ях размножается большой еловый лубоед. Но тут же в массовом количестве поселяются полезные насекомые. Они атакуют, уничтожают лубоеда, а потом идут в схватку с врагом на других, живых деревьях. В природе своя диалектика.
— Я ведь тоже о диалектике, Юрий Васильевич… — насупившись, сказал Кедров.
Профессор встал, распрямившись складным метром. Он, кажется, то ли был обижен, то ли несколько обескуражен напористостью собеседника. А может быть, разочарован в нем! Но попрощался он любезно и просил приходить, как вылечится. Работа на кафедре для орнитолога есть. Проводив его, Дмитрий и Андрей обнялись.
— Каков, а? — проговорил Дмитрий восхищенно. — Такое открытие сделал, а молчит.
— Открытие! Всю жизнь короедов щупает! Могу представить, но согласиться… — Андрей не договорил. В общем-то он был не так уже уверен в том, что хотел сказать, Дмитрий сожалеюще потрепал его по спине.
— Друг мой Андрей, короед уничтожает примерно треть того, что мы рубим… Человек, ведя повальные рубки, ослабляет леса, вредители их добивают. Понимаешь? Надо помогать природе защищаться.
— Ладно, — сказал Андрей. — Я пришел тебе сообщить, что завтра приедет Надя. К вечеру. Ну, пока! Мне сказать тебе нечего, будь самим собой. — И уже из дверей: — Здо́рово, что я остался. Мне из будки не все видать. — И подумал, глядя на Дмитрия: «Вроде не рад, а?» А Дмитрий, проводив его, некоторое время рассеянно стоял в дверях. «Как же это: мы говорили бог знает о чем, а он молчал? Знал и молчал… А? Это уму непостижимо…»
Надя приехала раньше, чем обещала: непременно хотела встретиться с полковником Вишняковым. Накануне она позвонила в госпиталь и попросила Евген Евгеныча сделать рентгенограмму ноги Дмитрия. Приехав в Новоград, зашла к брату, чтобы привести себя в порядок. Брат собирался в дорогу: в углу стояло самодельное удилище. Андрей за столом мастерил из пробки поплавок.
— Прибыла! — обрадовался он, встретив ее. — Думал, разминуемся… Я был у него, он знает…
— Зачем? Вот право…
— Чтобы не грохнулся в обморок от неожиданности. Как-никак больной. У него был профессор Шерников. А Дмитрий-то…
— Не надо, Андрей! — бросила она и, чтобы сгладить резкость, произнесла примирительное слово: — Пожалуйста…
— А-а, черт с вами! — выругался брат. — Не до ваших мне сегодня любовей. Наш любезный дядя Петя, этот верзила Коноплин, подвел меня под такой монастырь…
— Да что ты! — Надя, захватив полотенце, вышла на кухню умыться. Вернулась. — Случилось что?
— Вроде нарочно — р-раз мне подножку. Хуже не может быть. — Андрей бросил на стол поплавок. Тот, подпрыгнув, покатился. — Звоню утром в депо насчет расписания, а мне: Коноплин за Зуями состав разорвал. Как разорвал? До меня как-то не дошло сразу. А сообразил — за голову схватился. Это же по мне удар, с размаху и по скуле. Мордоворот, иначе говоря. Так и вышло. Отменили мой очередной тяжеловес. Перестраховщики! Нет, ты подумай, а? — Заметив, что сестра собирается уходить, Андрей попросил захватить дневники Дмитрия, они вон в том чемодане. — Страсть не люблю копаться в чужом, — добавил он, оправдываясь. Подняв чемодан, стоявший на полу, он легко бросил его на стул, расстегнул ремни. — Вот! Из Европы! — И постучал пальцем по коже: — Хоть сапоги шей. Добротная!
Надя открыла чемодан и неожиданно для себя замерла над ним. Тут лежали две простенькие рубашки: белая, ситцевая, уже не раз надеванная и стиранная, и фланелевая с незамысловатым зеленым рисунком и застежкой «молния», выгоревшая на плечах. Осторожно взяла их, точно боясь, что они рассыплются, положила на стол. Дальше лежали трусы, майки, нижние рубашки, кальсоны. Непривычно дрогнули руки, когда она брала всю эту стопку. В этом было что-то запретное, чего она не должна была касаться, не должна узнавать о человеке такое, что не надо ей узнавать. Осторожно положила белье на стол и тут увидела, что пуговка на рубашке раздроблена. Не иначе мать спешила, раздавила бельевым вальком. Потом она нашла записные книжечки, иные до того затрепанные и грязные, что их невозможно было взять в руки. Она бережно завернула их в газету и перевязала шпагатом. Укладывая обратно его белье, вспомнила о разбитой пуговице, поискала ножницы, отрезала ее остатки. Порылась в шкатулке у Фроси, нашла сносную пуговицу, быстро и ловко пришила, будто век этим занималась.
Да, пожалуй, прав Андрей, когда отказывается рыться в чужих чемоданах. Люди укладывают в них вещи не за тем, чтобы о них знали другие. А тут еще эта пуговица…
Но, войдя в госпиталь и почувствовав себя в строгой и привычной обстановке, Надя забыла и о кедровском чемодане, и о пуговице. А записные книжки стали вдруг для нее просто свертком, который требовалось передать.
Полковника Вишнякова Надя застала еще на работе — и по субботам он оставался в госпитале допоздна. Он ждал ее. Снимки ноги Кедрова лежали на столе. С непривычной дрожью в руке беря их один за другим, Надя закрепляла снимки, подолгу рассматривала, откладывала, возвращалась к прежним. А полковник говорил одышисто: да, он ждал ее. Вместе было бы легче разобраться в ее железной постройке. Сама придумала? Кто выполнил? Брат в деповской мастерской? Да, постарались! Случай был сугубо спорный, если не хуже. Ногу она сохранила, видно, чудом. Но опасность осталась. Что она думает об этом? Между тем Надя смотрела и смотрела снимки, будто на них было запечатлено прекрасное живое существо, а не раздробленная кость, стянутая нержавейкой с уродливыми наростами односторонней костной мозоли. Но теперь, когда удалены не прижившиеся обломки, молодая костная ткань образуется и тут.
— Знаете, — сказала она, оторвавшись от снимков. — Я смотрю на это оптимистично. Если не сочтете меня нескромной, хочу похвалить ваши руки и мысль. Я, зная этот случай, сделала бы почти то же.
Полковник от волнения тяжело задышал.
— Спасибо!.. Я волновался… Боялся ошибки. Хотите повидаться с капитаном? У него, мне докладывали, посетители нередки.
— Да, я хотела бы повидаться.
И вот они уже второй час сидят в холле на первом этаже, где вчера Дмитрий хорошо поговорил с Шерниковым и Андреем, а сегодня утром посидел с Симой. А потом была бессонная ночь, ночь надежд и мечтаний. Надя приходила к ному в мыслях, ласковая и желанная, милая и любимая женщина. Он хотел ее, и это непреодолимое желание было трепетным и чистым, как у юноши. До сих пор он душил в себе это желание. Любовь к ней была трогательной и бесплотной, и он не представлял, что она может быть другой. Теперь же ему все виделось по-другому, по-плотски сильно, и никогда уже не вернется застенчивое чувство десятиклассника к молоденькой, ничего не подозревающей учительнице. Новая любовь Кедрова, родившаяся в эту ночь, была зрелой, мужской.
— Надя, — сказал он, когда разговор о его ноге и ее делах в больнице, кажется, подходил к концу. — Я устроился в Теплых Двориках. Да, да! Не делайте больших глаз. У меня уже есть работа, есть жилье…
— Знаю… — сказала она, вдруг сразу замыкаясь. — Вы вольны в своем выборе. Хотя это меня смутило.
— И показалось назойливым?
— Может быть… Но я вас поняла, Дмитрий. Твердость ваша мне, признаюсь, приятна. — Она встала, отошла к окну, вернулась, остановилась. — Думаю, много думаю… — услышал он ее голос позади себя. Он был глубокий, но, черт возьми, почему так рассудочно то, что она говорит? — Вы как-то вошли в мою жизнь, это я только что поняла, и в жизнь брата. Он любит вас, и меня тоже, верит, что его любовь может соединить меня и вас. То, что он хочет, он хочет искренне, желая нам добра. Но ведь мало его любви?
— А моя не в счет?
Она молчала. Дмитрий повернулся и увидел: Надя следила за Любушкой и низкорослым больным с «хирургическим» носом. Любушка то и дело поглядывала в их сторону. Надя вздохнула.
— Эта милая девушка, Дмитрий, явно влюблена в вас, — заговорила Надя. — Я ей завидую. И Манефе завидую. У меня к ней даже ревность. А вот к вам у меня чувство, как к человеку, перед которым я виновата. А в чем? В том, что не вылечила? Но я готова, готова все сделать… Я ваш вечный доктор.
Он не сказал, а простонал:
— А я жду жену, вас жду. Жена моя! Никогда, никому не говорил таких слов. Сейчас — как перед расставанием, как перед смертью.
Надя, не ожидавшая от него таких взволнованных слов, считавшая, что робкий капитан и не способен на них, стояла растерянная. «Почему, почему я отношусь к нему только как к больному? — думала она, молча глядя на него. — И почему мне нехорошо, когда сестра так ревностно следит за нами? Почему я ушла из комнаты Манефы и устроилась у Зои Петровны? Обиделась на обман? И откуда у меня вина перед ним? Не полюбила его… Но разве я в этом виновата?» Она подошла, села рядом, положила руку на его плечо. Теплое его тело под халатом заставило ее вздрогнуть и смутиться.
На станции перед отходом вечернего местного поезда Андрей не встретил никого, кроме своих — Умрихина и Воронова. Ребята были с вещевыми мешками за спиной, в которых позвякивали инструменты, и с удочками. В пути Андрей прошел все вагоны, но никого из деповских рыбаков — а он их всех знал в лицо — не углядел.
За ночь они втроем натаскали ведро окуньков. Вроде бы отошли от травмы, нанесенной им коноплинской аварией, вздремнули в стоге сена. С утренним поездом ждали подкрепления, но никто не прибыл. И они, сдав улов Манефе, принялись за дело. В засыпке на стене нашли они покрытую толстым слоем мучной пыли схему установки. Умрихин, добротно знающий электротехнику, оказался незаменимым руководителем работ. Помольцы-колхозники подсобили установить генератор на готовую площадку, поднести к ямам, выкопанным Вороновым, столбы. К вечеру в пыльном полумраке мельницы загорелись две лампочки. На счастье, их привез с собой Умрихин для проверки кабеля, или, как он лихо, по-монтерски, говорил, прозваниваиия.
— Вот и дедов, — сказал под конец Андрей, укладывая инструменты и с внимательностью поглядывая на Манефу, которая к тому времени принесла остатки зажаренной рыбы и пол-литра водки. (Уха была съедена в обед.) Манефа чуть ли не весь день провела с ними: то подносила кабель, то подавала инструменты, а то стояла на высокой кромке берега и смотрела, как они работают. Вечером она была необычайно задумчивой. Ужинать вместе отказалась: «Лекарства надо больным дать, накормить, а то скоро наши из колхоза вернутся. У меня все должно быть в ажуре…»