о и нежно. Он ведь еще не разглядел ее как следует. Вот если бы разглядел…
И вдруг, когда она увидела Кедрова в халате и с белой гипсовой ногой из-под штанины, куда-то делись слова, которые она сочинила в дороге, слова о том, как он нравится ей, какой он добрый и славный и что она готова век его любить и служить ему. Вдруг слова эти куда-то делись, пропали, и она почувствовала, что он больной, а она только сестра милосердия.
— Здравствуйте, Дмитрий Степанович! — сказала она, подходя к нему уверенной походкой и кладя на тумбочку сверток. — Как вы себя чувствуете?
Она заметила, как ожидающе он смотрел на нее темно-синими припухлыми глазами, как смуглое от загара лицо его напряглось… Солнечный луч, упавший из окна, высветил бронзовость его впалой щеки и прямого крепкого носа. Кожа была ровная, чистая.
— Здравствуйте, — сказал он. Голос у него был мягкий, но энергичный. — Я чувствую себя прилично, совсем прилично. — Он все смотрел на нее ожидающе. Теперь уже нетерпеливо-ожидающе.
— Вы меня не помните? — спросила девушка, холодея сердцем — он даже не помнит ее! — но в то же время надеясь, что не может не помнить. Это ее-то!
— Помню, как же. — Он улыбнулся. — Вы от Нади?
Вот этого она не ожидала, об этом она не могла подумать. Теперь лицо его стало ожидающе-улыбчивым. Как испортило его это выражение. Он никогда не должен так улыбаться.
— Нет, — сказала Манефа твердо, теперь уже чувствуя себя не только сестрой милосердия, но уязвленной женщиной. — Я от себя и еще от Виссарионовны. Я присяду?
— Извините, я растерялся и не пригласил вас…
Манефа присела на табурет, повернулась к тумбочке, уверенно распотрошила сверток. Вынула бутылку.
— Это от Виссарионовны. Настойка верховая, на цветах. Силу сердцу дает. Если слабое — окрепнет, если жестокое — отмякнет. — Манефа остановилась, вдруг уловив, что говорит голосом старухи. Этого еще не бывало! — А вот это от меня. — Она выпростала из марли веточки с почти круглыми, мокро блестящими листочками. Кедров узнал черничник. Он любил его за его скромную, но уверенную жизненную силу.
— Какая прелесть! — проговорил он, беря букетик и прижимая его к лицу. — Вот этим вы мне удружили… Манефа. Я правильно запомнил ваше имя?
Кедров был прекрасен в эту минуту. Прекрасны были его вдруг посветлевшие глаза, его смуглое худое лицо — во всем появилось то простое и нежное, что сразу, с первого погляда пришлось по душе девушке еще в первую их встречу. «Если бы я знала, — подумала она, — я бы весь лес на коленках проползла, весь черничник выполола…»
Кедров стал ее расспрашивать о больнице, о том, что сейчас там делается, как поживает Вася-Казак, Лиза и такие милые их ребятишки. Что делает Надежда Игнатьевна, как она выглядит и настроение ее каково? Манефа, как-то вдруг поскучневшая, отвечала безучастно, глядя на него слепыми невидящими глазами.
— А Надежда Игнатьевна уехала на лесопункт. За плотниками… — сказала она и встала.
— Она ничего не передавала?
— Нет… Она не знала, что вы здесь.
Девушка поняла, что больше того, что он услышал, ему не надо и теперь будет ждать ее, женщину без ласки — не женщину, а инструмент, орудие.
— Дайте вашу руку, Манефа! — попросил Кедров, но она уже стала прежней Манефой и ответила чуть развязно:
— Пустяки всё, Дмитрий Степанович. Ну что вам моя рука?
— Манефа! — Он встал, опираясь рукой на спинку кровати. — Вы такая славная, такая милая… — Кедров дотянулся до ее руки, прижал к лицу.
— Ну вот еще! — Она выдернула руку и, не прощаясь, вышла.
Бежала по коридору с отчаянным лицом. Выйдя из госпиталя на шумную, оживленную улицу, оглядела светло-голубое высокое небо над городом. Взгляд ее на минуту задержался на далеком куполе, остро блеснувшем на солнце еще не погибшей каплей позолоты. А в ушах вдруг зазвучало далеким и полузабытым колокольным звоном: «Вы такая славная, такая милая…»
В кровь кусая полные красивые губы, она ругала себя самыми последними словами за то, что не попрощалась с Кедровым. Ей представилось, что она больше не увидит его и не скажет того, что хотела бы сказать.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В «академический» свой час Надя закрылась в кабинете, чтобы просмотреть новые номера медицинских журналов, какие удалось в этом году выписать. Кто-то ей говорил о статье академика Петрова, известного хирурга. Но статью она не нашла, видно, проглядела в предыдущих номерах «Хирургии». Надеялась найти подробности о нашумевшей работе «Биотерапия злокачественных опухолей», но ничего подобного в журналах не оказалось. С интересом набросилась на статью профессора Джанелидзе о бронхиальных свищах огнестрельного происхождения. Он прооперировал более тридцати раненых с бронхиальными свищами. У двадцати восьми из них свищи закрылись. Прочитала статью залпом. Отложила журнал, задумалась, вспоминая, как однажды ассистировала ему в Военно-медицинской академии, какое-то время работавшей в Новограде. Один вид этого плотного, крепкого и подвижного человека с аккуратно подстриженной бородкой, с карими глазами вызывал невольный трепет. Да чего уж скрывать, он был просто красив.
Конечно, грудная хирургия не Надина специальность, но она тогда с удивлением следила за тонкой, ювелирной работой знаменитого хирурга. Мелькнула досадливая мысль: а она, кажется, не успела научиться этой ювелирности. Но тут же другая мысль овладела ею. Инвалиды… Она и сама выделила их в отдельную карточку, однако не догадалась каждого, кто нуждается, определить на долечивание. Военкомат и райсобес должны помочь ей. Если в госпитале не удалось сделать раненого возможно более полноценным работником, то разве простительно навсегда смириться с этим?
Вот и еще одна линия ее работы вырисовывалась точно и ясно: инвалиды. Обследование и долечивание. И тут она вспомнила о Кедрове и почувствовала, как лицу стало жарко. «Куда он мог исчезнуть, ума не приложу, — подумала она. — Или передоверилась полковнику Вишнякову, а тот рукой махнул на мои просьбы? Но брат-то, брат почему молчит, если ему что-то известно о Кедрове?» И записала как неотложное: «Во что бы то ни стало разузнать, где Кедров».
Когда кончалось ее «академическое» время, Надя определяла, не глядя на часы. Сама не зная почему, она начинала волноваться. Отходили в сторону учебники и журналы, и она была уже во власти сегодняшних дел.
У амбулатории — ее постепенно привыкли звать поликлиникой — уже ждали больные. Это к ней. Надя сегодня будет вести прием. Но не в поликлинику пошла она вначале, а задами, лесом, своей любимой тропкой прошла к стационару, чтобы убедиться, работают ли плотники. Еще издали услышала шарканье пил по дереву, мягкое, с тонким звоном чмоканье топоров, короткие удары молотков по гвоздям. Работают!
Вдоль стены снизу уже желтела новыми стругаными досками обшивка. Засыпанные между нею и стеной опилки, смешанные с собранным в лесу игольником, сохранят от промерзания фундамент, и полы в палатах всегда будут теплые. Но что за странное дело: среди незнакомых плотников она вдруг увидела трех колхозников, которых сама недавно положила в стационар. Один из них с рыхлым вялым лицом — гипертоник. Второй, длиннорукий и длинношеий мужчина, страдал болями в кишечнике, она положила его на обследование. У третьего, верткого, с кривой правой ногой, открылась в бедре рана. Все они работали вместе с плотниками. «Да что же это такое? Кто разрешил?» — возмутилась она, хотела прогнать в корпус, пригрозить выпиской. Но что-то удержало ее, и она, присев на завалинку, подозвала их к себе, спросила, давно ли курили.
— Да, пожалуй, и закурить пора, — сказал длиннорукий, присаживаясь рядом с ней и вытаскивая из кармана халата кисет с махрой. — За работой забывается, а в палате душа тоскует по самокрутке.
Он вначале протянул кисет гипертонику, но тот испуганно закрутил головой — по совету врача отвыкал курить, потом сам ловко стал крутить из газеты папироску длинными пальцами. Кривоногий опустился на щепки, вытянув раненую ногу, привычно ошарил грудь, но халат не гимнастерка, карманов тут не оказалось. И пачку «Прибоя» он ловко достал откуда-то из-за пояса, лихо вытолкнул папироску, предложил доктору. Та сердито взглянула: не соблазняй!
— Что это вы, брательники? У вас режим, а вы тут плотничаете, — заговорила она обиженно, но про себя чувствуя, что не выволочку они заслужили, а похвалу, раз не остались равнодушными к больничной нужде и вышли на помощь без приглашения. «Да и без спроса тоже», — продолжила она свою мысль, зная загодя, что никто бы им это не позволил. — Мешают ведь? — спросила она у плотников, приставших к ним покурить.
— Не мешают, — басом ответил ближний к Наде мужчина, маслеными глазами оглядывая доктора. — Чего грешить, вон тот, — он кивнул на долгорукого, — почище нас, может, сработает.
А долгорукий не оправдывался, никак не отозвался на похвальбу, лишь сказал, сокрушаясь:
— Ну, право, доктор, чтобы в палате рассиживать, надо иметь при себе железную терпелку, либо ту самую ленивую лень, либо болезнь, которая, что кандалы, к месту приковывает. А пока на ногах, лежать скучно и грешно. Да и обветшали вы непоправимо. Вот мы и…
— Ну что ж, — не стала возражать Надя, — в госпиталях, на фронте, были у нас команды выздоравливающих. Охрану несли, посильные работы выполняли. Подумаем и мы.
На прием к ней «пришло много людей. Откуда узнали, что именно она сегодня в «полуклинике»? Странно, странно… Первым вызвала инвалида с хроническим остеомиелитом нижней челюсти. «Женился. Попервости было ничего. А теперь осложнение. Жена не ложится вместе, морду воротит от запаха…» Был бы рентген, обследовала бы, почистила. Придется направлять в Новоград, в госпиталь. Когда туда соберется, да примут ли еще? Вторым был лейтенант Ертюхов. Проникающее ранение черепа. Инородное тело в головном мозге. Бледный, с вялой рефлексией. Ертюхов был ранен под Мейссеном, в Германии. Она представила… Недели беспамятства, потом слепота, признаки нарушения дыхания. Мать, худенькая женщина в черном, хлопотливая до суетливости, ждавшая с войны мужа и сына, но дождавшаяся лишь одного сына, какой-то странной виной винившая себя в том, что случилось, на руках внесла своего Сережку. Где она только не побывала с ним! Выложила на стол и рентгеновские снимки, и заключения известных нейрохирургов. Но все лишь этим и ограничилось, и Наде как-то нехорошо сделалось от подробных и точных описаний, за которыми ничего не следовало. Беспомощность или равнодушие?