Кедров присел на берегу, записал в дневнике:
«Теплодворка — крепкая речка с двумя ручьями-притоками, текущими со стороны увала (ручьи не обследовал). Есть заводы, омуты. Два стрежня с каменистым дном. Вытекает из озера, считаю, карстового (провального) происхождения. Вблизи воды обнаружил двенадцать уже порушенных, обветшалых гнезд кряквы.
Уровень реки и озера поддерживается подпором пруда Теплодворской мельницы».
В село Кедров вернулся вечером довольный, забыв о школе и о первом уроке. Ваня ждал его неподалеку от дома, сидя на валуне, и напомнил ему и о школе, и о делах. Через увал тянуло холодком. Мальчик ежился в своем стареньком пиджаке, из которого давно вырос. «Одеть бы парня», — подумал Кедров, подавая ему ружье.
— А ну, пошли греться. Да и поможешь мне, — предложил Кедров.
Они приготовили на таганке ужин — картошку Ваня быстро и аккуратно почистил, и сейчас она парила на столе в алюминиевой помятой кастрюле. Хозяин достал колбасу и хлеб, и они сели за стол.
— Лампочка у вас слабая, — сказал Ваня, принимаясь за еду и стеснительно протягивая руки, далеко вылезшие из рукавов. Он был такой нескладный, этот большелобый, длиннорукий, худой мальчик, неожиданно ловкий и быстрый при его внешней нескладности.
— Послушай, Ваня, чем вы закончили в шестом классе? — спросил Кедров, дуя на обжигающую картошку.
— Да моллюсками. Весна, птиц поналетело, песни день-деньской, а мы — моллюсков вдоль и поперек. На всю жизнь я их возненавидел.
«Весна… моллюски, — подумал Кедров рассеянно. — Для городского ребенка — это нормально. А для сельского? Половодье, возрождение зеленой жизни… И моллюски?» И вспомнил, когда он учился в начальной трудовой школе (она тогда так и называлась), у них была книга для чтения «Новая деревня». Может, и не нужны сейчас разные учебники, но нельзя не приноравливать биологию к временам года. А изучать ее от корней родословного дерева и до макушки, не оглядываясь на жизнь за окном, — значит отгораживать детей от природы. А что тут придумаешь?
— Ваня, а интересно, если на первом уроке я расскажу…
— О чем?
— О том, что сейчас делают животные. Сейчас, осенью.
— Интересно… Но, Дмитрий Степанович, расскажите о войне, как вы воевали. Много у вас орденов?
— Как тебе сказать… Ну, давай ешь.
Закончив ужин, Дмитрий встал, направился за заборку, где стоял его чемодан, вернулся, что-то держа в пригоршнях.
— Вот… — Звякнув, ордена и медали упали на стол.
Ваня взглянул, глаза его восторженно загорелись.
— Вот это да! Возьмите на урок. Ребята лежать будут…
— Только для тебя. Посмотри, и я уберу… За что наградили? Рассказывать, Ваня, долго.
Мальчик стал рассматривать награды, и Дмитрий объяснял:
— Красное Знамя… Это тоже… А это орден Александра Невского…
— Какой огромный! — восхитился Ваня.
— Это орден Отечественной войны второй степени, а этот — первой. Это? Угадай! Правильно, орден Красной Звезды. Крест? Польский. А это медаль «За отвагу»… Я ее получил на Волховском фронте. Вот о ней расскажу.
Ваня долго разглядывая серебряное колесико с тремя самолетами вверху, с красной надписью посередине и танком ниже ее. Сказал глухо:
— Тятька у меня там погинул…
— Так… Может быть, однополчанами были… Полевую почту не помнишь?
— Какая полевая? Письма ни единого не пришло. Только похоронка.
— Значит, ни об орденах, ни о боях не будем в первый день. Согласись, а?
— О медали?
— О медали? Ну что ж… Правда, причиталась она другому. Но раз тот, кому полагалась, не прибыл на вручение, пришлось принимать медаль мне.
— Чужая? — Мальчик по-взрослому непримиримо взглянул на учителя, к которому за короткое знакомство привязался, а в дальнейшем хотел насовсем подарить ему ружье и дружить, как когда-то они дружили с отцом… А теперь…
Между тем учитель, оживившись и вовсе не замечая состояния мальчика, стал рассказывать…
— Начало мая было холодное. — Он помолчал. — Да! То выпадет мокрый, какой-то ненастоящий снег, и тогда все вокруг станет бело, как зимой, а небо, серое, скучное, упадет на самые вершины елок. Лес позади наших окопов как бы вымирал в эти часы. Совсем недавно он трещал от птичьего пения, писка, посвистов. Но вот выглядывало солнце, оно будто ладонями сгребало снег… С бруствера в окоп красными ниточками булькали ручейки. А у нас и без того вода выше настилов, того и гляди, голенищами зачерпнешь. Ты слушаешь?
— Слушаю… — насупившись, ответил Ваня.
— Луга вправо от нас так и голубеют, будто цветы расцвели, а это небо на землю опрокинулось. И сразу, как только раздуло хмарь и появилось солнце, запели птицы. Возле нашего блиндажа стояла срезанная немецким снарядом сосна. И что я слышу? С ее сломанной вершины раздается песня лесного конька. Ты, наверно, видел лесного конька? Птичка-невеличка, скромная с виду, серовато-коричневого оперения с бисеринками. Взлетает с сосны, неистово напевая, набирает высоту по дуге, не крутой, такой пологой, но заметной. Вроде бы к ее песне такая именно дуга и полагалась. Вот ее уже не видно. А песня все громче и громче звучит из поднебесья. И вдруг в это время возле той сломанной сосны грохнул разрыв. Как летела мина, я даже не слышал — увлекся песней. И вот второй разрыв, третий. Скоро сплошной дым стоял над нашими окопами. Фонтаны грязи летят к небу. Я едва успел упасть на дно траншеи, как на меня обрушилась стена жидкой грязи. Хорошо, что я вовремя спрятал бинокль. Ну, думаю, фашисты что-то почуяли — по ночам мы готовили плоты для переправы через реку, а днем вели себя тихо. Обстрел прекратился, хочу подняться, но чувствую что-то теплое и мягкое под щекой. Хватаю рукой — птичка. Лесной конек. Ранен? Открывается глазок, смотрит на меня, а сердчишко так тревожно бьется — чувствую ладонью. Разжимаю пальцы. Конек некоторое время не движется, и вдруг перед самым моим носом: «фы-ы-рр!» — и был таков. Скоро он уже снова пел на обломанной сосне.
— А для чего это вы? Медаль-то…
— Дойдем и до медали. День только еще начинался. За нашими позициями стояли пушки, а командиром дивизиона был мой дружок. Вот мы и навещали друг друга — то он ко мне, то я к нему. Несколько дней назад я был у него в гостях. Встретил такую забавную штуку. Накануне ездовой повесил на сук брезентовое ведро. В горловине дырка с кулак. Прохожу я утром мимо, вижу, из него птичка выпорхнула. Заглянул — там уже сухие травинки, пушок — гнездо. Смотрю, ездовой идет за ведром. Я ему и так объясняю и этак, нет, одно твердит: без ведра не могу. Тут уж я кричу: «Отставить!» Выбежал мой друг, командир дивизиона: «В чем дело?» Выяснил, рассмеялся: «Пожертвуем на природу…»
Дивизиону моего друга не повезло. Вскоре немцы обстреляли его. Пришлось менять позицию. Ведро осталось на ели. И хотя оно было пробито осколком и ему, наверно, досталось во время налета, птички — это были горихвостки — не оставили его. Недели через три, перед наступлением, я заглянул в ведро: там пищали четверо птенцов.
Видя, с каким скучным, вроде даже отсутствующим видом сидит Ваня, Дмитрий подумал, что неинтересно все это детям, и спросил: надо ли дальше рассказывать?
— Для чего все это? Лучше про медаль… — вновь повторил Ваня.
— Про медаль… Да, конечно… Зачем рассказываю? Затем, чтобы подчеркнуть, что птицы и звери в трудную минуту ищут защиты у человека. Однажды во время артналета в наш блиндаж налетело до десятка воробьев и синиц. Они забились в углы и ждали, пока затихнет гром, не замечая людей. Они верили в их благородство: не тронут… Вот и родилась у меня мысль, что слабый ищет защиты у сильного. Значит, человек должен помнить, что не один он живет на земле. Помоги в беде младшему, даже если тебе самому трудно. А про медаль? Было все просто. За три дня мой друг-артиллерист сменил три боевые позиции. Только установит пушки, пополнит материальную часть, людской состав, а немцы снова — ба-бах! А ведь все делалось тайно, ночью. Маскировались так, что рядом пройдешь — не заметишь. Откуда узнают фашисты? Кто докладывает?
Перед наступлением пошел я с другом повидаться. Иду лесом, тропой незаметной. Слышу такое птичье разноголосье, будто войны тут никакой нет и лес не забит людьми в военной форме. Там дятел стучит. Там зяблик ведет свою строгую песню с таким энергичным росчерком. Неожиданно на опушке лесной поляны услышал над собой треск сороки. Перелетает с дерева на дерево, верещит, как будто к ее гнезду подбираюсь. Остановился — и она затихла. Пошли обратно — она отстала, где-то притаившись. Иду вперед — снова стрекочет, да так тревожно.
— Знак подает! — не удержался Ваня. — Как же вы не могли понять?
— Понял, Ваня, когда на другой день батарею снова накрыли, но наши не пострадали, к счастью, — у них были оборудованы ложные позиции. Тут я попросил у командира разрешения еще поиграть с сорокой. Приманил ее голосом и пошел. Летит за мной, молчит, сядет на ветку, хвостом покачивает. Как стал подходить к двум высоким густым елям, она так затарахтит, что мне пришлось на время скрыться. Думаю, спугнет того, кого предупреждает. А я почти точно знал, что тут где-то фашист пристроился с рацией. Но где? Как к нему подобраться, чтобы он не заметил? Затаился я в мелком ельнике. Бинокль вынул. А сорока прямо в голос рыдает. Ах ты, думаю, паршивка, врага упреждаешь. И тут я заметил, как у большой елки вершина чуть-чуть вздрогнула. Стал подбираться…
— Ну, скорее же! — снова не вытерпел Ваня.
— Я дал очередь. Долго фашист падал на землю, за ветки хватался. Ну что, рассказать это ребятам?
— А медаль?
— Что медаль? Вручать было некому. Сороку я вспугнул, улетела. Пришлось мне медаль принимать…
Когда Ваня ушел, довольный тем, что учитель ему первому рассказал завтрашний урок и посоветовался с ним, интересен ли он будет, Кедров принес из сеней добытых в походе черного дятла и дрозда-рябинника, чтобы сделать чучела. Не представлял, как может прийти в класс с пустыми руками.
…И вот первый урок. Матвей Павлович вместе с Кедровым пришел в класс, представил нового учителя. Понравилось директору то, что на стенах появились привед