Врачи и сестры ушли, Леонтий Тихонович повернулся от окна.
— Садитесь же, пожалуйста! — нетерпеливо сказала Надя, чувствуя неловкость перед заведующим, — Снимите шубу, жарко у нас.
— Спасибо! — Он снял черный, затертый полушубок с серым воротником и, подходя к столу и почему-то косясь на телефон, заговорил: — Вроде бы по одной статье вы райкому подчиненная, к Дрожжиной у вас, так сказать, напрямик ход прорублен, а по другой-то, как ни крути ни верти, вы все же нам подотчетная. Так что уж не осудите. Буду спрашивать.
— Да что вы, Леонтий Тихонович, попросту бы, как в прошлый раз. Вы тогда ох как откровенно со мной поговорили…
— А-а, обиделась, значит? Не надо, не надо! Вместе ведь работаем. И сколько еще придется соли этой самой съесть! — Выцветшие голубые глазки Леонтия Тихоновича хитровато притаились.
— Я-то не обиделась. А вы вот почему-то обижены на меня… Не пойму!
— Что ты, что ты, девонька… — И спохватился: — Уж извините за это слово — привычка…
— Так какие ваши намерения, Леонтий Тихонович?
— Намерения? Вам о них звонила Домна Кондратьевна. Корпуса я посмотрел. Сделано под текущий ремонт, ничего не скажу, нормально сделано. Но вот на какие шиши?
— У нас ведь было немного…
— Я-то знаю, сколько отпускали мы по бюджету. Боюсь, некоторым людям кажется, что все легко, просто…
— Мы сами делали. Было решение партсобрания — все мобилизованы на ремонт. Лесопункт помог. За материалы уплатили, а работу они нам подарили, как шефы.
— А там, у трех дубов, что строите? Почему не знаю?
— Дом купила. Где-то надо жить? Сельсовет отвел участок.
— На территории больницы я, только я разрешаю. Пора бы знать.
Надя промолчала. Почему Мигунов раздражает ее? И подавляет чем-то? Сразу делается тоскливо, все немило вокруг. Какой-то нудный он, мелкий, что ли. И чтобы не поссориться, сообщила об открытом партийном собрании, которое созывается для того, чтобы послушать заведующего райздравом. Мигунов остался доволен, высказал желание пообщаться с людьми. С весны до осени в колхозах, своим делом не занимался. Кое-что уползло из рук, да что поделаешь, ведь решал-то не пустячные, а государственные дела. «Боже мой, — подумала Надя, — несчастные люди, которыми он командовал…»
— Посмотреть хотел инфекционное отделение. Слышал краем уха, будто вы всех инфекционников в район отправляете.
«А, вот оно что! Уже доложили ему. Так!» — удивилась она. И сказала:
— Издавна принято отправлять. Дадите специалиста? Корпус у нас хороший, вместительный, почти пустует. А вот в детском теснота. Мы и хотим поменять их местами.
— Все еще держитесь за свою идею? Хорошая черта — прямиком к цели, — как бы одобрил он, но в интонации голоса, каким это было сказано, она уловила совсем иной смысл.
— Покажу вам то и другое отделение. Пойдемте! — Надя решительно встала и направилась из кабинета. Она вышла на поляну. Мигунов спешил за ней, на ходу надевая полушубок. Левая рука никак не попадала в рукав, и казалось, что человек хочет взлететь, но на одном крыле никак не может. Она подождала, пока Мигунов справился с рукавом, и заговорила: — Не отступлю, Леонтий Тихонович, не в моих правилах отступать. И вас прошу помочь мне. Я в этих делах одержимая. Педиатрию мы поставим, обещаю вам. Будем детей брать на обследование, особенно дошколят. Жаль, школа далеко, не можем мы с ней кооперироваться, но договорюсь с Дрожжиной и с завроно, чтобы в Великорецке такой эксперимент устроили: дети, слабые здоровьем, днем учатся, а остальное время суток находятся под крылышком у врачей, в больнице.
— Ничего не выйдет, девонька… Надежда Игнатьевна. Нет у нас такой структуры.
— Структуры, Леонтий Тихонович, сами не рождаются. Их создают люди, когда целесообразно.
— Надежда Игнатьевна!
— Что, Леонтий Тихонович?
— Зарываешься, девонь… Надежда Игнатьевна…
— Зарвусь — предостережете!
— Предостерегаю! — трудно выговорил он слово. Он едва поспевал за ней. Надя заметила это, остановилась. Спросила озабоченно:
— Вам помочь?
— Нет, спасибо. С непривычки…
— Ну вот и инфекционный корпус. Поставлен, видите, в сторонке, как и положено. Такой вид на Великую и заречье! Картина, вам скажу, врачующая. — Надя прошла в сторону реки и остановилась на гребне крутояра. — Самое место для детского отделения. А закаты тут какие, Леонтий Тихонович, удивительные… — Помолчав, Надя в упор спросила:
— Что, опять Антон Васильевич настучал?
— Девонь… Надежда Игнатьевна! Слова-то у тебя какие! — возмутился Мигунов.
— А кто какие заслужил… Так он?
— Он…
— Ну что человеку надо? Хочет главным? Пожалуйста! Завтра же дела передам. Займусь хирургией, детьми. Пусть берет больницу.
— Что ты, что ты, девонь… А Дрожжина что скажет? Не будем далеко заходить. Так я пообщаюсь с людьми?
Он беседовал с парторгом, а оставшееся до собрания время гостил у Антона Васильевича. Это было для всех так неожиданно, выглядело таким вызовом коллективу больницы, что невольно родило поползший от человека к человеку слушок: «Надю приехал снимать». Зоя, до которой это докатилось уже не как предположение, а как нечто неизбежное, встревожилась и растерялась. Решила посоветоваться о Анастасией Федоровной. У старушки глаза на лоб полезли: не может быть! Надю не дадим в обиду. И когда началось собрание, «главный» терапевт и парторг подробно рассказали о лечебной, воспитательной и хозяйственной работе, говорили они горячо, как бы полемизируя с не открывшимся еще, но очевидным оппонентом. Ничего не понимающий Мигунов пожимал плечами, шептал Наде: «Зачем этот отчет?» А она сидела, равнодушная ко всему, отсутствующая. Нетерпеливо ждавший своего слова доктор Семиградов не понимал: почему эти две дуры так расхвастались? Надо же! Всякое приличие потеряли. Было бы чем хвастаться… Да если бы и было… Жалкая, заштатная больничка.
— Я хочу преподнести несколько живописных картинок и вовсе не собираюсь опровергать моих коллег, — так начал Антон Васильевич свою речь, едва Анастасия Федоровна успела сесть на свое излюбленное место возле стола, справа от председателя. — Картинка первая. Бабье лето. Погода хоть куда. В колхозах страда. Идут обозы с хлебом. У стационара нашей больницы сидит Петр Селиверстович Объедков из деревни Коршуниха. Положили его с пневмонией. Но вот он уже на ногах. Ловит за халаты проходящих врачей и сестер: «Выпишите, здоров я. Нет мочи торчать тут. В колхозе беда — мало рабочих рук». «У вас хрипы в нижнем отделе левого легкого», — говорит ему «главный» терапевт. Чуть не плачет бедный колхозник.
Картина вторая. Суббота. Зоя Петровна обходит лечебные корпуса, хозяйственные службы. Завтра воскресник! «Чем ты помог родной больнице?» Вроде: «Чем ты помог фронту?» Выходят на воскресник врачи, сестры, санитары. Петр Селиверстович и его соседи по палате схватили кто конопатку, кто пилу, кто топор. Сообразили мужики, для какой цели они оставлены…
Картина третья. На приеме инвалиды. Врачи с серьезным видом обследуют, дают направления, советы. Доверчиво воспринимают все их заботы увечные люди. Но вот под тремя дубами лежат бревна. Кому-то нужен дом, большой дом. Безногие, безрукие инвалиды берутся за бревна, укладывают. И так до поздней ночи…
Картина четвертая…
— Хватит, — остановила его Анастасия Федоровна, — хватит. Чужак вы, Антон Васильевич… Над святым смеетесь!
— Разрешите закончить, Зоя Петровна? — спокойно осведомился Антон Васильевич и, не дождавшись ответа, продолжал: — Значит, четвертая. Лето. Страда в разгаре. Прибегают в больницу люди за помощью, в обрез времени. А в больнице — один врач. Сидят, ждут. А где же другие? На периферии? Занимаются врачебной помощью больным? Нет, гоняются за здоровыми. Мельтешат под ногами, мешают работать.
Картина пятая. Впрочем, хватит. А то действительно меня поймут как чужака. Кстати, Анастасия Федоровна, сор из избы чужаки никогда не выносят. Его выносят всегда свои.
Он сел. Собрание молчало. Все смотрели на главного врача, ждали, когда она встанет и бросит в лицо этому завистнику слова, которые он заслужил. А она знает эти слова. У нее они самые сильные. Но Надя сидела у стола, с другой стороны от Зои, безучастная и сторонняя, как будто то, что происходило тут, ее вовсе не касалось, как будто и не слышала, что говорил доктор Семиградов. Но вот она обвела взглядом собравшихся, на ком-то остановилась. Взгляд ее был где-то далеко, пожалуй, нет, не далеко, он не выходил из нее самой. Потом она встала и медленной походкой вышла из кабинета под непонимающими взглядами ее сослуживцев, друзей и недругов. Никто ее не остановил, никто не сказал хотя бы слово. И как только за ней закрылась дверь, в кабинете вдруг вспыхнула висящая под потолком лампочка. К ней уже привыкли, забыли, что она торчит там, но тут вдруг все вспомнили, уставились на нее, ослепленно щуря глаза, еще не понимая, что случилось.
А в это время монтеры закончили сборку щита и решили опробовать рубильник внутреннего освещения.
Первым, как это и полагалось солдату, опомнился Вася-Казак. Он вскочил со своего места у дверей, кинул в потолок затрепанную кубанку, заорал, оглушая сидящих:
— Ур-р-ра-а-а! А это картина пятая…
Все повскакали с мест, подхватили крик бравого кавалериста.
— Ну, доктор Семиградов, как вы оскандалите свет? — Вася-Казак вышел на середину кабинета, подобрал шапку, скомкал. — На фронте такие, как вы, — Вася ткнул шапкой в его сторону, — в атаке гибли первыми. Но не от пули врага, от казнящей пули своих же…
— Ну-ну! — Мигунов неторопливо поднялся. По его вспотевшей лысине скользили блики света. — Не надо таких слов. Тут не казачий дозор. Дальше продолжать собрание вроде бы беспредметно… Так, Зоя Петровна? А подумать есть над чем, есть…
Но собрание Зоя Петровна не закрыла. Оно, кажется, только еще началось.
Такое с Надей было после контузии на Украине, в первый год войны, и вот случилось сегодня, на собрании. Она не слышала, что говорили люди, только видела, как они шевелили губами.