— Что случилось, комиссар?
Наде нравилось называть парторга комиссаром. Это было для нее кусочком военного порядка, от которого не хотелось отвыкать.
Старшая сестра выглядела удрученной и растерянной. Доктор едва добилась, в чем дело. Оказывается, в очередной раз запил муж, хоть из дому беги. На беду, узнала о своей первой, еще довоенной, любви — в Новограде в газете работает. Разволновавшись, Зоя опять всхлипнула.
— Ну-ну, комиссар, не хлюпать! — Надя обняла Зою за плечи. — У меня, видишь, тоже…
— У тебя что… Ты ничем не связана. Да и мужик-то — заглядение. Любить будет, жалеть.
— Любить, жалеть? Откуда знаешь?
— Не затворенный. Таких сразу угадать можно.
Надя вздохнула:
— Да, у каждого из нас свои зарубки на сердце, Зоя… Что ж, я поеду. Ты не забудь насчет политинформации. И для персонала, и для больных… Нет, нет, не возражай, и для больных тоже. Раз они у нас, считай их в нашем коллективе. О пятилетке расскажи. О новых стройках. Да… Значит, заведующий наш, говорят, хитрый?
— Верно, Надежда Игнатьевна, — подтвердила Зоя. — Вы с ним осторожнее: о рентгене ни-ни. Перехватит, другим отдаст. И сразу много не просите. Не любит.
— Да, значит, хитрый и обидчивый? Ну что мне из его хитрости и обиды? Мы ведь не кумовья… Не любит, чтобы просили? А тогда зачем он, если не помогать нам?
— Мало от него помощи, а все же начальник наш. Врачей проси.
— Намерена. — Надя задумалась, спросила: — Слушай, Зоя, а кто он, твоя первая любовь?
— Мирон Шерстенников. Я-то встречала его фамилию в газете, но думала: мало ли! А тут дозналась — он. — Зоя встала, выпрямилась, поправила укладку косы на затылке, попросила умоляюще: — Не будем об этом. Что прошло — не вернешь…
— Эх, горюшко горькое. — Надя тяжело вздохнула, подошла к окну. — Есть ли хоть одна баба на Руси, которую война не обидела? И мы тут все неустроенные… Ты вот… Лизке и Манефе жизнь — тоже не сладкий пряник.
— Себя-то забыла, Надежда Игнатьевна…
— Себя? Я что… — Повернулась от окна. — А знаешь, Зой, хоть и ничем ко мне не привязан Кедров, а жалко. Нежная душа у него, незащищенная.
— Если жалеешь — верни его.
— Ах, Зоя, Зоя, если бы все было так просто.
Маленький ростом, с добрыми морщинами на большелобом носатом лице, с неороходящей настороженностью в голубых, выцветших глазах, заведующий райздравотделом Леонтий Тихонович Мигунов встретил Надю приветливо, кажется, даже обрадовался ей, но заговорил суховато:
— Мне рассказывали, что вы людей пытаете, с чего бы они начинали работу, если бы их назначили… Ладно, ладно, не обижайтесь, я не собираю о вас слухи, но так жизнь устроена: они доходят, слухи-то. Так вот, начинать следовало бы с посещения своего родного учреждения. Мы не волновались бы за вас, а вы не мучили бы людей вопросами. Да ладно, отбросим обиды. Дело важнее обид, — сказал он уже мягко, но глазами не потеплел. — Какие вопросы, просьбы?
Она начала с просьб и подумала, что зря ее напугала Зоя. Леонтий Тихонович ее вполне понимал. Отремонтировать, оштукатурить изнутри и обшить снаружи корпуса. Оборудовать хирургическое отделение. Построить хотя бы четыре квартирных дома. Открыть библиотеку, красный уголок. Купить еще одну лошадь и тарантас. А о кадрах надо криком кричать. Нужны три врача. Зубной техник. Эпидемиолог. Нужна диспансерная служба. Ну и хотя бы одна сестра, чтобы вела это хозяйство.
Все, о чем она думала каждый день, что не давало ей спать ночами, она высказала сейчас, видя, что Мигунов слушает ее с интересом и ни разу не остановил, не высказал нетерпения. Что же, Зоя так ошиблась?
Надя замолчала, Мигунов осторожно спросил:
— У вас все?
— Извините, я и так наговорила, голова кругом может пойти.
— Ничего, голова у меня крепкая пока что. Говорите.
— Леонтий Тихонович, вы ведь знаете, что у советского здравоохранения профилактическая направленность. Это значит, как я понимаю, не только лечить больных, но и охранять здоровье здоровых. Моя мечта попробовать сделать это на практике. Больница — не просто лечебное учреждение, а учреждение охраны здоровья. А? Понимаете, произойдет некоторое смещение функций… Эта цель увлечет людей, заставит их работать с такой же отдачей, как и в войну. — Она помолчала, видя, как что-то изменилось в Мигунове, и доверительно сообщила: — Леонтий Тихонович, я вам первому высказываю эти мысли. Они, может быть, не совсем ясны. Но опыт войны…
И тут она заметила, как лицо Мигунова с добрыми морщинами вокруг глаз и рта и руки, лежавшие на столе, покрылись пятнами, толстые пальцы стали мелко дрожать. Он встал и оказался выше совсем не намного, чем был в кресле, — наверное, ноги у него очень короткие — и заговорил спокойно, но в этом спокойствии была непоколебимая правда и сила, его правда и его сила. И какая-то естественная, непринужденная назидательность, подавляющая силу и волю другого.
— Девонька, — сказал он, и Надежда Игнатьевна, не любившая такого рода обращение, не успела ему напомнить свое имя и отчество, а он не дал ей и рта раскрыть, заговорил торопливо, будто заученно: — Я знаю, да теперь и чувствую, что вы работали в хорошем, может быть, очень хорошем госпитале. Верю, у доктора Цепкова не могло быть плохого лечебного учреждения, он отменный хозяин, сколько лет был главным в областной больнице. А в госпитале все и на самом деле так, как вы говорите: не больной идет к врачу, а врач к больному. Но ведь, девонька… — Тут Надежда Игнатьевна озлилась и, прервав Мигунова, сказала, что ее зовут Надеждой Игнатьевной, на что Мигунов ответил: — Знаю, голубушка, знаю. Знаю и то, что вас звали чаще майор Надежда. И в госпитале, и у нас уже. Доброе звание. Плохо я к вам, голу… Надежда Игнатьевна, относиться не могу. А то, что вы мне сейчас наговорили, очень и очень огорчительно…
— Почему же огорчительно, Леонтий Тихонович?
— Да потому, что мы тут вроде все дурачки, щи лаптем хлебаем…
— Леонтий Тихонович!
— Да погодите! Ведь военный же вы человек, значит, трезвый, стратегию-тактику знаете. Подумайте, какие вы планы строите? Мы и лечить-то не успеваем. Врачи бегут, удержать их — пряников у нас нет. А вы — охранять здоровых! Да пусть они живут на здоровье, здоровые-то! Зачем мы им докучать станем? А так скажу, по-отцовски: укомплектовывайтесь. До Нового года не займете ставки — отберем. Не мы, а райфо. С райфо разговор короткий: без ножа зарежут. На всякий случай еще скажу, хотя вы это, поди, и сами знаете, что у нас иной раз бывает зима суровая, рамы у вас там старые, без стекол, наполовину фанера, а у Михаила Клавдиевича всегда дров был недостаток. Где-нибудь осенью на бюро райкома будете докладывать о подготовке к зиме. Так заведено испокон веку. Вы уж побеспокойтесь, не подведите. И спасибо, все ж таки заехали, спасибо! Теперь, значит, должок за мной. Но я не задержусь, навещу. Тогда и обсудим ваши конкретные предложения. А врача пришлю. Пока что одного, с Домной Кондратьевной вопрос вчерне обсудим. Наш первый секретарь райкома. Не знаете еще? Ждите. Практиканта обещали. К вам направлю, раз такая беда. А если друзья или подружки есть — зовите. Поддержу.
Надя сидела оглушенная. Как это она не подготовилась к беседе? Мигунов, этот мужичок с крестьянской практичностью и хваткой, мигом обезоружил ее. Спорить, доказывать бесполезно. У него известно загодя: осенью на бюро райкома заслушают, поскольку зима будет и дрова потребуются. Что ж, в другом месте докажу свое, в райкоме, к Цепкову поеду. Она встала.
— Я довольна нашей беседой, — сказала она, вдруг вспоминая Кедрова и разговор с ним: анализировать, обобщать, делать выводы. Надо было с фактами в руках, с выводами, от которых нельзя скрыться. А она пришла с голыми руками.
Мигунов снизу вверх пытливо осмотрел Надю, и глаза его вдруг блеснули не линялой, а настоящей синевой.
— Благодарите? — спросил он с некоторой неуверенностью. — Если первое наше знакомство вышло деловое, вы понятливо отнеслись к моим словам, то это — доброе начало.
— Я поняла вас, Леонтий Тихонович. Но поймите и вы меня: я отступать не буду.
Он подошел к ней, взял за локоть и, как старший, умудренный опытом, посоветовал:
— Главное в работе, девонька, не отрываться от земли. Чем человек тверже стоит на ней, тем он реже падает. А вот чуть не забыл — Домна Кондратьевна вас заждалась. Но сегодня пленум, день у нее загруженный. Постарайтесь попасть к ней в другой день, но не откладывайте, а то рассердите ее. А это кому на пользу? Я же уеду. В селе Пыжи моя постоянная летняя прописка.
Надя вышла из райздрава, одноэтажного зданьица в глубине пыльного двора. День был жаркий и душный — канун страдной поры. От знойного марева побледнело голубое небо.
«Как я опростоволосилась! — подумала она, чувствуя огонь на щеках. — К Цепкову пришла с доказательной заявкой. Операция без рентгена, она одна что значила… А перед Мигуновым выглядела как жалкая просительница. А Кедров-то — подишь ты… Умен: «Анализировать, обобщать, делать выводы». А я не сделала».
Она обдумала свои ближайшие планы. Во что бы то ни стало надо поехать в Новоград, уговорить Анастасию Федоровну бросить канцелярию и переселиться в Теплые Дворики. В госпитале для инвалидов узнать, что с Кедровым. Чертовски бездушно с ним обошлась. В конце концов он для нее просто больной. Не вешаться же ни с того ни с сего ему на шею?..
Надя повертела в руках телеграмму, будто не поняв ее содержания, передала Зое.
— Ну что, парторг, скажешь? Какой апломб! Вот это гусь!
Зоя Петровна пробежала глазами фиолетовые, чуть смазанные строчки:
«Встречайте! Надеюсь на самые лучшие условия для приложения сил и научных познаний. Гоги Вачадзе».
Она осторожно положила телеграмму на стол, рука ее дрогнула.
— Человек серьезный, видать… Надо бы и на самом деле встретить…
— Как хочешь, — уклонилась Надя. Ей не нравилось, что старшая сестра придавала значение шутливой телеграмме практиканта. Веселый человек этот Гоги, что тут такого?