— Талант, матушка, как черт, когда-нибудь да выскочит.
— А что? Верно! — поддержал ее Андрей и так посмотрел на девушку, что ей показалось, будто он знает, о чем думает она, что чувствует. Но откуда ему знать?
— Ну и постаралась ты! — опять восхитилась Надя, легко отдирая куриную ножку. — Как же это ты?
— Как не постараться! Теперь у нас на двоих один братик. А у меня никогда не было братика… Просто интересно.
Надя пристально взглянула на девушку: играет? Играть она мастерица. Но в глазах Манефы не прыгали озорные чертики, в них были тревога и настороженность. «Хитрит… Ох и хитрая девка!» О том о сем пошел разговор за столом, а больше всего, как и полагается, о больнице. Андрей охотно слушал и поддакивал, сестра так я не могла понять, зачем он приехал. Ни о чем, что выдало бы его намерения, он пока не сказал, лишь ел да косо, неулыбчиво глядел на Манефу, а та как бы сжималась, стараясь сделаться все незаметнее. Наконец, когда Надя заговорила о статье Джанелидзе, недавно прочитанной, вспомнила, как робела перед ним, когда ему ассистировала, и заговорила о помощи инвалидам, о том, что наблюдение за их картотекой хочет поручить Манефе, Андрей оживился и сказал одобрительно, что это дело святое.
— Поглядел я, как Кедров Митя мучается, как нога его держит, не пускает в жизнь. — И опять взглянул на Манефу. Та сидела потупясь и не подняла взгляда.
— Что Кедров? — насторожилась Надя. Она хотела спросить спокойно, даже равнодушно, но настороженность сама собой подхлестнула ее.
— Что Кедров? Лежит после операции.
Наде как-то нехорошо сделалось вдруг, рука сама потянулась расстегнуть ворот блузки, ей не хотелось, чтобы это заметили брат и Манефа, но, как назло, пальцы не сразу нашли проклятую пуговку. Дурная привычка застегиваться до горла…
— Как после операции? — справившись с пуговкой, спросила Надя.
Брат озлился:
— Да что ты все спрашиваешь? Могла бы сама знать…
— Его оперировали? Без меня?
Андрей сердито вскочил, его обидело, что сестра, кажется, в чем-то его обвиняет. «Воображала бы поменьше…» — хотел сказать он, но не сказал.
— Что за сложная у него операция? Почему обязательно при тебе? — с неудачной небрежностью спросила Манефа.
— Сложная! Да он мог потерять ногу, понимаешь, ногу, попади в руки хирургу вроде нашего Куклана. Я же ему на кость поставила внутреннюю металлическую шину, понимаешь ты это? Какой-нибудь хлеборез по своей профессиональной тупости и серости мог ее выкинуть. Ну и пропала нога. Ты-то, хирургическая сестра, что-нибудь соображаешь в этом?
— Соображаю! — озлилась Манефа. — Ногу ему не отрезали, можешь не беситься. Сама видела: нога у него в гипсе. Вишняков делал операцию. Сам Вишняков! Без малого Вишневский…
— Ты знала?
— Знала. Когда звонили, я дежурила…
— И не сказала мне? Почему?
— А, просто бабское. Тебе ж он не нужен? Для тебя мука видеть его, а для меня, может, последней радостью были его слова: «Вы такая славная, такая милая…» Да, жаль его. Все мы тут его жалеем. А что ты сделала с Кедровым? Каменный ты человек. А я хотела… хотела увлечь его.
Манефа не могла сидеть, она встала и быстро отошла к дверям, прислонилась к косяку спиной. Андрей тоже отошел к окну. Получалось так, что и он в заговоре против сестры. Она ведь просто могла крикнуть: «Выметайся!» Ну и что? Он уедет. Рассердится на нее окончательно. Но ведь болеть голова из-за этой ссоры будет у него…
Каково было удивление Манефы и Андрея, когда они не услышали ни криков, ни ругани, ни хлопанья дверью. Надя сидела и тряслась от тихого смеха. И, глядя на Манефу мокрыми от слез глазами, заикаясь от этого неудержимого смеха, спросила:
— Ты это серьезно? Хотела увлечь? А?
Глядя на нее, засмеялась и Манефа, трясясь возле дверного косяка, и Андрей стал подхохатывать, сам не понимая почему. Первой перестала смеяться Манефа.
— Ты что, считаешь меня ниже себя? — злея глазами, спросила она.
Надя, растирая уставшие от смеха рот и щеки, отмахнулась:
— Да перестань ты! Просто я представила вашу пару: кулика да гагару. Уж очень вы несовместимые.
— Твоей совместимости и на день не хватило…
Андрей остановил женщин:
— Знаете, уважаемые хозяйки, я не за тем приехал, чтобы слушать ваши шпильки. Без меня разберетесь. А я хочу оглядеть ваше лечебное учреждение и почувствовать атмосферу вокруг тебя, дорогая моя сестра. Кедров почему-то недоволен этой атмосферой. И думает, по-моему, больше о ней, чем о своей ноге.
— Кедров думает? — удивилась Надя. — Да откуда ему знать?
— О чем не ведает глупый, о том умный догадывается. Но я встревожился. Вот я и намеревался…
Но сестра не дала ему договорить. Странной ей показалась озабоченность Дмитрия и брата. У них, в больнице, обычная рабочая атмосфера, не больше.
— Да ссорится она со всеми, — не утерпела Манефа. — Не умеет жить обычно, как все, ей только бы потруднее что-то выдумать.
— Трудности я не выдумываю, они сами возникают на пути, как крутояры. Я их не преуменьшаю, чтобы всем они были видны. Тогда легче их осилить. — Надя встала и подошла к брату. Манефа, почуяв запах гари, скрылась за занавеской: чайник убежал, залил фитили… Тронув за плечо брата, глядящего в окно, Надя заговорила: — Да, живу я трудно, потому что хочу скорее сделать то, что не сделали люди до меня, а потом идти дальше. А не сделано элементарное, без чего нельзя жить, лечить людей, думать об их здоровье. И хочется еще, чтобы следы войны, тяжелые следы на здоровье людей, следы бесхлебья, трудной работы, стесненной жизни скорее смыло, вытравило новым настроем человеческих отношений. Меня не понимают, я злюсь и элю других.
Вошла Манефа с чайником. Ставя на стол, сказала буднично:
— А по-моему, тебе не хватает мужика. Будет мужик, помягчаешь сразу.
— Помолчи! — несдержанно бросила Надя. — Откуда в тебе, в твои-то годы, такая пошлость?
— Я никогда не боялась своего портрета. А ты боишься…
Пили чай, ведя натянутый разговор. Впрочем, говорила больше Манефа, ставшая вдруг оживленной, даже веселой; Андрей то и дело усмехался чему-то, коробя твердые губы. Надя молчала, покалывая взглядом то того, то другого.
— Так вот зачем ты приехал! — проговорила Надя, когда Манефа ушла на работу. — Понюхать атмосферу?
Андрей, задумавшись, не сразу ответил.
— А-а! — воскликнул он. — Не только. Просто скучно было без тебя. Да и поссорились мы тогда, жалею. Долго жить в ссоре — ожесточаешься, себя обеливаешь — другого хаешь. Да и варнак я, до сих пор не побывал у тебя в такой прелести. Ну и еще… Дмитрия пожалел. Хороший он парень.
Сестра промолчала.
— Чаю еще хочешь?
— Налей.
Она налила, поставила перед ним стакан. Заговорила необычно глухо:
— Что я, не понимаю? Одной мне невыносимо трудно. — И вдруг выкрикнула: — Одна, одна, одна! Но что мне делать?.. Дмитрий? Да, он добрый, хороший. Может, даже любит.
— Любит!
— Допустим… Но жить вдвоем и опять чувствовать одиночество и еще видеть, что рядом с тобой от таких же мук корчится другой? Нет, мне его жаль. Ты ведь знаешь, какая я. Мне сильный человек нужен.
Андрей отставил чашку, отвалился на спинку стула, прищурился, глядя на сестру.
— А хочешь, я для тебя сделаю открытие? Хочешь? Он сильнее тебя. Да! Только сила у него скрытая, терпеливая. А у тебя — вся на виду, нетерпеливая. А кто большего в жизни может добиться, об этом можно еще поспорить.
— Думаешь, он сильный? — усомнилась она.
— Он ведь тогда от тебя ушел, знаешь куда? По реке спустился. Чуть не ползком добрался до какого-то там хутора. Только потом приехал в Новоград… Я был тогда в Горьком, потому и не доложил тебе. А взглянула бы, как он теперь рвется к делу. Эх, нога ему нужна, здоровая, смерть как нужна… Что я тебе говорю о ноге, сама съезди. Толстяк полковник что-то мне говорил, а я понял с пятого на десятое… — Брат встал. — А теперь пошли, покажи мне хозяйство. А что со светом и рентгеном? Я тоже об этом думаю. — И, выходя, укорил: — Начальник должен иметь приличное жилье. Что же ты приживалкой?
Надя рассказала о сторгованном доме в деревне Поворотной. Съездить надо бы, посмотреть и перевезти. Но дом пятистенный, куда ей? Брат заметил на это: мал дворец всем плечи жмет, а большой жильцов себе найдет… И тут же сразу:
— Дай-ка лошадь, я сгоняю, погляжу. Договорюсь, чтобы ладом разобрали, осторожненько. За большие деньги сторговалась?
— Не я, знакомые.
— Не глядя?
— Да я в шутку вроде тогда…
Они вышли. Серый вскочил с земли, подошел к хозяйке.
— Так за сколько все ж? — Брат посмотрел на пса. — Красивый зверь. Грудь-то беленькая, и лапки как в сметане. За сколько же?
— Вроде две, говорили…
— Если не гнилье, то ничего. Пятистенок, сто́ит. А лошадь-то дашь?
— На ней собирались ехать…
— Не срочное дело? С больным не связано?
На Тише должен был ехать Антон Васильевич. Зачастил что-то в Коршуниху. И она сказала:
— Несрочное.
— Тогда отмени. Не каждый день я у тебя гостевать буду.
Вечером Андрей вернулся. Дом ему и Васе-Казаку, который ездил с ним, понравился. Был он еще крепкий, хотя и запущенный. Спланирован хорошо: большая изба, на одной печи с ней — горница. Надворные постройки были потрачены, видать, на дрова, но хлев, баня и еще кое-что осталось.
Прощаясь, брат сказал, что договорился о разборке. Осенью, по стылой дороге, на двух «челябинцах» в один раз все можно перевезти.
— А денег наскребешь?
— Наскребу. От войны еще, — призналась сестра.
— На книжке или в кубышке?
— На книжке. Начислили при увольнении.
— А-а! То-то не знал. — И пообещал: — А «динамку» мы вам поставим, а то загинет под осенними дождями. В воскресенье приедем на рыбалку. Дружков заманю, кто в этом деле кумекает. Столбы приготовь. Да чтобы повариха была.
— Поварихи не будет, нет. Все пойдут в колхоз. — Надя подумала. — Останется тут одна Манефа, она вам и сварит, что надо. Продуктов я выделю.