? Нужна гибкая медицинская психология или изменение психологии среды. То и другое…»
Рано утром чуть ли не вся больница собралась вокруг старой телеги, в которую был впряжен Тиша. Мерин лениво помахивал хвостом, отгоняя первых утренних оводов. Вася-Казак, распушив чуб, стоял возле телеги. Он натянул для порядка вожжи, хотя Тиша и не думал трогаться с места. По другую сторону телеги, будто над гробом, стояла подавленная Зоя Петровна. Она раскаивалась, что надоумила доктора ехать в Новоград, как будто нельзя было запросить приказ — выслали бы. А то уедет — ищи ветра в поле. Подошла Лизка Скочилова, поправила на муже воротник новой безрукавки из зеленого ситца, наверно сама шила, не поднимая глаз — все еще побаивалась доктора, — сказала:
— Возвращайтесь скорее, Надежда Игнатьевна… — и заспешила домой.
Выпорхнула из стационара Манефа, будто по воздуху перелетела поляну.
— Надежда Игнатьевна, привезите мне духи «Кармен». Не забудьте!
— Не забуду!
— Тронулись? — спросила Зоя, видя, что к Надежде Игнатьевне многие потянулись с заказами. — Скоро поезд.
— Лошадь зачем?
— Так захотел Вася…
— Да что вы все сегодня какие-то скучные?
Идя рядом с телегой, то и дело касаясь Надиного плеча, Зоя ответила не сразу.
— Знаете, Надежда Игнатьевна, — заговорила она, когда телега вкатилась в лес, — знаете… эти дни были какие-то настоящие. Никто ни на что не жаловался, все бегали, беспокоились. Интересно было. А теперь подумывают… Да… Лучше бы вам не уезжать… Мир велик, и соблазна много. Не знаю, как мы издали вам покажемся?
Близко загудел паровоз, и все заторопились.
ГЛАВА ПЯТАЯ
С этим деревянным двухэтажным домом, по тесовой обшивке покрашенным охрой — официальный, можно сказать, цвет железнодорожного ведомства, — у Нади Сурниной была связана вся ее жизнь. Здесь она родилась за год до революции. Отсюда ходила в школу, что на горке, за парком культуры и отдыха. Все тут принадлежало железной дороге — и дом, и школа, и парк, и клуб, и даже улица, названная Деповской. Одним концом улица выходила к локомотивному депо, другим, поднимаясь в горку, упиралась в заброшенное кладбище. Из этого дома уносили гроб отца, паровозного машиниста. При крушении товарного поезда в тридцатом году отец обгорел и был сильно изуродован, так что гроб не открывали даже родственникам для прощания и заколоченным несли на кладбище. Надя помнила, в тот день пошел первый снег, вокруг было светло, и снежинки, невесомо-легкие, вспархивали с крышки гроба. Брат Андрей рассказывал, как однажды утром в восемнадцатом году мать ушла из дому и, легко перепрыгивая через рельсы, добралась до стоящего в тупике санитарного поезда. О матери теперь напоми