енные в порядок наглядные пособия, чучела черного дятла, дрозда-рябинника и еще какой-то маленькой птицы, директор ее не знал. Учитель был в военной форме, три ордена и гвардейский значок, которые он постоянно носил, светились на правой стороне груди. Ребята глаз не сводили с Кедрова. «Пойдет», — с радостью подумал директор, добрым словом вспоминая тот день, когда на хуторе Лесная Крапивка появился сильно хромающий пилигрим. Но первый урок разочаровал Матвея Павловича. «Ну, птицы и война, конечно, интересно, но какое отношение это имеет к программе? У него же целый курс зоологии в седьмом. В пятом и шестом — ботаника. А его, видать, за стол не засадишь. Было бы ружье за спиной».
Удивился Матвей Павлович, когда на другой день завуч рассказала, что ребята всех классов, даже начальных, хотят послушать рассказ о сороке-доносчице.
Матвей Павлович откинул назад лобастую голову, подумал, согласился:
— Ну что ж, пусть расскажет…
Первую группу инвалидов Надя вызвала на обследование, когда выпал снег. Дорога еще не установилась, но на легких санках уже можно торить путь, да и пешеходу куда легче было одолеть еще недавно непроходимые, расквашенные осенней распутицей проселки. Явились далеко не все, кого она приглашала, — может, были заняты работой, больны, а может, не приняли всерьез намерений медиков, но все же за день у врачей побывало девятнадцать человек. Напряженно работали все медики, будто вдруг почувствовали себя в большой больнице, где каждый день с утра до вечера спины не разогнешь. Анастасия Федоровна то и дело просила у Зои горячего чая, да покрепче, а то, накинув на плечи пальто, выбегала на крыльцо подышать. Возвращалась розовощекая, пахнущая снежным холодом и снова принималась за дело. Антон Васильевич тоже работал увлеченно: «Вот спасибо, дали возможность вспомнить, что я врач…» Пожалуй, он излишне подробно расспрашивал о делах фронтовых, прилежно слушал, а охотников порассказать были-небылицы среди инвалидов хоть отбавляй. Так что когда собрались в кабинете главного врача подвести итоги, то он с удивлением обнаружил, что у него историй болезней всех меньше. «Зато инвалиды останутся довольны моим приемом. Это уж точно», — успокоил он сам себя.
Картина получилась такая. Трое инвалидов нуждались в срочных операциях — свищи вызвали острое воспаление мягких тканей. Их направили в областной госпиталь. Двум другим хирургическим вмешательством можно было частично улучшить трудоспособность, расчленив остатки локтевой и лучевой костей. Образовавшиеся два пальца справятся со многими операциями. Можно было помочь и Алексею Долгушину. Надя вспомнила и прибавила к этим двум еще и Бобришина, который не приехал, но он непременно нуждался в долечивании, и ее долг, долг хирурга, помочь ему в этом. И еще она вспомнила лейтенанта Ертюхова с проникающим ранением головы. И Кедрова. У него ведь пока не закрылся свищ. Анастасия Федоровна выделила тех, кто нуждался в лечении сердца, легких. Надя выписала четыре направления в районную больницу, на рентген. И опять погоревала, что нет своего рентгена. «Еще не обогатились», — ответил Цепков на ее недавний звонок. Главное, электричество есть. Заканчивалась проводка в домах. Мечта — к Октябрьским праздникам осветить всю больницу. «Молодцы, — похвалил ее Цепков, — буду и я стараться».
Беседу врачей скоро прервала вбежавшая Зоя. Она была возбуждена.
— Надежда Игнатьевна, они не разъехались! — воскликнула она. — Они возятся с вашим домом.
Надя удивилась: кто не разъехался? С каким домом? И что значит возятся?
— Да инвалиды. Взгляните!
Надя оделась, вышла на поляну, и перед ней открылось странное зрелище. Люди, кто, бросив свои клюшки, а кто покрепче, зажав костыль под мышкой, расталкивали, растаскивали из буртов бревна, раскладывали их по земле. Другие с криками «Еще разик, еще раз!..» сдвигали длинными жердями огромные камни. Она увидела старика с рыжей широкой бородой — того, которому война оставила на руках всего четыре пальца — на левой три, а на правой один, большой. Он плечом подлаживался под бревно. Руки у него сильные, спина дюжая. Распоряжаясь, воробьем крутился на костыле Алексей Долгушин. Кедрова она узнала со спины. В старшинской куртке он казался выше ростом. Загорелая шея, и белый поясок кожи там, где недавно были подстрижены выгоревшие волосы. Он стоял в стороне с мерой в руках и что-то говорил Долгушину. Тот слушал, кивал головой.
Надя подошла к бородатому — фамилия его, кажется, Сычев, — спросила, не скрывая недовольства в голосе:
— Ну кто, кто вас заставил? Кто велел?
— А мы сами себя заставили. Доктор мается, а мы будем глазами хлопать?
— Но не могли же вы все так, сразу. Чья была команда?
— А у нас Алешка командир. Он нас и надоумил.
— Нет, нет, не могу принять вашу услугу. Как я покажусь людям? Да и работа трудная, не по плечу вам.
Бородач притронулся к плечу доктора, сказал укоризненно:
— А сколь сделаем — все наше. Почин — дороже работы, доктор. Не забижай мо́лодцев. Каждый тут был мастаком, да и сейчас двое за одного управятся — если и привру, то самую малость.
Сычев легко и просто покрикивал, его охотно слушались, безоговорочно делали то, что он требовал. Уже уложены на камни закладные бревна, а бородач то и дело прикладывал уровень, махал культяпкой, велел то подсыпать под один камень, то подкопать под другим.
Надя подошла к Кедрову.
— Вернулись, Дмитрий? — подала руку. — Навестили бы… Как самочувствие?
— Отличное. Как видите, без палки. Подарил соседу по палате — и обхожусь.
— Покажитесь, буду ждать.
— Непременно, — пообещал он. — А вы не волнуйтесь, за стройкой я пригляжу. И на ребят не сердитесь. Поверьте, все было так, как сказал старик. К празднику, говорят они, будет у доктора новоселье. Ну почему вас огорчает это проявление воинского братства? Вам оно всегда было по душе.
— Да, вы правы, — согласилась она, наблюдая, как инвалиды расстилают по бревнам мох. — Боюсь разговоров…
— Поделают они самую малость. А плотников, если надо, я вам найду. Строить — для меня праздник.
— Кто же вы, добрый молодец? — повеселела вдруг Надя. — Ученый-орнитолог, учитель, плотник? А может, еще и мореплаватель?
— Я? Я еще «лесной капитан», как звали меня на войне, и еще «капитан робкий», как звали в госпитале. — Он склонился к ее уху. — И еще я хочу построить вам дворец с белыми кружевными наличниками… Поймаю для вас черного дрозда, и он будет вам петь…
Надя засмеялась: как переменился Дмитрий, стал уверенней, независимей, даже, кажется, чуть-чуть играет с ней… «Пуговка, — увидела она, — на его рубашке. Вот та… Не заметил?»
Но вскоре Надю вызвали: привезли больного мальчика, Витю Усова. Ребенку было три года. Он метался как в огне, временами забывался, а то и бредил. Двустороннее воспаление легких. Шутки плохи… Она сама сделала уколы, распорядилась насчет кислорода. Сидела возле мальчика, не в силах отойти. Опаленный жаром, он был такой красивый, безвольно-нежный, беспомощный и близкий, что она впервые подумала о том, почему у нее нет такого… И будет ли? Странно, ее ребенок виделся ей именно таким, как этот тяжко дышащий мальчик.
Она пробыла у него часа два. Вышла из отделения, все еще видя его перед собой. Под тремя дубами, чуть дальше заложенного дома, красно пылали костры. Зыбкий свет метался по снежной поляне. Снег сухими стружками хрустел под ногами.
Надя удивилась многолюдству вокруг костров. На стройке вроде незаметны были люди, а тут так кишмя и кишат. Но еще издали поняла, в чем дело: больничные нахлынули! Хотя и в лесу живут, а костры, видать, в диковину.
Бородатый, завидев Надежду Игнатьевну и Зою, вышел навстречу, загородив своей широкой фигурой ближний костер. Могутный, стоял он в красном озарении огня, будто загорелся весь сразу — с головы до ног.
— Милости просим! — пригласил он, пропев басом. Он чуть повернулся, и свет костра полыхнул по его крупному лицу с всклокоченной бородой, густыми бровями и темными спутанными волосами, прилипшими ко лбу. — Беда какая, день-то осенний — коротышка: моргнул, и нет его. Приноравливайтесь, хозяйки: вот у этого костра — каша блондинка, а у того — брюнетка. Фронтовые подруги.
— Я — за брюнетку! — Надя засмеялась, почуяв запах слегка продымленной гречневой каши. Они прошли к дальнему костру, у которого кашеварил Кедров. Он обернулся на голос Нади, и в его красновато вспыхнувших в отблеске костра по-юношески припухших глазах Наде почудился восторг. Так смотрят на человека, которого любят и считают самым прекрасным на свете. Вблизи огня сидел черноватый худой мужичок, с виду не поврежденный войной, но доктор вспомнила: у него большое укорочение ноги. Руки его ловко управлялись с буханкой хлеба, полосуя ее на крупные ломти. Он укладывал их прямо на еловые ветки ровным рядком. «Как на фронте, сейчас будет кричать: «Кому?» — успела подумать Надя, когда мужичок заметил ее и сноровисто повернулся на коленках. Показал на место рядом, продолжая орудовать ножом и рассказывать:
— Так, значит, вступаем в новую страну, и у меня, братва, прошу обратить внимание, новая баба. Значит, в Польше была Марыся. В Румынии — Маришка. В Мадьярии, представьте, Марица. В Словакии, стало быть, Маринка. Ну а когда в Австрию прибыли… — Он осекся, что-то припоминая, и вдруг с веселостью закончил: — Маргарита.
— Врешь ведь все! — почему-то рассердился бородач. — Иль в обозе околачивался, при харчах?
— При харчах? Тогда отчего такой высушенный? Это ты при харчах отирался, такую ряшку наел, что в колхозе не раструсил до сего дня. Я при железе состоял: рельсы от Москвы до Вены тянул. И дотянул. А у баб авторитет имел, заметь, всех наций, потому что худенький. Худенькие во всякой работе проворные.
— Вот и опять врешь. Пока толстый сохнет, тонкий три раза сдохнет…
Мужичок так и подпрыгнул, но Надя остановила его, спросив:
— А жену вашу как звали?
— Жену? — Мужичок крутанулся на коленках, как прищемленная ящерка. Понял, что разгадан, с неохотой доложил: — Мария Ивановна.