На Надю смотрели серые без глубины глаза, пугая своей отрешенностью. Ертюхов говорил трудно, разделяя слова большими паузами. Ушел на войну с краткосрочных курсов младших лейтенантов. Ранили, когда Гитлера уже не было в живых и до конца войны оставалось сорок восемь часов.
— Мейссен… фарфоровый завод… Подарили чашку… Храню. Память… За что пострадал…
«Слабое утешение», — подумала доктор и вспомнила, что Кедров был ранен где-то там же.
А маленькая и суетливая мать говорила, мешая сосредоточиться:
— Матушка Надежда, я слыхивала про вашу целительную руку. Из мертвых приводите к жизни, уж пожалейте нас, сирот. Кажинный день богу молюсь, да не приносит сыну избавления. И травами Виссарионовна пользовала, и профессора дорогие лекарства прописывали, а до его головушки не доходит ничего.
Надя рассматривала снимки и видела серебряный чистоты пятнышко на сером фоне мозгового вещества, и пятнышко это от снимка к снимку (по времени) опускалось все ниже и ниже, туда, где проходит глазной нерв. Отложила последний снимок, сделанный совсем недавно в госпитале для инвалидов у Вишнякова, и руки ее сами собой опустились: она была бессильна даже дать совет. Да и вряд ли кто из нейрохирургов захотел бы делать такую сложную операцию. Тут можно было лишь что-то познать, но помочь человеку невозможно. Операция? Угроза полной слепоты, а ведь теперь он все же видит, хотя временами и слепнет. Боль… Ее только на время можно унять… И она выписала болеутоляющее из своих личных запасов — с лекарствами было, как всегда, трудно. Отпустила суетливую мать и равнодушного ко всему после принятой таблетки бывшего лейтенанта Ертюхова. В ушах ее все еще звучали слова матери-хлопотуньи: «Когда полегчает, он ведь корзины плетет. Ладные и пригожие получаются корзинки. Ежели доктору приглянутся…» Неужели не найдется возможности помочь парню? Нашелся бы хоть один смелый специалист. Нет, даже смелый не захочет, как, пожалуй, не захотела бы и она, если бы практиковалась на этом. Тут не было выбора: без помощи медицины или с ее помощью — он все равно останется инвалидом. Но все же она, не откладывая в долгий ящик, заготовила письмо в Москву, в министерство, в котором просила вызвать Ертюхова на консультацию.
Что ни прием, то новые проблемы. Научил ее Кедров накапливать материал, делать обобщения и выводы. Это называется наукой, определяющей направление работы. Теперь ясно вырисовывалась проблема восстановления здоровья инвалидов, постоянного медицинского наблюдения за ними. Манефе поручить новую картотеку?
Едва она закончила прием, прибежала Лизка: Дрожжина просит к телефону. Надя уж знала, что начальство редко вызывает, чтобы сказать спасибо. О благодарностях речи действительно не было, но разговор для Нади оказался все же неожиданным. Домна Кондратьевна сообщила: только что утвердили план работы бюро на сентябрь. В нем есть такой пунктик: «О подготовке к зиме Теплодворской больницы». Докладывает Сурнина. Содокладчик Мигунов.
— Понимаешь, подружка, не хотелось бы мне за тебя краснеть, — призналась секретарь райкома. — Так что уж постарайся. Как дела? Какие закавыки? Только кратко… Уезжаю в колхозы.
Надя ответила: если под закавыками имеются в виду трудности, то Домна Кондратьевна может не волноваться — жаловаться она не намерена. Без трудностей и радости линяют. Но еще раз напоминает — больнице нужен детский врач. Надо в районе искать ставку.
— Не остановлюсь я, Домна Кондратьевна, — оказала Надя, — ни перед чем не остановлюсь. А краснеть за вас мне тоже не хочется.
— Смотри-ка! — В голосе Дрожжиной послышалось обидчивое удивление. — Ты, никак, меня пугаешь? Не ожидала! Вот не ожидала…
— Не сердитесь, Домна Кондратьевна. Коль вы ко мне как к подруге, то я ведь тоже так.
— А подруг-то щадят! — Дрожжина повесила трубку.
Надя повернулась — в кабинете стояла Зоя Петровна.
— С кем это ты? — спросила она настороженно. Ох эта вечная ее настороженность!
— С кем? С Дрожжиной.
— Не умеешь мирно жить с людьми, Надя. Трудно тебе будет. С каждым днем все труднее.
— Ладно, и ты с этим? А если меня не понимают? Говори, что у тебя.
— На воскресенье к Бобришину в колхоз. На уборку. Есть решение райисполкома.
Надя села, растерянная. В воскресенье она намеревалась всех послать на ремонт корпусов. Вот и попробуй распоряжаться сама… И рассказала о разговоре с Дрожжиной, Подготовку к зиме придется обсудить на партсобрании. Примем решение и пошлем в райком: коллектив своими силами берется подготовить больницу к зиме. Пусть тогда тронут хотя бы одного человека.
Зоя покачала головой: опять главный врач идет на осложнения…
Неожиданно для Нади в Теплые Дворики приехал ее брат Андрей. Он вышел из леса в распахнутом черном кителе. Утреннее солнце высвечивало два ряда белых пуговиц. Первой его заметила Манефа и приняла за моряка. Бравый вид, походка вразвалочку… Чем не моряк? А глаз у нее наметанный, как говаривал Вася-Казак, «пристрелянный раз и навсегда». Показала Наде:
— Уж не твой ли опять?
— А может, твой. — Надя подошла к окну и ахнула, сразу узнав брата. Не иначе случилось что, а то разве он пожаловал бы, находясь в ссоре с сестрой? Андрей, поглядывая по сторонам, шел по самой натоптанной тропе к «полуклинике». И тут сказалась привычка машиниста — все они любят главную магистраль. Надя распахнула окно, позвала: — Андрей!
Брат тотчас остановился, поймал взглядом распахнутое окно и сестру в нем. Рассмеялся открыто и довольно.
— Ну-ну, встречай-привечай! Не ждала, не звала, а пожаловал. О ком, о чем это сказано? О пожаре. Но тебя испепелять не собираюсь, да и нет у меня такого огня, чтобы в нем жару на это хватило.
Он подошел к окну, ловко так, что Надя и не подумала сопротивляться, схватил ее под мышки, приподнял, потянул на себя и поставил на вытоптанную под окном землю.
— Ну что ты, право! Кругом народ, а ты со мной как с маленькой. И вообще, ты стал болтлив и несдержан. Это на тебя не похоже. Не переношу болтливых и несдержанных в действиях и чувствах людей.
— Вот будет у тебя свой, как это говорят, суженый, можешь его переносить или не переносить. А брат дается, не выбирается, так что его терпеть придется при всех случаях.
— Ох! — Надя вздохнула. — Ну пошли, что ли, урод ты эдакий.
— Насчет урода — стоп! — Андрей прищурил один глаз. — Такое создание в твоем окне, что мне сразу захотелось стать помоложе и покрасивей.
Надя взглянула: в окне, картинно уперев руки в боки, распустив по лицу золотистую гриву, стояла Манефа.
— Это кто же у тебя? — спросил брат, когда они обошли дом и остановились у крыльца.
— Манефа. Не у меня, а я у нее.
— А, это та самая…
— Какая «самая»? — удивилась Надя.
— Так ты говорила, — замялся брат.
Они вошли. Их встречала Манефа, в сиреневом тесноватом платье, с откинутыми назад и схваченными красной лентой волосами. Когда успела? На овальном красивом лице ее вызывающе сияли голубые глаза.
— Твой брат, Надя? Браво! Значит, мой суженый, мой! — закричала Манефа.
— Ну, это ты брось. Он человек женатый и не трепло, как ты думаешь, — остановила ее Надя и, смеясь, рассказала, как они, увидев его, гадали, чей это суженый шагает так уверенно и независимо. А он вдруг почему-то догадался, что эта девушка ничего не рассказала Наде о Кедрове. Что у них за отношения? Чудно́! Ну и баба, не чета Наде: в рот залезет и туфельки там отряхнет… Почувствовав, что попал в затруднительное положение, он поскучнел и сразу притих. Уж очень ему претили эти женские неладухи, от которых порой хоть нарочно зубы рви. Манефа, уловив, как в госте что-то вдруг изменилось, насторожилась и уже без прежней свободы, но почти с той же искренностью стала говорить, какой он, Надин брат, важный на снимках в газете и какой простой, какой обыкновенный человек вот сейчас, с ними. Андрея развеселило это, он немножко оттаял душой и на время забыл об отношениях сестры и Манефы, не ясных ему.
Серый, вначале недоверчиво встретивший пришельца и ревниво следивший за тем, как он разговаривал и смеялся с его хозяйками, вдруг стал улавливать в его интонациях что-то знакомое. Да и нравились ему то и дело прорывающиеся сильные, грубоватые нотки в голосе мужчины. Такому хотелось повиноваться, а Серый, становясь взрослее, все больше нуждался в этом. Инстинкт подсказывал, что только повинуясь, он может что-то делать для людей, близких ему. А эти две женщины только любили его, но ничего не требовали. Сидеть целыми днями у корпусов и ждать, когда они выйдут и позовут его домой, было скучно — он ведь родился охотником.
Сейчас он лежал в прихожей под порогом, высунув язык, и зорко следил за тем, что происходило перед его глазами. Может, он раньше людей заметил, как оживлена сегодня молодая хозяйка, которую он звал про себя Фа, как быстро она носилась от стола к керосинке, не замечая, как пес вздрагивает при каждом ее приближении. Она вроде и не видела его, не говорила с ним, как раньше, заспанным и таким милым голосом. Он любил молодую хозяйку, любил и старшую, которую про себя почему-то звал Дян, чувствовал свою зависимость от нее и готов был сделать для нее все. И если она забывала его покормить, он не сердился, а переживал: значит, что-то у нее случилось.
Теперь гость и Дян сидели у стола и о чем-то говорили, и пес угадывал между ними что-то очень близкое и все же напряженное, потому сторожко держал одно ухо в их сторону. Но они не замечали его.
Наконец Фа, точно впервые увидев, позвала его, и пес с такой быстротой вскочил на ноги, что ему показалось, будто он вот так и стоял все время. Она вынесла ему голову, гузку и внутренности курицы, и он, рыча про себя, стал все это уплетать, не переставая прислушиваться к разговору людей.
— Ну, ты себя превзошла! — искренне восхитилась Надя, увидев на столе вкусно пахнущую жареную курицу. — Вот хозяйка в ком пропадает! Завидки берут…
Присаживаясь к столу осторожно, даже с боязливостью, Манефа ответила: