— Товарищ! — окликнул его Дмитрий. — Не найдется ли огонька?
Железнодорожник курил. Сдув с папироски пепел, подошел к Дмитрию, который пытался подняться, но на горке это было трудно.
— Сидите, сидите! — железнодорожник наклонился к Дмитрию, дал прикурить.
— Не хотите ли моих? — Дмитрий протянул железнодорожнику пачку. Разглядывая его лицо, снова находил в нем знакомые черты: широкий лоб, затененный козырьком форменной фуражки, твердый рот, будто прорубленные на щеках продольные морщины и брови, такие характерные брови.
Железнодорожник не отказался, и теперь уже он прикурил от папиросы Дмитрия, потянул, выпустил дым, проговорил с неуместной вроде бы нежностью:
— Хороша! А вы что-то на меня приметно смотрите? — спросил он. — Признали?
Дмитрий проговорил смущенно:
— Да, знакомо мне ваше лицо. Уж не однополчане ли мы?
— Нет, разочарую вас, дорогой товарищ. Не воевал, не пришлось. Всю войну катал вот их, — он кивком показал на товарный состав, который прибывал на станцию, — хотя у нас погоны были поуже, да щи пожиже. И огонь и кровь видел. Уйдешь в рейс, а вернешься ли, один черт знает. Ну и крестили под Москвой, санитарный я прямо на передовую прикатил. Ох и вертелись они надо мной, ох и крутились. Тендер пробило, трубу снесло, вода хлещет, помощник в крови лежит. А у меня рука омертвела, ругаюсь, а про рану и догадаться не могу. Одно кричу: «Воробей — не робей!» Это уже для себя, для своего успокоения.
«Воробей — не робей»… Где же это я слышал? — напряженно подумал Кедров, глядя вслед уходящему железнодорожнику. — Но где, где?» Тот уже поднялся к кладбищу, повернул направо, к желтым деревянным домам, когда Дмитрий вспомнил. Это было за Тихвином в сорок первом. Тот яростный машинист то и дело повторял, бросая из вагона ящики: «Воробей — не робей», «А ну, взяли!». Это он! Двух таких на свете не может быть. Вот только усы… У этого нет усов.
Кедров, схватив мешок, бросился к кладбищу. Как же его звали, того парня? Если это он… «Неужели я так же постарел за войну, как он?» — подумал Дмитрий.
Машинист сидел на скамье у куста сирени. Докуривал кедровскую папиросу. Виновато улыбнулся, увидев в дверях калитки Дмитрия. Полез в карман своего кителя.
— Извини, друг, не оставил тебе огоньку. — Вытащил коробку, тряхнул. — Бери!
— Вас звать Андреем? — подойдя, спросил Кедров, веря и не веря в то, что встретил человека, который запомнился ему в начале военного пути. Не попадись он в то время, может быть, не привел бы молодой техник-интендант большой и нужный обоз в самый критический момент, не родился бы в нем боевой командир. — Я помню: «Не робей — воробей». Помню!
— Коли помните, значит, все правильно. А я — не помню. Убей меня, товарищ… но ни одним глазом не видал. — Бросил окурок, встал. — В какие же годы это должно быть?
— Сорок первый. На Узловой, под Тихвином…
— Тихий интендант? Застенчивый, как девушка? Робел перед начальством? Так это ты?
Андрей внимательно оглядел Кедрова, как бы заново изучая.
— Да, браток, характер стоек на сопротивление, — сказал он, и Дмитрий понял, что тот увидел в нем что-то прежнее, что не вытравить ничем. Даже война не сумела! — Садись, что ли, — пригласил Андрей.
Кедров сел, все еще до конца не веря, что жизнь может подстроить такое. Но он не знал еще в ту минуту, что через какой-нибудь час, заново познакомившись и с пятого на десятое рассказав друг другу каждый о «своей» войне, он, приглашенный хозяином в его дом, узнает нечто такое, что уж воспримется не иначе, как счастливый, очень счастливый случай.
— Как же тут оказался? — Андрей Игнатьевич и Кедров как-то незаметно друг для друга перешли на «ты». — В нашем-то тыловом городе?
— Проще простого: лечился в госпитале…
— В каком?
— На улице Воровского…
— Да что ты? Там моя сестра работала главным хирургом.
— Надя… Надежда Игнатьевна? — неверяще переспросил Кедров. Он был поражен этим редким стечением обстоятельств. Ему трудно в это поверить… А если кому рассказать? — Она мне… Четыре операции… своими руками…
Но странно, что Андрей уже не удивлялся. Воскликнул только: «Вот мы и родственники!» И буднично проговорил:
— В магазин крутану.
Дмитрий успел подумать: «Неужто Надя обо мне рассказала? Что она могла рассказать?» И бросил:
— Вместе пошли… — Добавил непонятно: — Раз такое дело…
Он был ошеломлен нежданным, обескуражен и обрадован одновременно.
И вот они сидят за столом под большим оранжевым абажуром. Обедают и выпивают за встречу. Фрося, свободная сегодня от общественных дел, с деловым выражением на длинном большеносом лице угощает мужчин. Андрей, неожиданно найдя терпеливого собеседника, после того как иссякли воспоминания, связывающие его и Дмитрия, излагает свое отношение к редкостной, по его мнению, профессии машиниста, но Кедров слушает его рассеянно, не в первый раз оглядывая комнату, стол, шесть старых дубовых стульев — на котором-то из них любила сидеть Надя? — дубовый, старый, резной буфет, темный квадрат зеркала на стене — в него гляделась Надя, — старую широкую кровать… Ему все еще не верилось, что она совсем недавно тут была, ела с братом картошку. Это рассказал ему Андрей, пока они ходили в магазин за водкой.
Рассказывал он, не подозревая, как важно для Дмитрия каждое слово о Наде. И то, что она не вышла замуж, давало какие-то надежды. Заставляла глубоко задуматься юмористически изображенная Андреем сцена испуга майора Анисимова, когда Надя предложила ему уйти в запас и приехать к ней в деревню. Если бы любила, стала бы она так рискованно шутить? Как это не похоже на нее.
Занятый этими мыслями, Кедров вполуха слушал, как чуть захмелевший Андрей напористо говорил:
— Люблю движение. Дай мне вместо паровоза любую машину, может быть, в сто раз лучшую, но прикованную к земле, я не смог бы на ней работать. Нет, не смог бы! Понимаешь, возвращаюсь сегодня из рейса поутру. Солнце встает позади состава, а мне чудится, будто я вытаскиваю за собой светило. Оглянусь, боже мой: позади и солнце, и поля, и перелески, деревни по берегам рек в розовом тумане. А навстречу летит земля, такая яркая в своих летних красках. На лугах — стога. Что тебе головы в древних шлемах. С такой когда-то сражался нерасчетливый Руслан. Рожь в полях дозревает. Овсы мешаются. А ячмень уже белобрысый, как самый натуральный блондин. Слышишь, Дмитрий, как ты или я…
— Слышу, — отозвался Кедров. А Фрося сердито взъелась:
— Развел! Не ремесленное училище. К чему весь твой пафос?
— Для тебя, Фрось, пафос, а для меня самочувствие. Понимаешь? Мне плохо, если я сижу на месте и не вижу, что делается на земле.
Фрося снова остановила его:
— А нам-то как быть, Андрей, нам, не машинистам, а обыкновенным? Ну, мне, скажем, и Дмитрию Степановичу?
— У вас другая психология. Вы не переживаете страсти движения, перемены мест. Может, от этого я не привык делать одно и то же. Повторяться.
— А ездишь все по одним рельсам… — засмеялась Фрося. Смех у нее был неожиданно красивый, и Дмитрий как-то по-новому взглянул на суховатую и нескладную хозяйку.
— Не по одним! — озлился Андрей. — Ничего ты не знаешь.
— А Коноплин твой не любит менять рельсы. Знаю!
— Он не машинист. У него психология сидячая.
— Да тебя, чтобы понять, надо пуд соли съесть.
— А что понимать? Ты послушай, Дмитрий, как все было. Наша машина ходила по главной магистрали. А есть еще у нас тут северное плечо, так называется одно направление. Дорога там похуже, ходят машины, что полегче. Составы куцые. Ну я и решил доказать: паровоз может везти больше груза. Коноплин плакать: зачем да какое нам дело? А я доказал. За мной и он волей-неволей потянулся. Там, глядишь, и все осмелели.
— Так зачем отсюда бежать? — удивилась жена.
— Обычное же стало дело. А на главной магистрали новая работа светит. Петр Петрович в слезы: не хочу, та дорога для меня родная… А не понимает, что наше отделение теперь вроде узкой горловины. В нее не вмещается поток грузов. Понимаешь, Дмитрий, Запад разрушенный отстраивается, а Восток, как и в войну, выручать его идет. Так вот я хочу вышибить пробку из нашей узкой горловины…
— Ты, конечно, молодец, Андрей. Я люблю в тебе борца. Но интересно ли это Дмитрию Степановичу? — сказала Фрося, заметив, что гость рассеян и выглядит усталым. — Не обижайтесь, Дмитрий Степанович, он у нас такой: намолчится в своей кабине и рад высказаться.
— Мне интересно, — ответил Дмитрий, отвлекаясь от мыслей о Наде. Он никак не мог сообразить, что ему делать. Билет в кармане. Поезд уходит утром. И добавил: — Именно таким я представил тогда Андрея: ему все мало, мало, мало!
Фрося опять красиво засмеялась:
— Вот! — И став серьезной, спросила: — Так что же вы собираетесь делать, Дмитрий Степанович? Какие ваши планы? Может, чем помочь?
— Да, да, именно! — спохватился Андрей, виновато глядя на гостя.
— Мои планы? Я ехал… показать хирургу свою ногу. Да… — Он замялся, уловив во взгляде Фроси недоверие: женщину трудно провести. Андрей же, по-видимому, принял это за чистую монету. — Госпиталь закрыт, и у меня билет в кармане… до Вологды.
— Ногу покажем, — успокоил Андрей. — Хочешь — городским светилам, а хочешь — Наде. Четыре часа на местном поезде — и к твоим услугам великий хирург, доктор Сурнина.
— Я подумаю… — Дмитрий сказал это нарочно спокойно, почувствовав, как споткнулось дыхание и сердце забилось, словно у пойманной птицы: увидеть Надю! Фрося, конечно, видит его насквозь. — И пора где-то колышек вбивать. На работе обосноваться. Всю войну шел от своей и в то же время к своей работе.
— О, верно! — Андрей вскочил со стула и беспричинно задвигался по комнате. Должно быть, и ему открылась истинная причина появления Кедрова в Новограде. — Воробей — не робей! Так-то. — Сев на стул и налив рюмки, сказал: — За первый колышек и за твою работу-матушку. Если не секрет…
— Не секрет. Я учитель-биолог. Занимаюсь орнитологией.