Неловкую скованность чувствовал и Андрей. А когда девушка ушла, он то и дело поглядывал, не покажется ли она вновь. «Вот так незадача!» — думал он растерянно.
О Наде Андрей в этот день думал мало, лишь спросил однажды Манефу, рано ли приедет из деревни сестра. «Со всеми вместе, — ответила та неохотно. — В больницу утром не завернула, сошла раньше, на разъезде. Бобришинские поля там рядышком».
Андрей еще раз приезжал в Теплые Дворики, теперь уж с ватагой рыбаков. Поставили столбы, натянули провода. Через две недели вечером на поляне впервые загорелись электрические фонари.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Больных было немного, прием подходил к концу, как вдруг в «ожидалке» послышалось топанье ног и в кабинет, оглядываясь, будто за ним гнались, вошел старик, осмотрелся, запоздало стащил с головы фуражку с помятым козырьком, пригладил ладонью мокрые свалявшиеся редкие волосы.
— Значит, молодца доставили, — заговорил он, поглаживая сивую бороденку, тоже слипшуюся от пота. — У мельницы застигли. В траве прикорнул и вроде спит по пьянке. Взглянул я: батюшки, сапожище у него с дырой, а вокруг трава красная, как, скажи, флаг. Ну, мешки я поскидал на мельнице, а его, стало быть, в телегу. Ввести? — Старик вопросительно взглянул на Надежду Игнатьевну.
— Можно! — разрешила Надя.
— Говорит, раненый… Слышите? — значительно произнес старик.
«Раненого» ввели под руки старик и парень лет шестнадцати.
— Сунцов? — удивилась Надя. — Что с вами? Садитесь на кушетку. — Открыв дверь в соседнюю комнату, оказала: — Позовите Манефу! Так что с вами? — снова обратилась она к Сунцову. Тот сидел сгорбившись, в своем таком ненужном в летнюю пору ватнике, без фуражки, В волосах его темнели приставшие травинки. Взгляд Сунцова был обращен на дверь, из которой вот-вот должна появиться Манефа.
— Трактор ремонтировал. Коленвал сорвался с тали. Сапог вот продырявило.
— Сам пришел?
— Не упомню, доктор…
Вошла Манефа, бросила беглый взгляд на Сунцова — никак пьян? — и будто забыла о нем. Тот потерянно опустил голову. Надя ждала, что Манефа сама возьмется за дело, элементарных подсказок она не любила, но Манефа стояла как неживая. В широко распахнутых глазах ее стояла грусть. С недавних пор, может быть, немного раньше того, когда Надя ушла с «Манефиного подворья», между женщинами, хотя и разными, но терпимыми друг к другу, произошло то, что разводит людей душевно, хотя внешне все остается, как и было. Оттого, что они разъехались, пострадал больше всего, кажется, Серый; он метался то к одному дому, то к другому, ночевал то у одной, то у другой, не в состоянии отдать кому-то предпочтение. Но от душевного разлада страдали обе. Надя привыкла к откровенности суждений Манефы о ней и о людях, и теперь этого ей не хватало. Манефе же трудно было без близкого общения с Надей потому, что та, хотя и не принимала ее взбалмошность и женскую прилипчивость к мужскому сословию, считала ее ровней себе. Новое увлечение Манефы — и кем бы? — братом Нади Андреем окончательно внесло сумятицу в отношения между женщинами. Манефа жила теперь под постоянным страхом разоблачения. Она почему-то смертельно боялась Нади. Поломает все… Опять.
— В перевязочную! Укол от столбняка… Обработать раны. Я сейчас… — Надя открыла историю болезни. Сделала запись. Диагноз? Какой диагноз без рентгена? Боже мой, когда это кончится… Взяла тетрадь для заметок, записала: «Рентген. Позвонить Цепкову».
Надя осмотрела раны, обследовала ногу — кажется, перелом костей пальцев. Распорядилась позвонить завтра в МТС, взять у них машину и свозить Сунцова на рентген в районную больницу.
— Я не поеду, — глухо проговорила Манефа. И сколько не втолковывала главный врач, что ехать некому, что это прямая обязанность хирургической сестры, Манефа упорствовала: «Нет!» Она не хотела бередить душу прошлым, рвала с ним раз и навсегда, и возвращаться к нему было не в ее правилах. Она и Гоги забыла и не вернулась бы к нему теперь. Пожалуй, Гоги — это особое. О Гоги она бы еще подумала. А Кедров? Кедров — это просто блажь. Да и Кедров — человек на всю жизнь влюбленный. А что такое Сурнин? Этого она еще не знала. Но то, что он относился к ней не так, как ко всем, это она точно чувствовала. И это пугало ее.
С Сунцовым пришлось послать Глафиру Семиградову, жену Антона Васильевича.
У Сунцова оказался перелом первых фаланг трех пальцев левой ноги. Ему наложили гипс, снабдили костылями.
Манефа вошла в палату, для всех сказала громко: «Здравствуйте, малыши!» Ей ничего не стоило вот так бросить «малыши», хотя по возрасту тут были и братья ей, и отцы, и деды. Да, ей ничего это не стоило, зато в палате сразу же начиналось оживление, редкое лицо не трогала улыбка. Она замечала хмурых и в первую очередь подходила к ним. Всегда оставался хмурым Григорий Сунцов. Вначале она не изменяла своему правилу и сразу же проходила к его кровати. Сегодня что-то удержало ее — она вроде не заметила его настроения и стала раздавать лекарства, назначения на анализы, к врачу по порядку, от дверей.
Она долго шла до него. И когда он услышал: «Как поживаем?» — вздрогнул, даже не ответил.
— Перевязка. В десять часов. Придешь или на носилках?
— Этого еще не хватало! — огрызнулся он, а сосед бородач, колхозник из Никола Полома, которому Антон Васильевич сделал операцию по поводу грыжи, загоготал:
— Ему-то, черту сивому, носилки? Хоть сейчас коренником ставь…
До перевязки оставался еще час, и Сунцов не находил себе места. То и дело брался за костыли, стучал в коридоре, потом затеял бритье, у того выпросил безопаску, у того — мыло, у того — кисточку. Морщился, тупым лезвием соскребая со щек густую щетину. Видя, как он мается, колхозник из Никола Полома посоветовал:
— Опалил бы ты: скоро и споро…
— Я тебе, черту рыжему, спалю бороду, не полезешь под руку с паршивым словом! — озлился Сунцов.
— Никак, порезался?
Сунцов зажал щеку — из пореза текла кровь. Выдернул нитку из бинта, смял, приложил — присохла.
Он заявился в перевязочную — Манефа велела подождать. Злясь, пропустил двух женщин и парня, вошел без приглашения.
— Что, часу нет, Гриша? — спросила Манефа, повернувшись на стук костылей. — Уловила я: поговорить тебе охота, вот и говори.
— О чем нам говорить? — спросил он, хотя… хотя готовился именно к разговору.
— Ну, раз не о чем, садись на кушетку, подними штанину.
Сунцов поставил костыли в угол, допрыгал до кушетки на одной ноге. Сел. Набычившись, развязал тесемки кальсон, освободил ногу.
— Как гипс? Не жмет?
— Не жмет, — буркнул он, хотя ночи не спал не только из-за того, что ломило разбитые пальцы, но и резало гипсом щиколотку.
Манефа склонилась, стала разматывать бинт — были у Сунцова и порезы на голени, над самым коленом, они нагноились. О них поначалу Сунцов промолчал, а может, а сам не знал, проглядели их и доктор, и Манефа. Только санитарка Капа, когда в душевой буквально оттирала его от мазута, увидела раны и охнула: «Да кто ж это тебя так исполосовал?»
— А может, тебя и вправду ранило? — спросила она, вспомнив, что колхозники будто слышали, как он сказал: «Не пьяный я… Я раненый…»
— Не болтай! — оборвал он ее, хотя и помнил: именно так он сказал тогда, когда лежал у мельницы, и, только придя в себя, услышал: «Пьяный опять Гришка…» Слова эти прозвучали откуда-то издалека и, вызвав в сердце Сунцова злость и обиду, вернули ускользнувшее было сознание.
И сейчас, наблюдая, как Манефа сматывает бинт, он вспомнил все.
…Он не видел, как сорвался коленчатый вал, лишь почувствовал толчок в ногу. Потом уж кляцкнул зубами от боли и простонал глухо — веер искр заметался перед глазами. Его затошнило, но боль отпустила. Он сам дотянулся до цепей тали, стал перебирать руками, попробовал поднять ногу — вал все больше накренивался и не отпускал сапог.
…А руки Манефы и в них белый бинт все мелькали и мелькали сейчас перед его глазами.
Он все же поднял вал и тут увидел разорванные брюки, кровь на мазутном кирпичном полу. Сбежались ребята, заохали, заахали. Кто-то бросился искать машину — в больницу скорее, в больницу!
— Сам дойду!
Вначале он прыгал бойко, опираясь на выломленную по пути штакетину, и надеялся, что вот так и дохромает до больницы и еще похвастает — сам одолел такую дорогу. Но уже с половины пути ощутил, как закружилась голова, высохло во рту. Теперь он не помнил, как и почему упал, долго ли лежал и долго ли полз и почему очутился у мельницы, а не в больничном городке, до него ведь ближе, и дорога не окольная. И только почувствовал, как всего его ожгло, и он старался во что бы то ни стало подальше уйти от огня.
Нет, не случайно сказал он, что ранен. Казалось, силы оставили его и смерть стояла где-то тут, рядом.
Такое с ним было в Буковине ранней весной сорок четвертого года. Танки Катукова шли на Черновицы.
Сержант Сунцов прибыл в часть после ранения. Подлечили его основательно: наел морду, смеялись ребята, в люк не пролезет. Настроение у танкистов настоящее весеннее. Еще бы: вышли на государственную границу, старый пограничный столб отыскали — сберег один крестьянин, — поставили и, уходя на тридцатьчетверке дальше, оглядывались на него, пока не потеряли из виду.
Тогда они с ходу переметнулись через Прут, зацепились за окраину Черновиц. Веселое было дело, вспоминал потом Сунцов. Как они ворвались на железнодорожную станцию! Паровозы стояли под парами, готовые в путь. Вокзал, полный пассажиров, дежурные на перроне при полном параде.
Огонь, огонь по паровозам, чтобы ничто не ушло и никто не уехал… Веселое было дело…
А потом откуда-то взялись немецкие танки. Оказалось, они сгружались с платформ в дальнем тупике и тотчас вошли в бой.
В пригороде узенькие улочки, низкие дома. Было видно, как по соседней улице движется «тигр» — выше крыш виднелась его башня, а по параллельной крадется тридцатьчетверка. На перекрестке улиц ждут, кто кого опередит. Секунда — жизнь или смерть. Веселое было дело…