ами. Ключ от крыльца у него есть. Он постоял перед дверью, ожидая, когда пройдет боль в ноге. Темно и таинственно смотрели на село, что лежало внизу, окна дома Виссарионовны. Что ж, тем лучше. Вечер он проведет один. Зайти бы, в темноте распахнуть окна в дождь.
Что сейчас делает Надя? Может, и она распахнула окно в дождь? Которое ее, где оно? Нет, вряд ли она так праздно, как он, может думать о дожде и ловить капли воды, рассеянные в ночном воздухе.
Горница встретила застоявшимся запахом давно не топленной печи, отсыревшего подполья. Открыть окна было в самый раз, и он открыл их, не зажигая огня. В лицо ударил холодный мокрый ветер. Так бывает, когда после долгих лесных блужданий набредешь на лесную избушку и распахиваешь окна на притихшее к ночи озеро. Его не видно за мглой, но дыхание, пресное и влажное, всю ночь не будет давать тебе покоя. И, чувствуя себя усталым, как после похода, выжиданий и наблюдений, Кедров снял сапоги, не раздеваясь, лег на кровать. Под тихий усыпляющий шелест дождя, под вздохи разбухающей от влаги тесовой крыши и возню за стеной чего-то мягкого, шерстистого Дмитрий заснул. Спал он крепко, с какой-то отрадой, во сне радуясь, что спит. Перед ним танцевали невиданные птицы с крыльями-парашютами, с блестящими кольцами на длинных ногах. Радость оттого, что никто и никогда еще не встречал этих птиц и он первый их опишет, владела Кедровым и во сне. И когда он проснулся, радость эта еще долго не уходила.
Виссарионовна будто сторожила, когда он проснется. Она принарядилась, так повязала коричневый с набивными цветами платок, что лицо ее не походило теперь на масленый блин и даже похорошело.
— Свет ты мой! — заговорила она певучим причитальным голосом, — вот вам в подарок к первому вашему школьному занятию. Старалась, будто сама состою при учительском деле.
Она торжественно и в то же время робко положила на стол шуршащие газетные четвертушки, к которым нитками были пришиты засушенные длинностебельные растения. От них свежо и приятно пахло.
— За это спасибо. И огромное! — проговорил взволнованно Дмитрий. — Через три дня первый звонок.
— Угодила вам — для меня радость. Велите что, все сделаю, — сказала Виссарионовна, будто клятву давала. — Признаюсь, чаяла встретить не одного. Птицы и те в одиночку гнездо не вьют.
Кедров весело засмеялся:
— У птиц, как и у людей, по-всякому бывает. Страус, например, вместе с самкой высиживает птенцов, вот и трясется над гнездом, бедняга. А косач, скажем, или глухарь, он сделал свое дело, побрачился, а там хоть трава не расти. В глаза не видят свое потомство.
— Вот злодеи, а я-то считала их порядочными… — Виссарионовна грустно примолкла. — Значит, не оправдались мои ожидания?..
— Не оправдались, — снова развеселился Дмитрий. — Впрочем, договоримся: к этой теме не будем больше возвращаться. Боюсь, как бы вы не увлеклись этим обременительным делом.
— Свет ты мой! Да она сама к вам придет, в ножки упадет и слова такие скажет: «Убилась я одна, жизнь не жизнь, хоть вешайся…»
— Ладно, — остановил он хозяйку. — Та, которую жду, не придет, а других не надо. Оставим это. Да и зовите меня Дмитрием Степановичем.
Кедров разложил на стульях и скамье одежду, повернулся:
— Скажите лучше, в чем идти в школу?
— В мундире, как есть в мундире. И чтобы с орденами. Много ли вам досталось?
— Хватило бы на двоих, да одному выдали… — пошутил Дмитрий.
— А на грудя отчего не вешаете? Крещеный и в бане с крестиком на гайтане, а вы уж крещены да перекрещены войной, так что… — Она попятилась к дверям, чтобы выйти, но вдруг остановилась, с истовым раскаянием воскликнула: — Батюшки, вам письма, вот! — Она вынула из-под фартука руку и протянула постояльцу два письма. Одно было от матери, другое от дяди Никифора.
«Черт бы побрал болтливую старуху, — подумал он. — Еще полчаса назад я уже что-то знал бы о маме…» Но деревенская грамотейка лишь отписывала поклоны, спрашивала его о здоровье да наказывала сберегать его, как самую драгоценность. Грамотейка, написав это, наверное, подумала, что он не поверит, и приписала: «Семеновна так и выразилась: «самую драгоценность». У дяди Никифора была интересная информация: рано привалили перелетные, скоро холода прикатят. «Да, а сколько времени я не был в лесу? — подумал Дмитрий. — С каким удовольствием подался бы сейчас на старицу. Вот они, два очага: река и школа… Достанет ли огня на оба?»
По школьным коридорам, подогнув юбки, кто с тряпками в руках, кто со швабрами, кто с ведрами, бегали, сверкая икрами, учительницы. Учителя-мужчины таскали за собой стремянки и вкручивали под потолком электрические лампочки, другие грузили на носилки битый кирпич, оставшийся после ремонта печей, какой-то умелец на лестничной площадке прилаживал дополнительную вешалку — их в таких вот сельских школах почему-то всегда не хватает. Кедров знакомился то с тем, то с другим, неожиданно для себя уже входил в жизнь школы, в интересы своих будущих коллег. Ему уже хотелось вместе с ними бегать по коридорам, по-солдатски натирать до блеска полы, дурачиться.
Но директор школы Матвей Павлович Колотов, когда Кедров, поднявшись по лестнице, пахнущей свежей краской и уже вымытой, прямо направился в его кабинет, не хотел и слушать о какой-то помощи. Позавчера побывала Дрожжина — разгон устроила: учителей не комплект; в школе, как на плохом гумне, в одном углу солома, в другом — полова.
— Читал материалы Всероссийского совещания о задачах школ? Нет? Вот тебе газета, чтобы все до последней строчки изучить и знать, — сказал Матвей Павлович рассерженно. Кедров видел, директор недоволен им. Но разве волен он был собой распорядиться? И так едва уговорил полковника Вишнякова выписать его. Но и директора он тоже понимал. Кого устроят запоздалые оправдания? И Кедров промолчал, как бы не заметил директорской рассерженности. Колотов продолжал: — Вот тебе, Дмитрий Степанович, три класса: пятый, шестой, а в седьмом ты будешь классным руководителем. Возьми расписание. Менять ничего не могу, поздно. Программу видел? Хвалю. Готовился? Еще раз хвалю. Но все равно, забирай все, что требуется для первых уроков, и запирайся дома. И чтобы планы уроков были и конспекты. Ты уверен, что Дрожжина еще раз не заглянет? Не вспомнит про учителя, который в канун занятий еще не нюхал школьного воздуха? Так и я тоже не уверен. Наглядность я уж не спрашиваю. Ничего нет, кроме старых драных картонок. Биология — это же прямая связь с землей. Дрожжина на это все напирала.
— Ну и напугала она тебя, Матвей Павлович! Да хочешь, я всю программу раскрою?
— Раскрою! Педагог! Наука — не карты, чтобы ее раскрывать. Науку надо учить, вдалбливать. Ставить отметки. Воспитывать любовь к крестьянскому труду…
Дмитрий встал — слушать прописные истины ему не хотелось.
— Мне ты казался менее нудным, — сказал он, — не повторяй того, что тебе кто-то наговорил, тем более этот кто-то, кажется, не слишком сведущ в некоторых вещах.
Лицо Матвея Павловича побледнело все сразу — и большой, откинутый назад лоб, и выпяченный вперед подбородок, и впалые щеки, и вислый нос, особенно его крылья. Весь он как-то закоченел в одной позе, подавшись корпусом вперед.
Кедров налил в стакан воды из графина, подал директору:
— Выпей. Прости, я еще не привык, что командир батальона… ты, а не я. Но все равно чужие слова, если они не истина, лучше не повторять. Как отдохнул?
— Да-а, отдохнул, — насупленно протянул директор. — Дрожжина в один присест все выколотила.
— Но почему такой испуг, Матвей Павлович?
Директор задумался, потом спросил оживленно:
— Чем ты отцу моему понравился? Спрашивает, где да что. Ружье передал… Ване, кажется, Неухожеву.
— Ты не уходи от моего вопроса.
— Да ничего такого тут нет, о чем ты думаешь. Просто мы в школе вырабатываем стиль отношений. Без крика, без оскорблений, даже без выговоров. Естественное желание? А нам навязывают другой стиль. Вот и больно. Старая солдатчина — это не… — И спохватился: — Не мотай душу, иди. Чтобы еще за тебя голова болела?.. Хватит!
Для пятого и шестого классов кое-какие наглядные пособия все же были, но что делать с седьмым? На него у Дмитрия была вся надежда — взрослые, как Ваня Неухожев, ребята! Увлекись они орнитологией, какое было бы для него счастье. И, странное дело, он не думал о них как о детях, которых он должен учить, передать им знания, привить любовь к природе — это разумелось само собой, — он видел в них своих сподвижников. И чтобы прийти к ним с пустыми руками?
Кедров просидел дома лишь полдня. А когда чуть разведрилось, он, оставив на столе программы, журналы, учебники, вышел. Проглянуло солнце. Увал за селом, серо-пепельный от жнивья, уже вновь проросший кое-где зелеными островками сорняков, уходя ввысь, как бы сливался с серо-пепельным небом, и везде уже сквозила ранняя пустынность уверенно вползающей северной осени.
Взяв у Вани Неухожева ружье и те три так и не выстреленных патрона, Дмитрий выбежал за село. Именно выбежал, как удирают воровски из дома такие вот Неухожевы, чтобы, незамеченными матерью, бригадиром, учителем, проскользнуть мимо глаз и окон и слететься в лесу в шумную ватагу. А там — костер, в горячей золе — картофелины, рассыпчатые и особенно вкусные, потому что поджарены на лесном вольном огне. Кедрову почудилось, что он тоже удирает от кого-то. Уж не от своего ли директора?
Вот она, Теплодворка, еще одна рука Великой. Обступили ее рыжие сейчас ивы с сильно прореженной листвой и кудрявая грязно-вишневая ольха. Как же походила по лугам, выискивая себе путь, сколько петель наделала неугомонная речная струя! Отава на лугах уже отросла. Мокрая, она блестела под низким солнцем ярко и чисто.
Он дошел до истока, маленького, с полкилометра в поперечнике, озерца почти правильной круглой формы, окруженного бором. Медноствольные сосны, высокие и стройные, нигде близко не подступали к воде, прикрытой у берегов темной бодрой зеленью осоки, непреклонными копьями стрелолиста, раскидистыми зонтиками сусака. Чистинка же посередке его золотилась, будто под солнцем, — цвет воде давал отблеск сосновых стволов.