ркий день, и бледное небо, и влажный запах травы…
Кедров испытывал душевные мучения. Ему казалось, что все эти дни в нем действовала одна его половина… Он знал, что двигался, но куда и зачем?..
«Где же выход? Смириться с судьбой», — думает Кедров, забывая обо всем, что его окружает. Это состояние бессилия было второй половиной Кедрова. Оно лишало радости, мешало распахнуть душу навстречу знакомому и все же такому новому для него миру.
Что он может сделать, если любовь его отвергнута? Злиться на Надю? Да, он злился на нее. Временами злость могла перерасти в ненависть, но чувство к ней было до того необоримо, что ненависть сгорала, не окрепнув. Эх, если бы была у него сила возненавидеть ее! Но виновата ли она? Может, его любовь была всему виной, любовь, как птица, выгнанная из стаи и обреченная погибнуть? Почему же должна погибнуть именно его любовь? Когда он это переживет?
Он досадовал сам на себя. Почему же позволили уйти радости от новой встречи с тем, к чему так стремился? Ведь была же радость, и совсем недавно, когда в лесу вдруг открылась ему старица. А теперь все это мелькает, не задевая сердца, а он живет, ходит, ест, пьет, только чтобы жить, есть, пить. Временами забывался, работал увлеченно. Но вскоре ловил себя на том, что все делает механически и что перестал видеть природу.
В тот день к вечеру он добрался до Вороньей мельницы. Причалил к крутому глинистому берегу, заросшему ивой, ольхой, черемухой. Если судить по зарослям, мельница была заброшена лет пять тому назад. Берег еще не задернел, сквозь высокую редкую траву проглядывалась каменной твердости земля, рассеченная трещинами на куски самых неожиданных очертаний. Поднявшись на береговой вал, Кедров оглядел пойму. В дымную вечернюю мглу, затянувшую и небо и землю, убегала река, названная Великой. Кому пришла фантазия назвать ее так? Или она на самом деле была когда-то великой? Справа по округлому склону поднималось к деревне Вороньей темное картофельное поле. Слева, вдали от берега, в бледной синеве таились леса. Огромное красное солнце, притушенное хмарью, казалось, лучилось своим медлительным падением. Древний неподвижный мир лежал перед Кедровым. Он жил отдельно от одинокого на берегу человека, и человек тоже не входил в него.
Кедров сел на шероховатый, изъеденный временем камень, закурил. Внизу под берегом шумно текла река. После ухода пруда она заново прогребла русло, спрямила его и неслась теперь, будто по трубе. И долго она еще будет рвать и размывать пойму, пока не найдет себе окончательное ложе. До ночи Кедров решил пройти вверх по течению, осмотреть берега. Тишина вязла над рекой. Даже шум воды, казалось, не нарушал ее. Глухо и тихо. Все живое куда-то попряталось. И только однажды он услышал писк утят в траве. Подождав, пока знакомые и милые звуки сместятся к воде, Кедров пошел дальше. Раздумывал: по какой необходимости поселилась тут, на неудобном берегу, утка? Вода далеко, а утка любит ее видеть… Вспомнил Ванино сообщение о серой утке, которая больше гнездится на юге… Что ее заставило прилететь сюда? Выходит, для каждой в отдельности птицы важны не столько зона или ландшафт, сколько конкретное место. Здесь предки когда-то начали жизнь, вот и…
Быстро стемнело: иссиня-черная туча спрятала солнце, и сумеречная тень окатила землю. Где-то далеко-далеко, кажется, за пределами земли, искрой из кремня высеклась первая молния. Темнота над рекой стала еще плотнее. Кедров вытащил из воды лодку, опрокинул ее на подходящем для этого уступе, приготовив крышу для ночлега. Разжег костер. Сбегал к реке за водой, повесил над огнем котелок. Ножом подкопал рядом с костром землю, в лунки положил картофелины, засыпал, придвинул на это место угли: любил печеную картошку. Делал он все не торопясь, будто туча не подгоняла его. Впрочем, на тучу он ни разу не оглянулся, пока сорвавшийся откуда-то ветер не загрохотал в ветхих строениях густо темнеющей мельницы. Вихри закружили поблизости один за другим, внезапно появлялись и так же внезапно затихали, обдавая Кедрова сухим пыльным запахом земли.
Вспомнилось, как брат Архип говаривал, посмеиваясь: «А вихрь — что это такое? Черт зашиб ногу, крутится, вот и поднимает пыль столбом. Брось в эту пыль чем-нибудь острым, услышишь стон и увидишь кровь на железе». Однажды маленький Митя нахрабрился и бросил топор в середину вихря, закрутившегося прямо на дворе. В страхе прижался к плетню, ожидая стона. Но ни стона, ни крови — ничего не было…
«Вот так рушилась слепая вера, — подумал Дмитрий, собирая тлеющие на земле головешки. — Когда-то человек убедится, что истину добывают по́том. Этот путь познания проходит каждый…»
Почему-то он не ждал ливня, стал неторопливо подновлять разоренный вихрем костерок. Гроза гудела над ним, сухая и душная, а сиренево-белое от частых молний небо казалось огромным раскаленным железным листом. Он раскопал картошку — еще не испеклась, снова зарыл ее. Уж в самую последнюю минуту перед ливнем он губами ощутил влажность воздуха, и тотчас обрушился на него тяжелый поток воды. В ярком свете молний ливень казался лихим скакуном, летящим напролом. Кедрову весело стало от этого, и он, ослепленный светом, заорал:
— Давай, давай! Ну давай же!
Вода заливала рот, он захлебывался, но все орал и орал, с каждым криком ощущая необыкновенную легкость в груди. Мирная гроза на земле, и он, бывший солдат войны, в поле, впервые в поле один! Кто бы знал, что это значило для орнитолога…
Прошел детский порыв счастья, который всегда приносила ему гроза, и он уже подумал, что промок до ниточки, а переодеться не во что. К счастью, мешок под лодкой был сухой, а в нем старое дерюжное одеяло. Как он отказывался, когда Виссарионовна силком совала его ему в руки: «Ночи-то сырые у нас, волглые…»
Он спал крепко, лишь изредка слыша сквозь сон, как рядом с ним кто-то шуршал, вздыхал, смеялся, ворчал. Проснулся он на краю глубокой канавы, прорытой за ночь дождевой водой. Рядом белели вымытые из земли картофелины. Землю смыло в реку.
Над поймой стоял легкий, как дымок костра, туман. Солнце вставало из-за леса, ясное и чистое. В стороне мокрыми крышами темнела старая мельница. И хотя одежда, расстеленная на днище лодки, еще не просохла, умывшись, Кедров натянул ее. Она приятно холодила тело. Было весело и легко от холодной гимнастерки, от чистого прохладного воздуха, от того, что картофелины все же испеклись. И хотя они были холодными, Кедров съел их с удовольствием.
В створе мельницы стояли сваи ледолома — будто пьяно шли против течения. Между ними с бульканьем, свистом и всхлипыванием проносилась мутная от дождя вода. Зеленые от ползучих, скользких водорослей, избитые, исцарапанные льдинами сваи, жалкие, как остатки крепостного вала, и все же чем-то грозные, напоминали о вечном противоборстве человека с рекой. Огромной пустой пастью зиял разрушенный затвор, кренились все еще не сдающиеся сторожевые башни каркасов. На всем зелено-черный цвет заброшенности. А вода катит взлохмаченным валом по измочаленной стлани, срывается в мутную чашу омута. Бражно кружится в чаше грязная, скоро гаснущая пена.
Все это напомнило войну, у Дмитрия тоскливо сжалось сердце. Он все еще не устроен в мире ясного солнца, чистой травы, грохота грома и блеска молний, таинственной жизни лесов.
«Как же проскочить через этот бурлящий поток?» — думал он, глядя на кипящую под стланью реку. А проскочить ему надо непременно. Ниже, в устье речки Лесная Крапивка, он оставит лодку и пешим порядком дойдет до лесного хутора с тем же названием. Там и решится его судьба. Он встретится с директором школы Матвеем Павловичем Колотовым и договорится о работе.
Кедров шел берегом Лесной Крапивки. Лодку он оставил на месте ночевки выше мельницы. Рыжебородый колхозник, заметивший его на берегу и узнавший над чем он печалится, посоветовал: «А что думать, молодой человек? В низы ее цельной не угонишь, а в верхи — тут все лодки на глазах. Никуда не денется…»
Шел он тяжело, сильно опираясь на палку. Идти по кочковатой хлюпающей земле было трудно. Мутная Лесная Крапивка журчала под ивами. Местами она была вовсе скрыта в густых зарослях. Тропинка петляла берегом, вилась между потемневшими сосновыми пнями, похожими на круглые столешницы, с грубыми бороздами, оставленными зубьями электропилы. Там и тут виднелся осинник, темнели смуглой корой молодые березки, еще не успевшие выбелиться. А дальше пустырь, розовеющий непобедимым иван-чаем. Оттуда наносило сладеньким запахом цветов. Надо бы сойти с тропы, побродить по убегающему далеко-далеко этому не полю и не лесу, посмотреть, послушать, как там и что. Но всякий раз, когда он запинался за скрытые мощной травой пни и гниющие сучья, боль пронзала ногу, перед глазами мчались фиолетовые круги, тошнота подкатывала к горлу.
Душная жара стояла над пустошью. В воздухе звенели пчелы. С басовитой солидностью гудели шмели. Оводы так и липли к мокрой от пота шее, лицу, рукам.
Хутор открылся сразу: шесть изб на лысой макушке увала стояли будто раздетые. Узкие окна — высоко над землей. Глухие ограды и надворные постройки — хлевы, сараи, амбары — под одной крышей. Такие дома Дмитрий видел в Карелии. Так строят и на севере России.
Белоголовый мальчик, встретивший Кедрова настороженным взглядом круглых совиных глаз, не моргая, выслушал вопрос пришельца насчет Матвея Павловича, ничего не сказав, пошел по улице, загребая босыми грязными ногами дорожную пыль. «Немой», — предположил Кедров и направился за ним. Но когда дошли до середины хутора, мальчик показал рукой на дом, стоящий уступом, и сказал:
— Вот… А учитель уехал… Рыбачить…
Кедров бросил на землю мешок, поставил к ограде палку, сел на скамейку под окном, поудобней устроив ногу. Пока он это делал, мальчик не сводил с него выпуклых круглых глаз.
— А курить нельзя, — упредил он Кедрова, бросившего в рот помятую папиросу. — Вон там, у бочки… — Мальчик показал рукой на противоположную сторону улицы, где стояла, рыжая, помятая, отслужившая свое бочка из-под горючего. Рядом с бочкой — короткая скамеечка, Кедров докостылял до нее. Покурил, отдыхая. Сделал перевязку. «Худо с ногой, худо. Надя была права…» Опять Надя! Ведь запретил же себе думать о ней! Запретил? А сколько раз в дороге он чувствовал ее рядом с собой… То они идут бок о бок по лесу, то она варит ему обед, а ужин варит он. То он добывает большого красивого косача. Надя умело потрошит его, но варит его Кедров, уж он-то знает, как это делается. А потом они идут берегом навстречу утренней заре. Ветер тормошит ее пепельные волосы. Серые глаза ее счастливо блестят, губы открыты, и она ловит ими влажный воздух реки…