— Доктор Колеватова, вы готовы? — спросила она, хотя знала, что та готова, вчера они вместе прошлись по докладу.
— Да! Начнем? — Анастасия Федоровна быстрыми шажками прошла к столу. По важному случаю она принарядилась. Коричневый костюм и белая с глухим воротником блузка молодили ее. Глаза повлажнели от волнения, и они ярко голубели. Светло-каштановые волосы на голове были высоко взбиты, и пучок их как-то непривычно заколот над правым ухом.
Надя не хотела, чтобы доктор Колеватова начинала с «примера из жизни», как это она любила делать. Лучше бы вначале рассказать о клинической картине инфаркта, а потом уж и о «казусе доктора Семиградова». Иначе занятие из научной дискуссии может сразу же превратиться в перебранку. Но главный терапевт пренебрегла советом, и вышло то, чего Надя боялась. Стоило Анастасии Федоровне упомянуть о печальном случае, как Антон Васильевич вскочил, взмахнул руками. Круглое лицо его с коротким носом, редкими белесыми бровями и суженными зрачками серых глаз сделалось злым.
— Да, да! Я подтверждаю свой диагноз: радикулит, — выкрикнул Семиградов. — Больной давно страдал спондилезом позвоночника. Это был период обострения. Я прошу, я требую снять с меня бездоказательные обвинения. Они носят личный характер.
— Но ведь надо же иметь хоть какой-то интерес к человеку, а не только к его болезни, — сказала доктор Колеватова. — Да, случай трудный, но Антон Васильевич не новичок. Если бы проявил хоть малейший интерес к больному, то засомневался бы: а нет ли там чего еще? А был инфаркт. Ах, не было болей в области… Но принято знать, что боли могли появиться в данном случае не за грудиной, а между лопаток, в левой руке, в левом локте, даже в нижней челюсти.
— Это всем известно! Здесь не первокурсники! Я вынужден покинуть… — Антон Васильевич встал.
Не доктора Колеватову остановить было уже нельзя: она не терпела тех, кто изворачивался. Слова ее были беспощадны:
— Прискорбно, но от этого, к сожалению, никуда не денешься. Врачу, бывает, недостает всей жизни, чтобы его признали, а уничтожить все, что им накоплено, он может одним шагом. Я не говорила бы сегодня столь элементарных вещей, но как смолчать? Мы отвечаем за здоровье, за жизнь людей. Если бы учитель был как следует поставлен на диспансерный учет, вы бы знали, что он перенес за свою жизнь: немцы у него на глазах казнили отца, брат погиб в Освенциме, сестра умерла в Ленинграде от дистрофии. Недавно он потерял последнего близкого человека — мать. Достаточно одного из этих потрясений, чтобы подорвать сердце, А вам это неведомо, Антон Васильевич. Вы спешили. Куда, я этого не знаю. И как же вы, проводя диспансеризацию, ничего не захотели узнать о больном?
Если говорить с точки зрения юридической, то врач Семиградов, конечно, неуязвим. Злого умысла тут нет. Но как можно позабыть о чести врача? — Анастасия Федоровна замолчала, ища возможности перейти к научному материалу. Надя помогла ей, сказав, что доктора Колеватову можно понять: этот случай переживают все. С каждым врачом когда-либо приключается подобное. Важно не столько это, сколько отношение врача к происшедшему. Можно делать выводы, а можно искать оправдания.
— Антон Васильевич, я прошу вас не уходить, — сказала Надя. — Садитесь, пожалуйста. У вас будет возможность выступить и сказать все, что вы думаете. Мне не хочется слышать перебранку. Продолжайте, Анастасия Федоровна!
Семиградов обиженно сел и отвернулся к окну. Выражение лица, поза — все в нем говорило, что он просто присутствует и до всего ему тут мало интереса. Но как только Колеватова закончила свое выступление, Семиградов взял слово. Он был энергичен, нетерпелив, говорил о горячностью:
— Время врача! Много ли его у нас, коллеги? Кто не прибавляет к рабочему дню свой вечер, а то и половину ночи? Верно я говорю? — Все вдруг затихли, не ожидая такого поворота. — Да конечно так. Все испытывают на себе, что значит быть сельским врачом. Наше время — это не наше время, это время больных. И чем больше мы будем отдавать его страждущим, тем больше будут удовлетворены они и мы сами. Это — истина. Согласны с ней? — Вроде все согласились, и даже Надя, ожидающая с каждым словом подвоха, подумала удовлетворенно: «Не обиделся». И, поняв, что достиг своего, Антон Васильевич сказал сокрушенно: — А транжирят наше время направо и налево. Ну что вы, Надежда Игнатьевна, так на меня взглянули? Уж не запретить ли хотите? Вы сами призывали всех высказаться. Так вот, вы транжирите свое и наше время. Мы убиваем его на ловлю здоровых людей, гоняемся за ними по деревням. Отсюда пресловутые микроучастки и врачебные ошибки вроде «казуса Семиградова», как Анастасия Федоровна окрестила этот случай. Пусть будет так. Я не терапевт, я — хирург. А работы хирурга, как всем известно, меня лишили. Вот о чем бы надо сегодня поговорить — о руководстве лечебной работой.
Потом Надя слушала выступление коллег и думала, что учеба получилась: люди говорили об ответственности медика за здоровье человека, рассказывали о случаях из своей практики. Осуждали Семиградова за «личный момент».
В конце учебы Надя сказала кратко:
— Я не думала наказывать Антона Васильевича, но он все еще не дает себе отчета в том, как ведет себя. У нас есть приказ о диспансеризации как одном из главных направлений работы больницы. Есть на этот счет решение партийного собрания. Антон Васильевич постоянно выступает против нашего общего мнения, мнения, которое закреплено в документах. Но я думаю наказать вас, Антон Васильевич, не за ваш, извините, пожалуйста, «казус», а за то, что, будучи в Ковшах, вы не поставили на диспансерный учет работников школы.
— Это называется расправой! — выкрикнул Семиградов.
— Ну зачем так? — пожалела Надя. — Вы хотите авторитета? Да, врачу он нужен. Без него врач — ничто. Авторитет — это неуловимая штука. Никто не знает, как он зарабатывается. Для Гиппократа идеалом врача был врач-философ. Гиппократ считал его равным богу. Да, да, не улыбайтесь. Совестливость, скромность, простота в одежде, опрятность, решительность, уважение, изобилие мыслей… Понимаете, изобилие мыслей! Разве кто-нибудь из нас усвоил это, выходя из стен института? И еще: знание всего того, что полезно и необходимо для жизни. Понимаете, не для лечения больных, а для жизни! Какой в этом глубокий смысл! Не зная жизни, вы не можете лечить больного. А родился Гиппократ без малого за полтысячи лет до нашей эры. И все, что он говорил, жизненно и для нас. Вспомните, он говорил: «В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, несправедливого и пагубного». И пусть врач будет человеком прекрасным и добрым, а стало быть, значительным и человеколюбивым. Он презирал чрезмерную готовность и поспешность, если они даже и полезны. Если врач сверх меры весел, прямо-таки исходит в смехе, на него мало надежд. И что особенно верно: он должен быть справедливым при всех обстоятельствах, воспитывать в себе презрение к деньгам, отвращение к пороку.
— Прямо-таки кодекс врача… — недоверчиво усмехнулся Семиградов. — Уж не хотите ли его навязать? Навязать нам, в наше время?
— А что? И у нас со временем будут заповеди врача. Да! Мне нравится беспощадная требовательность Гиппократа к себе. Если бы каждый из нас считал эти слова для себя святыми.
— Значит, если все, что требовал Гиппократ, соблюдать, можно сделаться авторитетом? — опять усмехнулся Семиградов.
— Надежда Игнатьевна, разреши! — попросила «главный» терапевт.
— Пожалуйста. — Надя села.
— Да разве артист, что играет по всем правилам, уже талант и знаменитость? — горячо заговорила Анастасия Федоровна. — Талант — наряду с природным даром прежде всего человеколюбие и самоотверженность… Профессор кафедры полевой хирургии нашего института любил рассказывать об одном забавном случае из времен осады Севастополя, прежней еще… Однажды санитары несут в перевязочную солдата… без головы. Их не пускают: да что вы, на самом деле, смеетесь! «А голова — вот она, — отвечали солдаты. — Профессор Пирогов пришьет, авось пригодится наш брат солдат». Как пришла эта вера в человека, в его талант? Доктор Семиградов, поясните мне это!
Дома Семиградов сказал жене:
— Она начала против меня войну.
— Кто она? — не поняла Глафира.
— Кто-кто! Сурнина. Нашлась премьерша!
— Антоша, только не расстраивайся, все будет хорошо, давай вместе потерпим, подождем, слышишь, Антоша? Ну, миленький мой, не огорчайся… Да разве так можно? — стала успокаивать мужа Глафира… — Надо подождать! Она сейчас сильная.
— Сильная! Если бы так, то давно съела меня. Она глупая, думает, что за нею весь народ. А раз обманывается, значит, не сильная, а слабая.
— А я что говорю? Чем дальше, тем больше будет слабнуть. А ты жди. Сама себя пусть потом виноватит.
— Да, Глафира, да! Ты, сама не подозревая, высказала великую истину: нельзя безнаказанно нарушать естественные взаимоотношения: врач и больной, больной и врач, С времен Гиппократа так. А она, наш новый Гиппократ, надумала совершить революцию. Для нее — человек и врач, врач и человек! Уравнивать медицину с физкультурой и спортом? Нет, кумушка! — обратился он к незримому оппоненту. — Из этого ничего не выйдет. Синяки и шишки придется считать вам, милейшая! — И сообщил жене, что едет с Лизкой Скочиловой в Коршуниху на диспансеризацию.
Глафира резко повернулась, взгляд ее стал колючим.
— Опять с Лизкой? Смотри!
— Лизка — работящая баба. Да и Вася с нами…
— А ребята?
— Манефа берет к себе. Ты же меня с ней не выпускаешь одного, боишься…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Все начиналось сызнова…
Застиранное белье со штампами и завязками вместо пуговиц. Байковый синий халат, который можно запахнуть, затянувшись скрученным поясом. Не первой свежести тапочки — Кедров еще в душевой выбросил затоптанные стельки и вырезал из газеты свежие. Палата с шестью железными койками и одеялами из реквизита закрывшихся госпиталей. Гнойный запах неугомонных ран. Крики по ночам: «Огонь! Огонь! Черт вас побери…» И другие, куда более крепкие слова, надолго засевшие в память и прорывающиеся во сне даже у тех, кто наяву стыдился пустить их в употребление. И все еще не утихающие рассказы: «Да я его…» И рентген, и анализы крови, мочи и прочего. И курносая палатная сестричка Любушка с утренним и вечерним градусником. И лечащий врач, малоразговорчивый и усталый Евген Евгеныч с тоненькой еще историей болезни.