— Не рожала, видать? — спросила Дарья.
— Не рожала. — Надя все еще колебалась, последовать ли Дарьиному совету — раздеться догола и в воду. Но вот, поспешно скинув все, бросилась с берега. Тело ее вначале обняло холодом, но через минуту она не ощущала студености воды, легко плыла к середине омута. А Дарья осторожно сошла с берега, погрузилась по грудь в воду и стала плескаться пригоршнями. Надя вернулась к ней, ступила на скользкое глинистое дно.
— А что не рожала-то? — спросила Дарья, перестав плескаться. — Пожили мало?
— Угадала! Война…
— Не вернулся, поди?
— Да.
— Доктор тоже?
— Доктор.
— Докторов и то убивало… — Дарья помолчала, глядя, как рябится гладь омута от всплеска рыб. — А больше не довелось встретить? И мало ли их в жизни…
— Да, в жизни мужчин немало… Это ты верно сказала.
— Может, и твой где прикорнул?
— Может, и прикорнул… Ну, я еще разик…
Надя вытянулась и, выбрасывая вперед сильные руки, снова поплыла к середине омута.
На обратном пути домой Дарья снова завела разговор об этом. Ей почему-то было жаль доктора. Обошло ее счастье. Дала бы своего, да как дашь? «Наверно, счастье-то у нее другое, не как у меня — муж-инвалид, четверо детей, дом, корова, сена на всю зиму. И что мне еще надо? У доктора и этого нет…»
— У Манефы все живете? — спросила она, зная, что у доктора не было своей квартиры.
— У Манефы.
Пили молоко в летней горнице. На чердаке еще слышались голоса ребят. В углу сидел и осторожно, в горсть, курил Алексей. Глаза его странно светились в темноте.
— Слышь, Алешка, — сказала Дарья, подливая доктору молока в большую глиняную чашку. — Надежде-то Игнатьевне сруб нужон, пятистенок. Живет в людях. О себе есть ли время подумать?
— Ты угадала мои мысли, Дарья. — И Надя вспомнила, как в свой первый день в Теплых Двориках облюбовала место для дома. — Но зачем пятистенок?
— Как это зачем? — искренне возмутилась Дарья. — Где живет один, там скоро-нескоро будут два. А где два, там…
Надя промолчала. Тотчас в разговор вступил Алексей.
— Сруб — не приметил, а вот изба есть. Опустелая изба.
— Где же это?
— Да в Поворотной, деревенька такая у нас тут есть, Надежда Игнатьевна. Семья одна вымерла.
— Да будет тебе! — остановила мужа Дарья.
— Ну что я, брехун какой? — рассердился Алексей. — Жили тут старик со старухой. Двое сынов войне отдали жизни. Старики того… А дочка… Может, помнишь, трактористкой у нас тут робила? Как иконка писаная, пусть и в мазуте вся. Директор МТС, городской мужик, в летах, увез ее поначалу в Теплодворье, потом — в район. Ну а теперь, кажись, в город подались. А дом пятистенный, перед войной ставленный.
— Так у кого же теперь его купишь?
— У колхоза. Спросим у Макарыча.
Надю разбудили. Под крышей сарая отдавался гул работающего мотора. Ее встретила Дрожжина, такая же, как и вечером, неторопливая и уверенная в движениях и в речи.
— Подвезу, чем вам маяться, Надежда.
— Стоит ли привыкать, Домна Кондратьевна? Секретарь райкома не всегда будет рядом.
— Рядом будет всегда, в этом уж будьте уверены. О ваших болях я знаю. Вот и хочу поговорить.
Они попрощались с Долгушиными и направились к машине.
— Что с Кириллом Макаровичем? — озабоченно спросила Надя.
— А что с ним станет? Опять пожалела.
— А с сеном что?
— Далось и вам это сено! — взъелась Дрожжина, — Оформит как выданное на трудодни.
— Сложная бухгалтерия!
— Сложная! Выведет меня из терпения! — пригрозила Дрожжина.
Сели в машину, она сказала заспанному шоферу:
— Не гони, нам поговорить надо.
Всю дорогу до мельницы, откуда Дрожжина повернула в сторону Великорецка, Надя рассказывала ей о том, в какой нужде оказалось сельское здравоохранение, и никто из медиков толком не знает, как порешить с последствиями войны здесь, в бывшем глубоком тылу, и восстановить здоровье людей. Диспансеризация поможет планировать медицинскую помощь. От войны пострадали все. Но особенно дети. А какое вооружение у врача? Рентгена нет. Электрокардиографа — тоже. Детьми надо заняться особо, а у нас даже нет педиатра. Надо расширять детское отделение, найти новые формы медицинского наблюдения за детьми.
Увидев, что Дрожжина прикрыла глаза, Надя замолкла, подумав, что задремала, но та попросила:
— Говори, говори… Да, восстановить здоровье людей… Дети, дети! Вы правы! Но что это — дело одной медицины? Нет! И я так думаю. А вы свое делайте. Докладывайте мне обо всем. Насчет генератора… Я поговорю с МТС. Только не партизаньте. Люди тебе не откажут, грех отказать, а подвести их можешь. — И упредила Надины возможные возражения: — Не спорьте, знаю получше. А что свой стержень в жизни чувствуете, хорошо. Люблю таких, как наш Макарыч, для них сил не жалко и подраться за них не боязно. Я и сама такая.
Надя подалась вперед, ей не терпелось узнать, что же ведет в жизни эту женщину, которая и ночей не спит, и дней не видит. «Привыкли ждать указаний, ими и живут», — так думала Надя о людях, подобных Дрожжиной.
— И вы успеваете думать? — спросила она и тут же спохватилась: вопрос мог прозвучать двусмысленно, обидно. Всегда раньше подумай, потом скажи — разве это не прекрасное правило? Но Дрожжина не обиделась, наверное, подобное уже не раз слыхала. И сказала скорее ворчливо, чем обидчиво:
— Жаль, что порой между тем, о чем думаешь, и тем, что делаешь, лежит пропасть. Но обстоятельства бывают сильнее нас самих. Я северянка, здесь родилась и выросла. Люблю эти места — первозданная природа. Но земля наша мало отзывчива на труд человека. Милостей от нее не дождешься, это вам не юг, где воткнул оглоблю — вырос тарантас. У нас тарантас посеешь — оглобли не соберешь. Много мы разных набегов испытали. «То гречиху сей, то яровую пшеницу, которая у нас не успевает созреть, то кок-сагыз, то свеклу сахарную. У нас клевера растут, травы — молочному скоту раздолье, а нам говорят — разводите свиней. Конопля в рост человека, лен — что тебе шелк, а нам ответ: коноплю не едят и лен тоже. Зерно давай, бери милости у природы. А в лесах гибнет куда больше, чем мы получаем с культурной земли. Пробовали с Макарычем. Есть у него деревеньки лесные, безземельные. Их специализировали на сборе урожая лесов. Так ведь опять же «милости» надо брать. В один год они есть, в другой — нет. А план дается без учета «милостей». Перерабатывать, что выращиваем? Ведь были же в деревне Бобришин Угор льноперерабатывающий, маслобойный, паточный заводы. Почему сейчас нельзя? Думаю об этом и о том, как посевы расширить. Лес рубить? Болота осушать? За что взяться? Время подумать есть, а делать все равно не знаю что. А тут еще — сады разводите. Да какие тут сады, зимой у березы ветки обмерзают.
— А ученые?
— Есть зональный институт в Новограде. Так ведь молодой, а науку одним годом не создашь. Самой думать? Читаю, думаю. Тимирязева, Докучаева, Вильямса насквозь изучила, Лысенко. Никак не приложу к нашим условиям. Может, думаю, зря тщусь? У самой базы для этого нет — всего-навсего агротехник, какая там база. Ну а кто за нас сделает? Тому же институту кто опыт даст, как не мы? Сплю и во сне вижу, что край наш — не обсевка в поле, а он на свою особинку, своим богат и тароват.
Дрожжина замолчала, закрыла глаза, как бы ушла в себя, отрешилась от того, о чем только что говорила. А Надя подумала: может, раскаивается, что раскрылась вдруг? Такие, как Дрожжина, не любят до времени выдавать свое сокровенное. И подумала о лодке, о человеке в ней. Странно, что ловкие движения его рук с веслами были так знакомы ей.
В отделенческом клубе железнодорожников было одно укромное место, которое не любил Андрей Сурнин. Укромное — это понятие в данном случае весьма условное, потому что не только в перерывы, но и в часы заседаний здесь было полно куряк и велись примерно те же, что и с трибуны, разговоры на разные темы: о взрыве американцами атомной бомбы над атоллом Бикини и о никудышном помощнике машиниста Петра Петровича Коноплина. Ох и любил он жаловаться на свою бригаду… Одним словом, собрание без президиума, без написанных заранее речей и регламента. Люди тут говорили столько, сколько душе потребно, тем более если на одной скамье оказывались неугомонные спорщики или любители почесать язык. Слов особенно не выбирали, нет-нет да и пустит кто матерок, смутится сразу, забоявшись многолюдства, но вспомнит, что это всего-навсего кулуары, успокоится да поддаст еще горячей. Каждый хотел казаться умнее других. Если Андрей Сурнин из-за этого не переносил неизбежные минуты в курилке, то для Петра Петровича Коноплина, его напарника, они были так же ожидаемы и приятны, как в далекой юности деревенские посиделки.
Андрей Сурнин готовился сегодня выступать. Речь он не писал, но документы необходимые подобрал. В эту весну в начало лета на железных дорогах каждый, можно сказать, день возникали почин за почином — быстрее, быстрее продвигать грузы на запад страны, где кипит восстановительная работа. Пятилеткой намечено превзойти довоенный уровень. Уже восстанавливается Днепрогэс. Дает уголь Донбасс. Как Феникс из пепла, возрождается знаменитая «Запорожсталь». Нарком путей сообщения то и дело проводит селекторные совещания. Одобрено обращение коллектива Северо-Донецкой железной дороги. Рязанские паровозники водят товарные экспрессы, перекрывая норму технической скорости. Что ж, Андрей Сурнин тоже не сидел это время сложа руки: он доказал, что по северному плечу дороги можно водить скоростные маршруты. Его достижение стало нормой. Об этом он и хотел говорить на совещании. Волновался и сердился, что ему не дали выступить вначале. Мысли его оформились, слова так и рвались с языка: «Сколько мы нитку графика занимали зазря, кто бы подсчитал? Локомотив под парами, энергия уходит с дымом и не вернется больше никогда — раз; время теряем — два, а его не наверстать, за твоей спиной такой же, как ты, «скоростник» тыркается, нервы портит и не поймет, почему его держат. Это, стало быть, три. А разве мы сдерживали движение? Мы, служба тяги? Да нет. Теперь стыдно вспомнить, какой был простор в графиках. Мы пластаемся на линиях, а диспетчеры ждут, пока их жареный петух не клюнет в одно место…»