Кедров побывал в школе, но директора не застал — уехал к себе на родину в лесной хутор, где-то вблизи села Ковши. На всякий случай Дмитрий оставил в канцелярии заявление — диплом был в чемодане, оставленном у Андрея Сурнина. Он расспросил насчет возможности снять квартиру и, получив несколько адресов, отправился на поиски. Глаз у него в этом деле наметанный.
Жилье по первым двум адресам явно не годилось, и Кедров, извинившись за беспокойство, пошел дальше. По третьему адресу он едва не договорился (комната была светлой и опрятной), но что-то сдержало его. Может быть, то, что хозяйка была не по-деревенски смиренна, а спросить, не бывшая ли она монашенка, он посчитал неприличным. И вот он поднимается в Верхний порядок, как называют тут северный край села. Машины и тракторы здесь, очевидно, ходят редко, переулки затравели. В палисадниках золотились подсолнухи, алели мальвы. Вот он, этот дом… Вернее, два дома на одной ограде.
Хозяйка назвала себя Виссарионовной. Это была женщина лет шестидесяти, с широким лицом, таким законченно-круглым и плоским, что маленький нос и тонкие губы узкого рта казались на нем случайными. И только голубые глазки смотрели с добротой и вниманием.
— От кого? — деловито спросила Виссарионовна. — От больницы иль от школы?
— От школы, — также скупо и деловито ответил Кедров. Чутье ему подсказывало, что тут его ждет удача.
— Один или с семьей?
— Один.
— Офицер?
— Да.
— Вы мне подходите. — Она не попросила посмотреть жилье, уверенная в том, что лучшего ему и не найти, предупредила лишь, что дрова у него должны быть свои, топить печки он будет сам, а если захочет у нее питаться, отдаст карточки и будет ходить к ней в дом завтракать, обедать и ужинать. Если только обедать — это еще лучше. Он понял, что ему отдается один из домов, но левый, поменьше, или правый, большой, он не знал и потому уточнил. Услышал ответ, что малого ему вполне достаточно. К вечеру она освободит и приберет дом. А пока товарищ офицер пусть походит, сказала она и еще добавила, что ему повезло. Да, да! Осенью желающие обобьют ее пороги и будут кусать локти: опоздали!
Дмитрий сходил на почту, купил конверт, дописал в письме матери постскриптум:
«У меня появился адрес: п/о Теплые Дворики, Великорецкого района, Новоградской области, Верхний порядок, дом 22, Лукерье Виссарионовне Деревянкиной (для Кедрова Д. С.)».
Под вечер освободился Ваня, и они отправились к мельнице осмотреть лодку. Кедрову пришлось немало повозиться, прежде чем они спустили ее на воду: проконопатить, просмолить, заменить подгнившие сиденья, вытесать подходящие весла. Он умел все это делать. Работа радовала его и увлекала, но отвлечь от мыслей о нем самом и о Наде все же была бессильна. Сколько раз ему хотелось подняться на крутояр, под которым на берегу, в зарослях ольхи, он возился со старой речной посудиной. Сколько раз ему казалось, что за шумом воды и ветра он слышит голос Нади и стоит ему лишь выйти из-за кустов, как он увидит ее. Скорее всего, это был голос ветра и воды. И он не вышел из кустов. Не попытался подняться на крутояр. Надя отодвигалась, уходила, и ничего, кроме злости, не оставалось в душе Кедрова к ней.
И вот лодка была готова. В тот день Виссарионовна топила баню. Кедрову перед дорогой это было как нельзя кстати.
К малой горнице, как звала старуха избу, в которой он поселился, Кедров привыкал трудно: давили низкий потолок и огромная русская печь. Стойкий запах, исходящий от стен, пола, лавок, запах пыли, сушеной чемерицы и ромашки, казалось, никогда не выветрится. Дмитрий старался не засиживаться дома. Хозяйку это, должно быть, волновало. После бани, принаряженная в кашемировую кофту, в коричневом полушалке на плечах, с тщательно уложенными на прямой пробор черными волосами, несмело улыбаясь распаренным красным лицом, Виссарионовна заявилась к нему в гости. Поздоровалась за руку, выложила на стол картофельные шаньги, поставила поллитровку без наклейки, заткнутую самодельной пробкой.
— Что ж, Дмитрий Степанович, коль жилец не идет, так хозяйка сама не будь горда. Не приученный вы к дому, погляжу, иль не по нраву фатера?
Дмитрий только что перевязал ногу, завертывал в бумагу старый бинт. Сунул в полевую сумку, чтобы потом сжечь. Смущенно оглянулся на хозяйку.
— От дома война отучила. А горница ваша для постоя пригодна, и вполне, — ответил он. — Вот только запах… Что у вас тут хранилось?
Виссарионовна разрезала шаньги принесенным ножом, разложила по стопке на обе стороны стола. Заговорила неторопливо:
— А дух этот травяной, Дмитрий Степанович. Травы пользительные приглядываю. В день и час, когда они в главной силе пребывают, беру. Тут они у меня сохли. Не любят они горячий воздух — в силе слабнут. Не люба им и волглость. Вялая трава, она ведь прелостью отдает, потому лишается чистоты запаха…
Кедров поймал себя на том, что ему интересно слушать старуху: родным и близким пахнуло на него от ее слов. Он спросил:
— Зачем же вам травы, Виссарионовна? Вот, право…
— Травы зачем? — Старуха отщипнула кусочек шаньги, положила в рот. — Да садитесь вы! Есть стаканы-то? Или не нажили еще? Так у меня с собой… — Она вынула откуда-то из-под фартука два граненых стакана, поставила на стол. — Еще Петр Первый говаривал: после баньки грех не выпить. Слыхали? То-то! — Она наполнила стаканы. — Так вы насчет трав… Занятие это мое любезное. Люблю! А с другого боку взять — людям польза. В войну где было раздобыть порошки да таблетки? Так Михайло Клавдиевич, дай бог ему здоровья, прямо на меня рецепты выписывал. А новая приехала, из фронтовых, говорят, так она сразу отказ. Понятно, с лекарствами теперь обозначилось полегчение. — Вздохнула. — Сколь людей выпользовала, не сосчитать. Пригожусь еще и ей. А вы-то чему ребят учите? Поди, про царей да про революции? Мужчины, они все историю изучают.
— Я биолог, Виссарионовна. — Дмитрий взял стакан, понюхал. Водка пахла валерьяной.
— Коллега, значит? Радость для меня, Дмитрий Степанович, скажи, как сына родного в чужом узнала. Ох свет ты мой! — Старуха взялась за стакан. — Пригуби, Дмитрий Степанович. Не стесняйся. Хорошая это настойка, корневая. Силу сердцу дает. Ежели оно слабое до переживаний, то укрепит, ровней сделает. А у вас, замечаю, на сердце большой камень, тяжелый.
— Да уж тяжелей некуда, — признался Кедров. Отпил валерьяновой. Понравилась. Закусил шаньгами. Виссарионовна еще что-то говорила, длинно и обиженно, но он не слушал: его уже звала дорога. Скорее бы ушла Виссарионовна! Скорее бы прошла ночь! Скорее бы почувствовать под собой зыбкую речную посудину.
Прощаясь с Виссарионовной, он уплатил за постой за три месяца вперед, велел ей собрать и засушить для гербария самых разных трав. Особенно ему хотелось бы иметь как наглядное пособие по ботанике мыльнянку лекарственную, подорожник большой, синюху голубую, спорыш (или горец птичий), таволгу вязолистную.
— Вы знаете эти травы, Виссарионовна?
— Господь с вами! — обиделась хозяйка. — Да как же мне не знать-то? С корнями, поди, надо?
— С корнями, чтобы все части растения как есть были.
— Спасибо, Дмитрий Степанович! За такое доверие… Да я… да вам! Возьмите шанег в дорогу, а? Молока дам. Сметаны… А? Уважьте, Дмитрий Степанович, свет вы мой!
— Да ведь не в кругосветное путешествие иду. — Кедров засмеялся, но отвязаться не смог: шаньги и сметану взял.
Накануне они с Ваней починили старую-престарую бердану, зарядили три патрона — все, что имелось в наличии. Попробовали — обошлось. Кое-какой боеприпас — порох, дробь, капсюли — завернул в промасленную бумагу. У кузнеца купил топор и мало-мальски годный в дорогу нож. Бинокль догадался сунуть в полевую сумку, когда уезжал от Андрея, — теперь пригодился. Жаль, остался в Новограде старый испытанный ФЭД.
Чуть свет они вышли с Ваней из села. Мальчик помог уложить багаж в лодку, столкнул ее в воду. Вздохнул тяжело, но удержался, не сказал, как тянет и его в дорогу. Кедров понял его, похлопал по спине:
— До другого раза, Ваня. Ну, счастливо оставаться! Жди, скоро вернусь.
— Вам счастливого пути!
Кедров прыгнул в лодку, она бестолково закружилась на месте. Усевшись, он опустил весло в воду, утихомирил, направил лодку в протоку.
«Да, что-то исчезает из характера человека с уходом в прошлое тяжелого времени. Психология войны ограничивала свободу поведения. А теперь каждому хочется своего. Но если это свое вступает в спор с общим, с людским? Приказ? А что остается делать?» — так думала Надя под вечер жаркого дня, шагая по знакомой уже дороге в Бобришинский колхоз. Ее возмущало хитрое упорство, с каким доктор Семиградов уклоняется от поездки по участку. Диспансеризация? Придет зима, люди без работы будут скучать. Вот им и развлечение… А сейчас — страда. Людям некогда ждать приемов. Так он говорил, посмеиваясь, и, между прочим, находил среди персонала понимание. Только Анастасия Федоровна и доктор Гоги охотно ездили по деревням, чем радовали Надю. Они обследовали не одну сотню людей и многое узнали об их здоровье и жизни. Складывались новые отношения между медиками и населением. Раньше в больницу обращались хворые. Теперь врачи шли к людям, ко всем без исключения, чтобы узнать, не болеют ли они чем. Без рентгена, без кабинета функциональной диагностики ограничены возможности врача. И все же кое-что для Нади прояснилось. Неожиданно много оказалось больных ангиной. Война, плохая обувь, длительные поездки в бездорожье и стужу на лошадях и машинах… Ангина привела за собой ревматизм и поражения сердца. Часты язвенные болезни. Опять же виновата война — бесхлебица, никакого режима питания. При дружной работе к концу года можно было бы иметь первичную картину здоровья и условий жизни людей. Она понимала, что диспансеризация — процесс непрерывный, но иметь именно первичный материал после многих лет стихийной лечебной работы она считала для себя и для своих коллег высшим достижением. Семиградов каждый день готов вести прием. Считал, что это дает ему популярность и к нему пойдут больные, а не к другим. Но она-то знает, что врача в деревне открывают в своем доме.