Но стоило Кедрову остановиться, чтобы проследить за полетом желны, пестрого дятла, стоило засмотреться на колыхание травы, в которой скрываются тетеревята, проводить взглядом тетерку, вспорхнувшую на дерево, чтобы отвлечь его, как вдруг образ Нади рассеивался, будто дым костра под ветром.
Кедров надолго застрял на вырубке у смоленых и засохших сосен. Они разделаны дятлами от комля до вершины. Большой пестрый дятел — он и на самом деле пестрый, красивый, — не боясь человека, продолжает свою работу. Бегает по стволу вверх и вниз. Он с упоением стучит своим мощным клювом, черно-белая полосатая голова его мелькает, как молоток, отскакивающий от наковальни. «Вот видишь, — говорит Кедров подошедшей Наде, — санитар леса так спешит поскорее справиться с этим зловредным рассадником насекомых. Не сделай он этого, они расползутся и погубят остатки леса. Запомни, только дерево создает в лесных условиях достаточные скопления мертвой органики, которая служит энергетическим источником для существования различных вредных организмов. Это враги леса: личинка майского жука, короед и другие… Вот видишь…» Дмитрий ножом отковыривает сухую обветшалую кору, в узорчатых ходах и глубоких полостях находит вредителей… Но пока он это делал, Надя опять растворилась, как дым костра в тихом вечернем воздухе… Дмитрий думал о том, что уничтожаются не просто деревья, а лес с его установившейся системой связей, где все взаимодействует: от деревьев, подлеска, трав, грибов до животных и микроорганизмов. Разрушение одного — гибель другим…
Кедров до вечера сидел в тени двора на траве, привел в порядок записи, поспал. Мальчик — его звали Леней Колотовым, на хуторе все были Колотовы — принес ему ломоть хлеба, испеченного пополам с картошкой, которая льдинками белела в непропеченном тесте, и молока в глиняной кружке. Кедров пообедал. Узнав, что у Лени больна мать — лежит вон уж сколько, — а отец потерялся где-то на войне, Кедров зашел в старый дом на краю хутора. Все в нем говорило о запущенности, о том, что нет тут хозяина, — от затравевшего двора до сеней с покачнувшимся полом. Хозяйка лежала на полатях в избе, где стоял душный, спертый воздух и бились мухи о засиженные стекла окон. Он заглянул через брус — женщина судорожно потащила на себя шубу. Кедров поздоровался, спросил о болезни. Почему не в больнице?
— От кого мне в больницу-то идти? Вон он, хозяин-то мой, — сказала хозяйка и позвала: — Лень, спустись за квасом для товарища-то…
Кедров остановил вдруг ставшего проворным Леньку, спросил, кто лечит мать, давно ли больна, все думая о том, как тяжко придется тут Наде с таким вот ужасающе диким отношением людей к самим себе и сколько нужно приложить сил, чтобы приучить людей к медицинской помощи. Катерина ответила: приходит фельдшер из Ковшей. А по первости лечилась травами. После трав, кажись, было легче, но фельдшер выбросил и пристращал, что перестанет лечить.
— Где же травы брали?
Оказалось, что их продавала Виссарионовна, известная и тут, и Павел Артемьевич тоже в них толк знает.
Как же сообщить Наде? И что же деревенские? Смотрят, как женщина умирает? Зло взяло Кедрова: не по-доброму это! Хотелось тут же собрать людей, высказать им в глаза. Но пуст был хутор, даже детей, кроме Лени, не увидишь.
Хутор ожил к вечеру. Пригнали скот. Запахло свежим коровяком. По-домашнему зовуще просочился в прохладный воздух гаревый самоварный душок. Тихо появился, как бы вырос вдруг у дома, Павел Артемьевич Колотов, отец директора, сухонький старик с седой бородкой клинышком, с острыми и быстрыми глазами «лесного человека». Выцветшие глаза его оказались серо-песочного цвета. Он был в белом холщовом одеянии — от штанов до фуражки — и весь пропах цветочным медом. Павел Артемьевич был пасечником. Узнав, кто перед ним и зачем пожаловал, он заговорил:
— Извините уж за ради бога. — Подал руку, твердую и широкую. — Обедать-то домой бегаю, а сегодня не пришлось: Бобришин, наш председатель, пожаловал. Поля обежал, на завтра страду назначил. А мне велел мед качать да на базар в завтрашний день. Деньги, говорит, нужны, нечем комбайнеров кормить. Такое дело…
Павел Артемьевич уселся с Дмитрием возле бочки, стал рассказывать про свой хутор. Жителей его называют в колхозе лесовиками — живут в лесу, молятся лесу, лесом и пробиваются. Поля маленькие, испокон веку не кормили досыта. И теперь то же. И хутор в колхозе вроде «лесного цеха». Лыко, луб да мочало дерут, уголь березовый выжигают, промышляют ягодой, орехом, грибами. А теперь вот пасека. В сельпо сдают, а то и на базар. До вырубок и зверем промышляли: заяц, куница. А больше белковали. Дары леса.
Говорил Павел Артемьевич складно, хоть записывай, строил речь правильно, видно учился, да и теперь книжки почитывает.
— А утка у нас тут была своя, — с гордостью сказал он, — пусть и прилетная, но своя. В другие места не уходила, норовила у нас поселиться. Вороний пруд. Теплодворский со старицей, да лесные озерка, да Лесная Крапивка наша. Утиные места! — И поправился: — Были. А теперь? Теперь все пооголилось, птица улетела, бяда! — Он подхватил кедровский мешок, остановил взгляд на ружье. — Не охотник, гляжу? А, чужое! Ну, значит, хозяин рядом с охотником не сиживал. — Старик толково проверил патронник, бросил бердану за спину. — Ружьишко-то похоже на то, из нашей притчи, в складчину купленное. Не слыхали? Ну, трое вятских мужиков сложились на ружьецо. Купили. Но кому опробовать? Поспорили и порешили: всем вместе. Один держит за приклад, другой — за ложу. А третий побегал-побегал вокруг них, не смог приткнуться, но все ж охота и ему стрельнуть. Утешился: «Нажимайте, я хоть в дырочку погляжу…»
Павел Артемьевич засмеялся. Посерьезнел, сказал:
— Против леса тут шли, как против врага. Бяда! Из зверья остался разве что зайчишка… Да… А речку жалко, хоть плачь. Рыбистая была. А теперь, считай, руку у Великой отняли. И куда вода делась?
Устраивая Кедрова в боковушке, Павел Артемьевич рассказывал о сыне, что не повезло с ним: с детства пугливый был. На войну не взяли. Упорства невиданного человек: институт в заочности окончил, в математике дока, вот и в директора вышел. А по весне что-то накатывает, нигде от грусти спасения нет, кроме леса. Лес его врачует тишиной и своим зеленым шумом. За лето приходит в себя и зиму работает спокойно.
— Лечиться бы ему, — с горечью сказал Кедров. — Вот и Катерина у всех на глазах чахнет… — Просилось слово «умирает», но он удержал его.
— Катерина? Ее ж везде возили. Да разве до нашего брата было? А теперь силой не вытолкнешь с хутора. Ныне корова-первотелок, молоко пьют, оживают. Пенсию за мужа назначили. Да и Бобришин не забывает. Хлеб едят. Без трудодней, а едят. Теперь встанет. А Матвей? У него другая статья. Огласки боится.
Кедров вспомнил слова Вани Неухожева насчет директорского «родимчика», хотел сказать, но не сказал.
В доме, когда пришли мужчины, уже хлопотала аккуратная старушка с маленькой головой на крепкой шее, чем-то похожая на тетерку. Хозяйка — Евдокия Евлантьевна, смуглая, как еловая кора, руки ее так и сновали над столом. Проворно бегая на кухню и обратно, она то и дело задерживалась у окошка, глядела на вечереющую улицу, ждала, не появится ли сын.
За ужином Кедров объяснял Павлу Артемьевичу, куда из Лесной Крапивки вода делась. Как случилось, что отняли руку у Великой. В природу нельзя влезать, не зная последствий этого. А тут вмешались, и грубо. Лес — штука сложная. За многие годы образует подстилочный слой, который впитывает и накапливает воду. Корни рыхлят почву, вода глубже проходит, а значит, земля меньше промерзает — весной вода не скатывается, а опять же впитывается. И снег под кронами тает постепенно.
Уничтожим лес — разрушим созданный природой режим. Весной на вырубках снег быстро тает. Лесная Крапивка набухает, как большая река. Сходят вешние воды, а земля-то сухая остается, запаса у нее никакого, летом речку нечем подпитать. Да к тому же почву с полей несет, и река заиливается. Вот и чахнет. А за ней все рушится.
Павел Артемьевич от этих слов не усидел за столом, вскочил и, жалобно глядя на Кедрова мокрыми глазами и не умея одержать волнение, лишившее его дара речи, невнятно забормотал:
— Как же это? А? Да если известно? Так почему же… Остановить, закрыть! Руки у реки отрубать? Да где видано?
Матвей Павлович, тихий молодой мужчина, сухопарый, со смуглым лицом, на котором выделялись откинутый назад большой лоб и решительно выступающий острый подбородок, вернулся на другой день вечером, и не один. С ним фельдшер Постников, из Ковшей, врач из Теплых Двориков Семиградов. Кедров узнал его, однажды видел на поляне и запомнил по-детски округлое лицо и заносчиво вздернутый короткий нос. Третьим был Мигунов — заведующий райздравом. Как они сошлись вместе, Кедров поначалу не мог сообразить. Но из разговоров скоро понял, что Семиградов приехал в закрепленное за ним село, Мигунов был уполномоченным в соседнем сельсовете. Постников, рослый мужчина лет пятидесяти пяти, румянощекий, с живыми ореховыми глазами, был гостеприимным хозяином и заядлым рыболовом, охотником. Его гости тоже не прочь были побаловаться рыбкой. Вот и сошлись… Но зачем сюда приехали, Кедров догадаться не мог. Правда, на другой день утром они побывали у Катерины Колотовой. Мигунов вернулся сердитый. Больная давно нуждалась в госпитализации, а Постников медлил, в больнице же ничего не знали о ней.
— Так и передайте доктору Сурниной, — кипятился Мигунов, — я недоволен. Недоволен!
Кедров возмущался про себя: откуда могла знать Надя о больной, если ей не докладывали? И Семиградов не заглянул сюда, хотя в Ковшах прожил уже четыре дня, занимаясь диспансеризацией. Кедров скоро почувствовал, что медики почему-то настроены против Нади.
— Так я же гоняюсь за здоровыми, где уж мне до больных! — оправдываясь, выкрикнул Семиградов. А Постников рассудительно сказал Мигунову!
— Пустое дело, как я поглядел, с услугами к людям набиваться. Святость нашей профессии рушим.