Соседи по палате, наверно, из-за солидарности с ним сегодня не разбрелись. Кедрову было предписано лежать, и они приносили ему то закурить, то свежую газету, а то подсаживались рассказать какую-нибудь небылицу, убежденные в том, что их сосед испытывает страх перед неминучей операцией и его надо как-то отвлечь от горьких мыслей. А Кедрову было приятно почувствовать, что еще жив в них солдатский дух.
Под вечер, когда Дмитрий окончательно поверил, что операции не будет, в палату вбежала раскрасневшаяся Любушка, торопливо спросила, может ли он сам добраться до операционной или вызвать для него каталку.
— Доберусь! — Кедров улыбнулся, скрывая за этим вдруг вспыхнувшее в душе волнение, и стал собираться.
Его долго продержали на операционном столе. Старый тучный полковник с одышкой тягостно копался в его ноге. Кедров слышал хруст мышц под скальпелем, изнуряющий скрип металла о кость, какой-то треск, нет, скорее, хруп, чем треск, бормотанье хирурга сквозь тяжелые одышливые вздохи. Полковник пытался о чем-то говорить с Кедровым, но тут же забывал его выслушать, а то, не успев договорить вопроса, замолкал, чтобы перевести дыхание. Евген Евгеныч то и дело справлялся о пульсе, следил за давлением, а высокая сестра с задумчивыми глазами шприц за шприцем выцеживала в его ногу, и без того одеревеневшую. Между собой они говорили о какой-то молодой особе, причем Евген Евгеныч нет-нет да хулил ее, а хирург неожиданно резко обрывал ассистента. Кедров только потом догадался, что говорили они о Наде. Он видел, что все они измучились, измучился и он какой-то тяжелой, непроходящей усталостью. И когда его на каталке привезли в палату, он с трудом перебрался на свою кровать, упал, будто провалился в зыбкое моховое болото с железисто-кислым запахом перезревшей к зиме клюквы.
Он не спал всю ночь. С вечера ныла нога, а под утро он услышал за окном ранний щебет ласточек, когда же рассвело, увидел на тополе первый желтый листок. Листок был влажный от ночного тумана, ярко блестел, золотился и, как бы обмирая, тихо качался.
Ему показалось, что во сне он услышал голос Андрея. Тот распекал кого-то, энергично, убежденно, с выматывающей душу прицепливостью. Почему-то сразу же пришла догадка, что он распекает Надю, Дмитрий хотел крикнуть: «Оставь ее!» — и, открыв глаза, увидел у своей кровати Андрея.
— Ага, — произнес он. — Тепленький еще. И я тепленький. Не воняет от меня углем и мазутом?
Кедров не ответил ему и, трудно соображая, в свою очередь сам спросил, не кричал ли тут Андрей.
— Да ты что! — удивился Сурнин. — Сижу, как мышка. Тихо, шепоточком выставил твоих игрочков. Может, и превысил власть, но смертельно ненавижу эти дурацкие костяшки. — И сразу, без перехода, спросил: — Была?
Дмитрий не ответил.
— Не была, значит?
Дмитрий снова промолчал.
— Так… Ну, я ей по-братски…
Дмитрий приподнялся, лицо его стало жестким.
— Ты не тронь ее, Андрей. Прошу тебя. У нее там трудно. Не спрашивай, в точности я ничего не знаю, но атмосфера вокруг Нади мне не понравилась. Ее энергия у вялых людей вызывает раздражение.
Андрей махнул рукой:
— Забежал тебя проведать, а она опять между нами. Не переживай, воробей, навещу я ее.
— Нет, нет! — испугался Дмитрий. — Мы вместе.
— У тебя сказка долгая. Я заходил к врачу. Так что лежи.
Андрей встал, нахмуренный. Продольные морщины у рта так и чернеют — прорезались глубоко. Было в этом лице что-то суровое, непреклонное. Видно, он был глубоко обижен поведением сестры и всепрощением Дмитрия. А Кедров, чтобы смягчить разговор, заинтересовался его рейсом.
— Не совсем чисто сработал, да бог простит, — ответил Андрей неясно, но от подробностей уклонился.
Через час после того, как ушел гость, Дмитрий по радио в утреннем выпуске местных известий услышал сообщение о рекордном грузовом рейсе машиниста депо Новоград-1 Андрея Сурнина и его бригады. А через два дня прочитал в областной газете очерк Мирона Шерстенникова «Дорога в гору». Читая, он думал, что брат и сестра Сурнины похожи друг на друга, как две капли воды, своим неумением спокойно жить. И еще Дмитрий думал о том, что приход Андрея в госпиталь после трудного рейса — это такое проявление дружбы, которую человек зарабатывает не часто или вовсе не зарабатывает.
Чем же заработал он?
Для воспоминаний времени хоть отбавляй. В это утро почему-то вспоминались его последние бои.
Тогда в горах под Дрезденом золотисто цвела форсиция. Зеленели камни, их покрывали нарождающиеся листочки плюща, похожие на крошечные щиты или, скорее всего, на сердца, какими их рисуют влюбленные. Только эти зеленые символы сердец не были пронзены стрелами, да, пожалуй, в мире не хватило бы никаких стрел, чтобы все их пронзить.
«Мы долго топтались перед Дрезденом, — вспомнил Кедров. — В тылу день и ночь грохотало. Там пал Берлин, а мы не могли сдвинуть немцев с рубежей. Уж было тут огня с обеих сторон, представить трудно, могло ли быть больше.
Да, горы тогда зазеленели в одно утро. За Дрезденом они круто поднимались к небу и суживали пространство. Еще накануне они были грязно-серыми с белыми проплешинами выветренных камней. Всю ночь шел дождь. Утро встало солнечное. Земля парила. Ее крыла дымка. А когда она рассеялась, все увидели, что горы позеленели…»
В штабе полка обсуждалась последняя операция войны — Пражская. В Чехословакии окопалась группа немецко-фашистских армий «Центр». Ее надо было сокрушить коротким и стремительным ударом. Полк Тюрина, «полковника без академии», как за глаза подтрунивали над ним его друзья, шел во главе дивизии.
«Наш полк — наконечник стрелы, а твой батальон — острие наконечника, ты понимаешь это, «лесной» капитан? — спросил его полковник Тюрин, когда после совещания в штабе все командиры разошлись, а Кедров остался с ним. — Слава о разумном ведении боя идет по твоим пятам, капитан, еще от болот Полесья. Когда я решал, кого поставить на острие наконечника стрелы, я вспомнил ту твою операцию».
«Спасибо, товарищ полковник! Но там было элементарно…»
«Не обижай меня, капитан! За элементарщину я бы не наградил тебя орденом Александра Невского. А князь, ты должен знать, был полководцем мудрым».
«Виноват, товарищ полковник, но действительно другого выбора не было».
«И это на самом деле, — вспомнил Кедров. — Мой батальон перерезал тогда болотное дефиле, а в горловине, на флангах оставил ударные отряды автоматчиков с минометами. Отступающие немцы втянулись в узкий коридор между болотами и тогда наткнулись на нашу оборону. Пожалуй, немцам ничего не стоило смять батальон, если бы не удар по флангам.
Такая была каша в том болоте. Никто из них не ушел. Пленных было в три раза больше, чем солдат в моем батальоне. Что верно, то верно».
Лес, особенно заболоченный, — это его стихия, за что его и прозвали «лесным». Он отведал всего этого еще на Волховском и кое-чему научился. Но в горах он — как глухой в опере. Полковник явно не учел этого. Но недаром же он был старым хитрецом. Улыбнувшись загадочно — при этом большой нос его сморщился, точно втянул щепотку нюхательного табаку, — полковник сказал: «Представь, капитан, твой старый командир подумал об этом. С тобой пойдет батальон танков капитана Акопяна. Этот, поверь, горный человек. Твоя первая задача — сесть на машины и не слазить с них. Не слазить! Вторая задача: только вперед, как можно быстрее вперед. Прошивать порядки немцев и уходить. Они у тебя в тылу остаются, а ты иди. Не дай им разгадать наш замысел. Понял какой?»
Кедров знал этот замысел. Замысел был, правда, элементарен, другого выбора не представлялось, но это кажется только теперь. Немцы оставили укрепления и спустились с гор в долину, чтобы встретить там наши войска и разбить их. Надо было оседлать линию их укреплений, прежде чем они одумаются и попытаются вернуться к исходному рубежу.
«Пусть они цепляются за каждый уступ, а ты не ввязывайся в затяжной бой, уходи. Обходи, но уходи. Понял? Кто пойдет за тобой, тот добьет их. А если не добьет, то выбьет из гор, как пробку из бутылки».
Кедров сказал, что понял. Полковник будто не слышал.
«Знаешь, против немцев на Западе стоит группа американских армий. Командует там генерал Омар Бредли. Это он подарил нашему командующему маршалу Коневу джип. А маршал Конев отдарил его конем. По-моему, это более тонкий вкус — подарить коня… Так вот, мы должны войти в Прагу, а не Омар Бредли на нашем русском скакуне».
Полковник увидел, что капитан не может справиться с нетерпением — ведь все же ясно! — и сказал: «Все, Кедров! Верю в тебя и в твоих солдат. Верю и желаю удачи. Ну!» — И здоровяк полковник взял за плечи высокого поджарого капитана, легко повернул и чуть-чуть толкнул в спину.
Когда Кедров вышел из штаба полка, каменной двухэтажной виллы, сплошь увитой виноградом, солнце уже стояло в зените. Комбатовский «козел» стоял внизу, у дороги. Начальник штаба и замполит ждали Кедрова.
Бой начался вечером. Еще не зашло солнце, когда артиллерия и авиация ударили по обороне немецко-фашистских дивизий, и небо и горы закачались от взрывов. Красное вздрагивающее зарево повисло над землей. Зашло солнце, незаметно истекла закатная заря, а заря последнего боя все разгоралась и разгоралась. Сколько ему еще длиться?
В пробитую брешь вошли танки и батальоны тюринского полка, посаженные на машины.
«Севан Акопян был смуглый веселый человек с черными блестящими глазами, — вспомнил Кедров. — Было у него любимое: «Держись за железо и не оглядывайся». Сказал весело, когда они встретились: «Пусть немцы подольше повоюют в долине. Битый солдат, говорят, умнеет, но немцы от битья умнее не делаются. Они сами помогают нам».
Акопян зря понадеялся на скорое продвижение. Разведчики Кедрова донесли, что дорога на десятки километров перегорожена каменно-земляными завалами. Не переехать их, не обойти. И Кедров, сидя в кабине штабного грузовика, написал на поле карты по-тюрински: «Задача первая»…
Они уже подорвали с десяток завалов, но им конца не было. Фашисты из засад расстреливали подрывников, и Кедрова пугала мрачная перспектива остаться без солдат. А тут еще Севан оглушил его сообщением: немцы теснят наших в долине. Теснят! Кедров раскрыл планшет и стал изучать карту. Где-то далеко внизу едва слышно рокотал бой. За поворотами прятались танки Севана.