Дмитрий взглянул на Ваню, смотревшего на него и чего-то ждущего, и на Катьку, которая стояла набычившись, и вдруг вспомнил, что они от него хотят. И он вдруг словно ожил, присел, поманил к себе Катю, загреб рукой просиявшего Ваню и, когда девочка подошла, загреб и ее другой рукой. Все втроем побежали к кустам.
— Так! — сказал он, отпуская их. — Я скроюсь, а вы ищите меня по голосу. Услышите соловья — бегите. Кукушку услышите — со всех ног.
— А если настоящая закукует? — усомнилась Катя.
— Настоящая? Да, ты права… — удивился Дмитрий осмысленности ее вопроса. — Настоящая далеко, а я близко. Усвоила?
Они играли, пока не надоело всем. Потом Дмитрий помог Казаку вычистить Тишу. Скоро Лизка пришла обедать. За столом было весело, словно Кедров давно жил с ними.
Лиза, наблюдая за гостем, может быть, более внимательно, чем надо, думала о том, как повезло их доктору. Такой мужчина, слов не хватит похвалить.
После обеда Кедров и Вася уединились. На лист бумаги Кедров стал наносить окрестности больницы, Вася помогал ему. Скоро появились две перекрещивающиеся линии: река Великая и железная дорога Новоград — Котлас. Разъезд Теплые Дворики; на восток от него село с тем же названием; на запад — лесной городок больницы, и опять то же название; мельница — рядом, на реке Великой, тоже Теплодворская. А ниже ее остатки земляной плотины. Тут стояла Воронья мельница, лет пять назад снесенная вешней водой. Кедров увидел устья двух притоков — выше мельницы и ниже. Выше? Так это Теплодворка, на ней стоит село. Истоки потом можно посмотреть. А это — Дюновка. Тут деревня Бобришин Угор. Почему Дюновка? Откуда тут дюны? Вася-Казак не коренной житель этих мест, он, конечно, не знал. За Бобришиным Угором — переувлажненная низина с чахлыми соснами, ольхой и ивой. Видимо, пойма Дюновки. А ниже — осушенные болота, лен и капуста Бобришинского колхоза. Село Ковши. Вокруг вырубки. А старица? Вот она где, чуть ли не у самой железной дороги.
Кедров распрямился, заговорил увлеченно:
— Понимаете, Василий, я немало побродил по берегам рек и речушек. Но такие разнообразные угодья не часто встречал. Участок реки каких-нибудь двадцать километров, а сколько ландшафтов: от культурного до самого первозданного, куда человек еще не ступал.
— Выходит, приглянулась наша земля?
— Мало — приглянулась. Взяла в плен.
Разумеется, он не знал и не мог еще знать, чем будет для него эта земля, но что она уже вторглась в его судьбу, он это чувствовал.
Под вечер пришла Надя, принесла направление в госпиталь. Кедров прочитал первую строчку: «Гр. села Теплые Дворики Великорецкого района Д. С. Кедров…» — и улыбнулся: «Все правильно». Мысль остаться здесь, у реки Великой, к приходу Нади почти утвердилась. Правда, он еще не мог себе представить, как и когда это осуществит.
Надя была в белом халате, только что привезли мужчину с запущенным аппендицитом, и предстоящая операция уже отключила ее от всего окружающего. Они сидели опять на той же скамейке.
— Вы, Дмитрий, удивляетесь, что я оказалась здесь? Городской человек… — заговорила она, поглядывая в сторону хирургического корпуса.
— Почему? — искренне удивился он. — Я бы остался тут с удовольствием… — Спохватился: — Не думайте, что я снова о том.
Она долго и напряженно молчала. За Великой, в дальние леса, падало усталое солнце. Над поляной кружились ласточки, неистово вереща.
— Вы на меня не сердитесь, — глухо заговорила она. — Я знаю, что вы хороший и я нужна вам. Знаю… Но это ведь только мой брат говорит, что к человеку можно привыкнуть, не любя.
— Брат у вас умница, — обронил Кедров. — Неуемный.
— Да, вы правы. Я его люблю и жалею. Он ведь несчастен со своей Фросей.
— По-моему, нет. Они не мешают друг другу жить. Могли бы и мешать, поскольку оба своеобразны. — Помолчал. — А сердиться? Я на вас не сержусь. По-моему, нельзя обижаться на чувство. И если его нет, тоже нельзя.
— Раньше я как-то не замечала, что вы такой серьезный.
— Взрослею, уже пройдя такую школу, как война, — грустно засмеялся он.
— И я взрослею, — созналась Надя. — На войне взрослость приходила сама, а теперь ничего не остается, как ее торопить. Приехала сюда, думала — все просто. А получилось, что не знаю, с чего начать. Вот и мечусь, на себя злюсь за свое неумение и на других за то, что не понимают. А что бы вы делали?
Они посидели молча. Надя, не отрываясь, смотрела в сторону больницы. Дмитрий, чувствовал, что она ждала от него каких-то слов. Он вспомнил, как делал там, на фронте, готовясь выполнить боевую задачу:
— Разведка! Как можно больше знать о противнике. Анализ данных, их обобщение, выводы. Люди. Материальная часть. И сам не будь дураком.
Надя живо встала: в операционную пронесли больного.
— Больше знать? Анализ и обобщение данных? Выводы? А это хорошо, Дмитрий! — сказала она и подумала: «Как легко было бы с ним. А что я поделаю?»
Они попрощались: «До завтра!» Но утром Надя не застала Дмитрия во временном его жилье: ушел чуть свет. Вещи не оставил? С ним была только полевая сумка.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Манефа вернулась под утро. Раздеваясь, вздрагивала всем телом. Надя сквозь сон слышала, как та долго мылась на кухоньке, сдерживая фырканье и остерегаясь шуметь.
— Который час? — спросила доктор, пробуждаясь. Вспомнила: утром надо было встретить брата. Звонил, обещал захватить из депо Мураши старый генератор, «сбросить» его на разъезде. Кирилл Макарович Бобришин выхлопотал у шефов генератор для своего колхоза, но Надя не успела известить о том, что машину привезут сегодня.
— Пять, — ответила Манефа севшим хриповатым голосом. После молчания поправилась:
— Пять с гаком, да гак с час. Итого шесть. Постеснялась сказать правду…
Надя тотчас поднялась, схватилась за юбку и гимнастерку, но Манефа остановила ее:
— Не спеши, Назар, как говорят, опоздал на базар… Генератор на платформе с вечера мается.
— Да ты что? — привычным движением Надя застегнула юбку. — Вот беда…
Сунув руки в рукава гимнастерки, Надя села на кропать. Гимнастерка прикрывала грудь, открывая розовую после сна шею и напряженные плечи. Маленький шрам от осколка под левой ключицей был почти незаметен, он лишь чуть удлинял продолговатую ямку.
— Почему с вечера?..
— Почему да почему… Поди, Лизка принимала телефонограмму? Ну и спутала утро с вечером… Повезло, мы оказались рядом.
— Кто это — мы?
— Ну, я и Сунцов. Идем, стоит паровоз, сопит. Брат твой на все Теплые Дворики матюгается. Гришка подсобил сгрузить железяку, ужасно тяжелая.
— Значит, ее не унесут?
— Гришка обещал трактор пригнать, отвезти эту штуку на мельницу.
— Что-то долго разгружали вы, если судить по часам… — Надя сбросила гимнастерку, потянулась. — Ну, поспим еще? — Она сбросила и юбку и юркнула в постель по-девчоночьи проворно. — Так что же ты не отвечаешь? Долго ли разгружали?
— Недолго… — Манефа передернула плечами, вздрогнув всем крепким телом. — Дуралеи, в лес ушли, да и уснули там. А я в одном платьишке.
— Ложись, согрею.
— Не могу я к тебе, Надя. Нехорошая я. Мазутом от меня воняет, сама от запаха дохну.
— Что, генератор в мазуте?
— Генератор… Сунцовский ватник, на котором уснули.
— Боже мой! Как ты можешь? На каком-то мазутном ватнике, где-то в лесу, с чужим человеком? Да к тому же противном тебе.
Манефа молчала. В комнате запахло одеколоном.
— Возьми спирт, а надо — воды согрею.
Манефа молчала. Потом со стоном проговорила:
— Какая ты хорошая, тошно! А спирт где? Выпью, разреши? А то зарежусь от омерзения к себе. Почему ко мне лезут только с… этим?
— У тебя гордости нет. Уймись, уймись! Пока сама не уймешься, все так будет.
— Я ж не чурка. Я живая… Как почувствую мужское тепло, так слабею. Это тебе все равно. Такому мужику отказала! — Она выпила поданный Надей спирт. — Отдай мне Кедрова, ну?
— Возьми, если вернется. — Надя сразу замолкла и отвернулась. Да, уехал, не подождал. Обидела, сильно обидела его. Не ожидала, что мысли о нем заставят забиться сердце. Опомнясь, она поймала себя на том, что до боли сжимает коленки.
— Знаю, не отдашь… Как бы не так.
— Да что он, вещь, что ли?
— Для тебя вещь. Наперед знаю, не ужиться вам. Сухая ты, бабы в тебе нет…
— Ну и ладно, зато в тебе с избытком. Ложись и закрой рот, а то вытряхну дурь из тебя на правах подруги.
Манефа бросила на пол матрац, со стоном упала на него. К ней подполз Серый. Манефа схватила его, стала целовать в морду, а он, не понимая ничего, визжал и барахтался.
— Оставь щенка! — строго крикнула Надя.
— Ну и подавись им! — Манефа отстранила щенка, затихла. Надя ждала, что она что-нибудь скажет. Неужто так и оставит со злости высказанные слова о том, что бабы в ней нет? И не возьмет их, эти слова, обратно? Обидно все же. А может, так оно и есть? Какая в ней баба? Генератор, рентген, диспансеризация, ревматизм. По первым результатам диспансеризации в Бобришинском колхозе ревматизмом болеет чуть ли не каждый десятый…
Стоп! Глупая девчонка сбрехнула, а ты переживай. Нет и нет! Поспи еще немного. Но уснуть она уже не смогла, провалялась и в семь, как всегда, встала. Ее «академическое» время сегодня приходилось на дорогу. Наконец договорилась о враче с заведующим райздравом. Мигунов с весны жил в колхозе уполномоченным. Приехал на пленум райкома партии. Побывать у него надо непременно, а то ведь снова уедет в колхозы уполномоченным на уборку и хлебозаготовки. Было бы здорово побывать у Дрожжиной — первого секретаря райкома. Сунув в саквояж учебник по детским болезням, Надя заторопилась в дорогу. По пути решила зайти к Зое Петровне, чтобы дать необходимые распоряжения на день. Застала старшую сестру в ее каморке. Зоя сидела, уронив голову на стол, на котором были разбросаны истории болезни. Подняла заплаканное лицо, черные глаза с тоской смотрели на Надю.