— Хлеб привезем. А рыбы в реке наловим, ничего от тебя не надо… Манефа сварит… Ну а ты когда к нам?
— Приеду в субботу, на одну ночь. В госпиталь…
— Думала, значит?
— Думала…
— А как?
— По-разному. Не спрашивай.
Брат озлился:
— Дура ты, Надя, дура. Любишь, а понять не можешь. Ведь любишь?
— Перестань вмешиваться, брат. Моя жизнь — это моя…
Возвращался Андрей из Теплых Двориков в добром настроении. Вначале, после расставания с сестрой, он сидел у окна, нахохлившись, скользившие перед глазами еще не убранные пепельно-серые ржаные поля и березовые клинья с первыми пробрызгами осеннего золота не задевали его сознания. Но постепенно он стал замечать то стоящие, то двигающиеся в полях комбайны, черные грачиные облака, вдруг проносящиеся рядом с поездом, терпеливые обозы у шлагбаумов. Летели минута за минутой, и он чувствовал, как им овладевает давно позабытая душевная легкость, когда все вокруг становится милым и прекрасным и нет ничего такого на свете, что бы огорчало, причиняло боль. Спроси его о причине такого славного настроения, он, пожалуй, не смог бы ответить. Случается же с человеком такое? Подумал немного. Он, пожалуй, сказал бы, что повидался с сестрой, побывал в ее, как ему теперь кажется, райском уголке, хотя, покидая больницу, уносил с собой больше тревог, чем радостей. А может быть, открывшаяся возможность хоть чем-то помочь ей окрыляла его? Но ведь ему только еще предстояло собрать компанию рыбаков, к тому же что-то смыслящих в электротехнике. Легко ли это будет сделать за короткое время, сегодня уже пятница… А может быть, вовсе не это изменило его душевный настрой? Вчера Коноплин увел первый свой тяжеловесный состав. Вызвался он сам: «Что я — обсевок?» Пусть и по проторенной дорожке — Андрей кроме первого провел еще пять тяжеловесных составов. Первый он не принимал за удачу, хотя с него и пошло все. Коноплин охотно, не на веревочке, как бывало раньше, приходил на занятия «стахановской школы тяжеловесов», внимательно слушал Андрея и его помощника Умрихина, сколько надо набрать воды и нагрузить дополнительно угля, на какой скорости пройти Зуи, как одолеть поворот и вслед за ним идущий затяжной подъем.
Нет, не то все, не то. Самым приятным для него было, это уж точно, обещание Нади приехать в Новоград, к Дмитрию.
«Она ведь какая, Надя? — подумал он, подходя к госпиталю, ему еще сегодня хотелось сообщить Дмитрию о завтрашнем приезде Нади. — Она ведь такая, Надя-то… Внушит что себе, тогда уж считай конец, другого решения не будет».
Шел девятый час вечера. Окна госпиталя тлели красноватым тоскливым светом. Андрей намеревался переброситься с Кедровым лишь парой фраз и оставить его наедине с известием — он и сам не знал, почему так хотелось обрадовать друга. Но разговор с ходу не получился. Его с трудом пропустили, и только благодаря тому, что Дмитрий в это время находился на первом этаже, в холле, и оживленно беседовал с седым, прямо сидящим на стуле человеком. Дмитрий, не отрывая взгляда, смотрел, как приближался Андрей, все говорил и говорил что-то, казалось, не собеседнику, а кому-то другому, потому что ни разу не повернулся к нему лицом. Андрей подошел к столу, и только тогда Дмитрий поднялся, опираясь на спинку стула, с едва скрытой тревогой заглядывая ему в глаза. Но руку подал спокойно, без суеты и представил Андрея собеседнику:
— Мой друг, — назвал его по фамилии. И добавил: — Машинист, притом, кажется, отличный. А это, знакомься, Андрей, профессор Шерников, Юрий Васильевич. Из педагогического института.
Шерников поднялся, будто раскрылся складной метр, расправив прямые углы, образованные спиной, тазом, коленками, ступнями. Подав руку и поздоровавшись, Шерников сел, вновь образовав из складного метра прямые углы.
— Спешишь, как всегда, или чуть побудешь с нами?
— Побуду, — сказал Андрей, вдруг изменив свое прежнее решение: в кои-то веки случается такая компания. Нет уж, он посидит, потерпит ученый разговор. Но остался он не из-за этого, нет. Ему было приятно, что к Дмитрию приехал профессор, что у них общий разговор. Это поднимало друга в его глазах. Андрей в юности увлекался астрономией, мечтал открыть новые планеты, а они обязательно должны еще быть. А вот стал машинистом, таскает на буксире то солнце с восхода на закат, то луну, огромную и красную, которую нет сил тащить за собой…
Своим появлением он прервал их уже разгоревшийся разговор, отметив с завистью: «Как им интересно вдвоем!» И тут услышал слова Дмитрия, уверенные и твердые.
— Юрий Васильевич, — обратился он к профессору, — я вам не указал на главную черту характера моего друга Андрея. Он из тех людей, которые не любят стоять на запятках чужих саней. Я чувствую, хотя пока мало с ним общаюсь, мысль его не терпит остановки. Если бы он был ученым, то открывал бы новые взаимосвязи в природе. Новые созвездия. Я вижу его почерк. Вижу и стыжусь самого себя.
«Ты уж не очень-то унижайся, Митя!» — хотел сказать Андрей, но постеснялся: каким-то иным был сегодня Кедров. Сила в голосе, в движениях, в словах. Профессор будто угадал его мысль, стал укорять Дмитрия в недооценке своих сил.
— Вот и зря, вот и зря… — Профессор положил длинную руку на стол, и рука его странным образом сгибалась тоже под прямым углом. Голос у него звучал басовито, как хороший паровозный гудок. — Я читал вашу работу «Война и птицы». Ваша ведь? Запомнил! И как воробьи привыкли к лесу — вовсе не лесная птаха, — потому что там были люди и пища. И как скворцы прилетели на пепелище деревни, нашли! И как у вас впервые появилось желание заключить с немцами мирное соглашение: не стрелять дроф. Они все же подстрелили?
— Да, обили трех. Одна улетела, — ответил Дмитрий, качая головой. — Я не думал тогда о таком «мирном соглашении», просто мне было очень жалко птиц… Не поняли.
— Я где-то читал… Дело было при взятии Кенигсберга. Фашисты засели в зоопарке. Перед тем как бежать, начали убивать зверей. Один наш старшина не выдержал, взял белый флаг: «Не стреляйте зверушек…» Они убили парламентера.
— Да, это было. Я разобрал еще не все свои дневники, — вздохнул Дмитрий и повернулся к Андрею: — Ты не посмотрел чемодан?
— Нет, — признался Андрей. — Не люблю рыться в чужих вещах. Вот Надя… — Он не успел договорить, профессор, настроившийся на длинный разговор, прервал его:
— А то, что вы мне рассказали о Лесной Крапивке, весьма интересно, дорогой коллега. — Рука профессора ушла со стола, чтобы образовать новые прямые углы. — Я мог бы сформулировать тему вашей будущей работы: «Антропогенные изменения малых рек и численность водоплавающих». Хотя… Хотя речь может идти об орнитофауне вообще. Но если внять голосу здравого смысла, то я бы ограничил первую ступень работы именно водоплавающими. Вторая ступень, утилитарно говоря, это докторская диссертация. Тут речь пойдет об орнитофауне малых рек вообще. Это для науки пока что туман.
Андрей видел, как Дмитрий нахмурился, пальцы правой его руки отбивали дробь. Андрей понял, что его друг в чем-то сильнее профессора, и обрадовался этому. «Чем же, чем? Покажи!» Он видел также, что Дмитрий стесняется спорить с ученым. «Но ведь не удержишься. Не удержишься все равно, так давай сразу. Эх ты! Быть бы тебе немножко посмелее…» К его радости, Кедров, хотя и смущаясь, оговариваясь, начал свою речь, то загибая, то разгибая обшлаг халата:
— Не было бы счастья, да, как говорят… — Он все еще явно смущался. — Думать есть время. Лесная Крапивка, Юрий Васильевич, смутила меня до крайности. До войны, на Волокше, я этого не наблюдал. И в Коровьих Лужках, на нашей Прысле, лишь чуть-чуть подступился к судьбе малых рек. А Лесная Крапивка насторожила. Старый колхозник, башковитый мужик, Павел Артемьевич Колотов, который все понимает, сказал горестно: «Это как же у Великой руку отняли?» Рубка водозащитной зоны. Уничтожение регуляторов весеннего стока — мельничных прудов. Распашка берегов… Вот и гибель малой реки. Но ведь малая река — приток большой. Сегодня отрубили одну, завтра — другую, послезавтра — еще… Значит, обмелеет Великая и так далее — по естественной цепи. И что же нас ждет? Проблема переброски вод с севера на юг, может быть, именно по Великой, такой там, я посмотрел на карте, несложный водораздел с реками Северного бассейна. Допустим! Северные реки подпоят южные. И что же? Сами оскудеют. А мы, разорив сложившиеся условия жизни на их берегах, получим лишь временный выигрыш. Временный! Малые реки! Вот о чем забота… — Дмитрий замолчал.
Андрей смотрел на него восхищенно: горяч, непримирим! Вот ведь кто тих до зачина, кто настоящий русич. А задели его, разбередили — не удержишь. «Надя, Надя у тебя завтра будет, вот ты бы припас для нее свое красноречие. Тогда бы всё! Тогда бы она поняла, что вы одного поля ягода».
А Дмитрий заговорил вновь: — Жаль, я не гидролог, не гидротехник, не общий биолог, не хозяйственник сразу! Прийти бы к людям с открытыми картами: вот что случается, если вы лезете в природу, не думая о последствиях…
Профессор положил обе руки на стол, как бы собираясь встать. Андрей наклонился к уху Кедрова, чтобы сказать о завтрашнем приезде Нади и еще о том, что волнение Дмитрия, его заинтересованность в жизни ему по душе, но профессор опять не дал ему рта раскрыть.
— Ах, Дмитрий Степанович, дорогой мой коллега! — начал он, как старший. — На одной речке науку не строят. Придется исходить десятки, если не сотни речек и рек. Но научная гипотеза, всего лишь гипотеза, в ваших мыслях есть. Она не под силу не только вам одному, а и целому институту. Науке чуждо прожектерство. Додумывать нельзя. Можно лишь делать выводы. Вы недавно рассказывали о рассадниках короеда — засохших деревьях. Ваш пафос — не оставлять ни одного поваленного ствола, ни одного сухостоя. Я тоже так думал. До поры до времени. У меня накоплен материал, который меняет представление о предмете. На основании его я доказываю, что как раз не надо удалять весь крупный сушняк. На пнях и сухих деревь