В затрепанном блокноте Кедрова появилась одна строчка, написанная на ходу: «Машинист Андрей, человек редкой напористости, любит поговорку…» То ли было некогда дописать, то ли забылась поговорка Андрея.
Он вел обоз в Тихвин, цель была уже близка и достигнута без потерь. У Кедрова было хорошо на душе, и он не хотел противиться дреме. На выезде из леса очнулся от толчка в бок.
— Товарищ командир, немцы на поле… — Водитель почему-то говорил полушепотом, будто боялся, что немцы услышат.
Мигом отлетел сон. Дмитрий, откинув дверцу, увидел на лунном поле бегущие навстречу темные фигурки. Позади — колонна грузовиков, а там еще конный обоз, поворачивать назад нечего было и думать. Выскочив из кабины, передал по колонне команду: «Ко мне…» Приставшие к обозу бойцы скоро стеклись к его машине и залегли. Отряд сам собой попал под начало Кедрова, и он был уже готов дать команду «Огонь», когда кто-то крикнул: «Свои, матерятся!» С поля доносились тяжелый гам бегущих по снежной целине людей и громкая ругань.
«Наши? Отступают? Тихвин сдан…» — И Дмитрий дал команду «Отставить!». Как он не представлял себя раньше в роли командира, так и теперь чувствовал себя просто, будто так и надо, будто всю жизнь он ждал этого случая, чтобы подать всего-навсего две команды: одну мысленно — «Огонь!», а вторую уже голосом — «Отставить!». Они остановили отступающих. К утру в их разношерстном отряде накопилось уже сотни три человек. В обозе, упрятанном в лесу, нашлось все, чтобы накормить людей и, кого требовалось, вооружить. На дороге строили завалы, долбили мерзлую землю, пытались закопаться. Артиллерийский дивизион, догнавший обоз, оборудовал огневые позиции.
«Интересно, — подумал Дмитрий сейчас, спускаясь с крылечка, еще пахнувшего свежим деревом. — Не случись этого, пришлось ли мне боевым командиром стать?»
Ночью его вызвали в деревню к высшему командиру, очутившемуся в этом районе. Это был генерал с обмороженным лицом, усталый и растерянный. Кедров, войдя в дом, неловко козырнул, доложил о прибытии. В избе горела керосиновая лампа, освещая лица нескольких командиров.
— Это вы командуете сводным отрядом? — Генерал строго взглянул на Кедрова, как будто тот в чем-то провинился.
— Пришлось, товарищ генерал… — Дмитрий еще не понимал ни своей роли, какую он взял на себя, ни того, как он должен держаться с этим высоким, неизвестно откуда взявшимся начальством.
— Странно! — Генерал потрогал обмороженную щеку, снова взглянул на Кедрова. — Что, не было командиров? Интендант… Не умеете как следует доложить…
Генералу — потом Дмитрий узнал, что это был командир их дивизии, с которым они вместе были переброшены с Ленинградского фронта и который не смог удержать Тихвин, да и держать у него было нечем, — все же досадно, что его командиры поддались панике, а вот какой-то интендант… И тут Дмитрий впервые подумал, что действительно занялся не своим делом, но ведь он должен был сохранить обоз! А если все последующее так обернулось, разве он виноват?
— Я займусь своим делом, товарищ генерал! — сказал он опять как-то не по-военному. — Я пойду.
Где-то уже под утро по вызову Дмитрий явился в штабную избу. К нему живо повернулся генерал, сидевший за столом спиной к дверям, и спросил, как будто они давно были знакомы:
— Ну что, техник-интендант, не разбазарил еще обоз? Нет? Отлично! Тогда накормите нас, пожалуйста.
— Постараюсь! — ответил тогда Дмитрий, узнав в генерале Мерецкова. Хмурые командиры сдержанно заулыбались: видимо, у них до этого был разговор о «мирном» технике-интенданте, который взялся не за свое дело.
— Оборону держать! — уже приказал Мерецков. — Стойко держать! Слева от вас займет позиции новый батальон. Отходящие части все еще натыкаются на вас?
— Да.
— Строгий приказ: всем занимать оборону! От моего имени!
— Понятно, товарищ генерал армии…
— Отлично! Значит, накормите?
— Да. Разрешите выполнять!
«Как давно это было! — подумал Кедров, шагая сейчас по тропинке в конец усадьбы. — Да, я их накормил тогда. Они и на самом деле были голодны. А генерал армии ел гречневую кашу и шутил».
Дмитрий спал в сарае, на старом отцовом, чудом убереженном тулупе. Утром слышал, как птицы, должно быть галки, садились на крышу. Когти скребли по сухому гладкому тесу, скользили — не могли зацепиться. Звуки эти так же внезапно исчезали, как и появлялись. Вот внизу послышался и затих шорох шагов. Это, наверно, мать. Мать подошла, остановилась у лесенки, стесняясь его будить. Он встал.
— Мама, ты что? — спросил он наугад, все же не зная точно, ее ли были шаги.
— Разбудила тебя, не серчай, — услышал он голос матери. — Молока с фермы принесла. Председатель выписал. Парное. Спускайся.
Он ел вчерашние ватрушки, запивал молоком, еще пахнувшим коровой, а она сидела и смотрела, как он ел, была серьезна, и на лице ее ни разу не появилась странная улыбка, которая всегда так тревожила его.
— А ты что? Ешь! — сказал он, удивленный ее неподвижностью и серьезностью.
— Я поела… Давно…
И опять стала молча смотреть, как он ест. Дмитрий вроде забыл, что она тут, думал о своем, как вдруг услышал ее голос:
— У тебя, может, невеста есть, Митя? А то и жена? Ты скажи. Пусть едет… — Она замолчала, серьезность не сходила с ее маленького, обтянутого желтой кожей личика. Дмитрий вспомнил вдруг, какое белое лицо было у нее ночью, и содрогнулся, догадываясь, что она давно готовилась задать ему эти вопросы. Мама, мама… Если бы был кто… Но сказал:
— Есть, мама. Городская. Не поедет она сюда, — сказал — и покраснел до слез. Он имел в виду Надю, но кем она ему приходится? Разве что мечтой…
Поезд пришел в Новоград рано утром. Сдав в багаж чемодан и забросив мешок за спину, Кедров вышел из вокзала и поднялся на знакомый взгорок. Вспомнил, как сидел тут ранней весной. Казалось, давно, очень давно это было. Бросил мешок, неловко опустился на землю. Закурил. Идти в город рано. По ту сторону железной дороги далеко к горизонту разбегались еще не тронутые жнецами хлебные поля. Там, над их краем, в утренней дымке висело неправдоподобно большое, красное, медлительное солнце. И все в полях казалось медлительным и тихим в этот июльский утренний час. А здесь, внизу, под бугром, как на ладони перед Дмитрием лежала станция со множеством путей, стрелок, семафоров, похожих на однокрылых журавлей, водоразборных колонок, напоминающих крутошеих гусей. То и дело громыхали поезда, вначале осторожно выбирающие свою дорогу среди кажущейся неразберихи стальных рельсов, лязгали на выходных стрелках колеса вагонов. И поезда — товарные ли, пассажирские ли — были красивы, как весенние караваны птиц, они тоже спешили к своим заветным пристаням. Дмитрий раньше никогда бы не подумал, что так интересно встречать и провожать поезда. Сидеть и смотреть, как семафор, раздобрившись, взмахнет крылом, откроет путь составу. А составов стоит много, и не так просто отгадать, который из них тронется.
Позавтракав материными подорожниками, Кедров прошел до остановки троллейбуса и стал ждать. Тут уже толпились люди, по-видимому рабочие. Среди них много строителей — их отличишь по одежде, где-нибудь да помеченной краской. Троллейбус долго стоял, и Дмитрием, севшим у окна, с каждой минутой все сильнее овладевало беспокойство. «Скорей бы уж, скорей… Что же они ждут?» Задолго до остановки «Госпиталь» протолкался к двери. С угла — старые одноэтажные развалюхи, а вот и оно, четырехэтажное здание из красного кирпича с большими окнами и высоченными березами вокруг. Увидел снятые с петель и брошенные на землю железные ворота. Между поржавевшими прутьями росла высокая трава. Парадное открыто. Вдоль косяка на опущенной цепи висела чугунная груша. Вокруг здания — груды кирпича, досок, бревен. Бетономешалка жадно раскрыла свою круглую пасть, будто невиданного калибра мортира.
Кедров сел на осыпавшийся фундамент ограды, опустил к ногам мешок. Здесь они стояли с Надей в тот, теперь уже такой далекий, апрельский день…
Почему он не подумал о том, что приедет к пустому гнезду? Почему начал волноваться только тогда, когда так долго стоял троллейбус? И почему успокоился, когда назвали знакомую остановку — не успели сменить — «Госпиталь»? Глупо, как все глупо получилось. Приехал в чужой город, где его никто не ждал и ничто не ждало.
Он встал и, повесив мешок на руку, вошел в здание. Пустота и захламленность встретили его в знакомых коридорах и палатах. Хрустели под сапогами осколки стекла, штукатурка. Вот и его палата на втором этаже, первая справа. Скоро она будет называться классом. Какая же она большая, когда пустая… Вот и хирургическая, перевязочная. А вот кабинет начальника отделения. Ничего не осталось, что напоминало бы о Наде. Какая-то бумажка на стене… Старая или уже новая? Новая: график ремонта школы.
Он спустился вниз. В городе не было у него ни одного адреса, кроме майора Анисимова. К майору он не пойдет. Тот, наверное, женился на Наде, теперь самодоволен и счастлив. Лучше не знать об этом. Прав дядя Никифор с его мудростью: «Ничего не стоит птица, которой родное гнездо не мило…» Что ж, Вологда так Вологда, родная сторона… Вот только бы повидать Надю, повидать, чтобы навсегда расстаться. Ведь знает же кто-то в городе, где она устроилась! «Искать!» И остановил себя, вспомнив про майора Анисимова. Почему-то он не мог его и Надю представить отдельно друг от друга.
Дмитрий купил на станции обратный билет и вернулся к излюбленному взгорку перед кладбищем.
День клонился к концу. С утра Дмитрий ничего не ел. От выкуренных одна за другой папирос кружилась голова, поташнивало. Сидел, думал, хотя вроде бы не о чем раздумывать, когда решение принято и другого быть не может. Мучительны были его раздумья, какие всегда бывают у человека, знающего непрочность своих решений, но безвольного изменить или исправить их. Вот эта безвольность больше всего и мучила. Кончились спички, Дмитрий с нетерпением жевал мундштук незажженного «Беломора», ожидая, не появится ли кто на взгорке. Скоро он увидел шагающего через рельсы железнодорожника. Он явно держал путь туда, где сидел Дмитрий. Вот он вышел на тропинку. В руке у него сундучок, какие берут с собой в дорогу машинисты. Что-то знакомое было в лице железнодорожника, худощавом, с серыми глазами. И эти прямые брови, резко прочерченные на широком лбу, и хрящеватый тонкий нос.