Надя приложила ладони к пылающему лицу. Ей так не хотелось, чтобы этот прекрасный день кончился ссорой, но удержаться не было сил, И она заговорила. От необычного волнения и растерянности речь ее была сбивчивой, непоследовательной:
— Почему наши заботы кажутся маленькими? Маленькая у нас работа? Но маленькая работа только тогда маленькая, когда она пустая. Нет, не соглашусь, никогда не соглашусь, что сейчас нельзя помочь детям.
— Ладно, — остановила ее секретарь райкома. — Успокойся и проводи меня.
Когда они вышли, Дрожжина взяла Надю под руку, заговорила:
— Не пойму я, подружка, то ли каприз это у тебя, то ли ты слишком торопишься. А торопятся по двум причинам: или переоценивают свои возможности или недооценивают. А на вещи надо смотреть объективно.
Надя проговорила:
— Боюсь тщетности усилий. Душа ведь тоже имеет предел крепости. Устает человек.
— Милая моя подружка, ты еще только начинаешь. Советую тебе: научись ценить дороже золота то, что уже сделано, и не бояться, что не сумеешь сделать то, что еще предстоит.
Все это звучало, может быть, как истина, но Надя не могла ее принять. Говорить еще что-либо больше не хотелось, и они молча распрощались.
Рентген был каждый день в ходу. Продолжалось обследование инвалидов, детей, выявление ревматиков — в только что открытую торфолечебницу поступили первые пациенты. Анастасия Федоровна, прекрасно понимая, что ревматизм лижет суставы, а грызет сердце, больше всех занимала рентген.
Надя решила поинтересоваться здоровьем председателей колхозов. Долго не удавалось их заманить, но, воспользовавшись совещанием в МТС и помощью Бобришина, она все же собрала их в больнице. И вот они сидят у нее в кабинете, довольные проявленным к ним вниманием медиков.
— Ну что, товарищи, у всех врачей побывали? И на рентгене? Теперь мы начнем приглядывать за вашим здоровьем постоянно. Не будете слушаться — через райком достану, — шутливо предупредила Надя.
Она не ждала ответов на свои вопросы, и без того зная, что все председатели колхозов, приглашенные для медицинского обследования, прошли его. Знала, как приглянулся им рентгеновский кабинет. («Что тебе госпиталь», — сказал Бобришин.) Доктору просто приятно было задавать эти вопросы. Председатели осмотрели больницу, узнали про ее житье-бытье.
— Эх, — сказал Бобришин, выйдя из «заразного», как тут называли инфекционное, отделения, стоящего чуть на отшибе, над рекой. — Отдал бы мне Мигунов эту больницу. И сотворил бы я тут колхозную лечебницу санаторного типа.
Председатель Ковшовского колхоза «Свет» Ушаков Яков Егорович, в недавнем прошлом инструктор Великорецкого райкома партии, длинный и тонкий как жердь, мужчина лет сорока, просидевший всю войну в тылу из-за язвы желудка, покачал головой: «Зовут тебя, Кирилл, колхозным кулаком. Кулак ты и есть! Себе, себе бы нагрести поболе…» Бобришин ответил, не моргнув глазом: «Так ведь маются ею, этой больничкой. Спокон веку маются…» Надя, слышавшая препирательство, попервости обиделась на Бобришина за это «маются», но вдруг сейчас, когда надо было начать с председателями трудный разговор, вспомнила про обидную маету и подумала, что начать с этого беседу было бы в самый раз.
— Вы уж извините, Кирилл Макарович, — обратилась она к Бобришину, следя, как он одной рукой трудно свертывает цигарку. — Подслушала я, нечаянно подслушала ваш разговор о том, как Мигунов «мается» нашей больницей. А вы не боялись той самой маеты, когда прицеливались к нам своим хозяйским глазом?
Бобришин чуть смутился, но, как всегда, тотчас нашелся, положил на подоконник свернутую цигарку, стряхнул с полы серого пиджака табачные крошки, сказал:
— Что же, Игнатьевна, можно было бы прикинуть: цена путевок, дотация из колхозного фонда, потянул бы…
Ушаков опять покачал головой, другие — кто осуждающе, кто одобряюще — взглянули на Бобришина.
— Так вот, я хотела предложить нашим колхозам долю участия в делах больницы, — высказала наконец главную мысль Надя. — Понимаете, без вас каюк. Бюджета едва хватает свести концы с концами. А неотложных дел по горло. Вот хотя бы профилактическое детское отделение. Мы обследовали всех детей нашего участка. Примерно половина из них, да, да, Павел Гаврилович, — обратилась она к председателю колхоза «Лесная новь» Логунову, который неверяще махнул рукой, — именно почти половина нуждается в помощи медицины.
И Надя стала рассказывать о своих тревогах:
— Скоро в школу придут те, кто родился в сороковом и сорок первом. С тревогой и заботой думается о них. Какое клеймо на здоровье оставило тяжкое время? На что они будут способны? Мы находим у них малокровие… Остаточные явления рахита… Близорукость… Неврозы… Заболевания сердца. Полиомиелит… Впереди годы и годы учебы, которая потребует отдачи всех сил. Выдержат ли ее дети войны? Разве нам все равно, здоровые и сильные люди придут на поля, заводы, в лаборатории или хилые, больные? А общество не должно страдать, ему придется все делать умом и руками именно этих людей. И заботиться об этом надо сейчас. Вот о чем я думаю. Все время. Может, я неправильно думаю?
— Правильно, — уронил Бобришин, беря с окна цигарку и крутя ее в пальцах.
— У нас таких нет, — возразил Ушаков. — У нас фельдшерский пункт, Постников за ребятами смотрит.
— У вас, в Ковшах, нет? — загорячилась Надя. — А знаете статистику по семилетней школе? Я вам специально пришлю.
— Тебе, Ушаков, стыдно, — чуть слышно проговорил Бобришин, наклонясь к соседу, но его слова долетели до всех и вызвали неожиданно резкую реакцию.
— Ты, Кирилл, за грудки нас не бери! — угрюмо проворчал Логунов. — И ты, доктор, слезу не вышибай. У нас хоть по себе панихиду служи. Хлеба не даем, работой зимой не обеспечиваем, избы не чиним. Уходят работники. Тают деревни, как льдины по весне.
— Я вас поняла, Павел Гаврилович. — Надя присела, замолчала. И прежде чем продолжать разговор, подумала: «Никто не хочет нам помочь, а им-то что? У них самих забот полон рот». Но сказала, будто эта мысль вовсе и не терзала ее: — Разговор у нас товарищеский, как говорят, между нами. Дойдет до Мигунова — не сносить мне головы. Меня и так ругают — видите ли, злоупотребляю помощью общественности. На совесть намекают…
— Мы все совестливые, — отозвался молчавший до сих пор председатель самого дальнего, Переваловского, колхоза Борзуков Михаил Евстигнеевич, лобастый старик, до ушей заросший сивой бородой. — Да ведь из совести костюм не сошьешь, детский корпус не построишь, тем более…
— Тогда договоримся: выделите для детей хлебный фонд. Пусть в школах будут горячие завтраки. А малышам в колхозах молока выдавайте. Хотите — верьте, хотите — нет, я это рассматриваю вроде как фронтовое задание.
— Крупу и картошку я на завтраки выделил, — сказал Бобришин.
— А я и не собираюсь. — Логунов зло взглянул на Бобришина. — Тебе что, ты под защитой у самой Домны, а меня прокурор враз, как ощипанного петуха, — в котел. Замечаю, как он вокруг меня кругами ходит… Но для детей? Неужто и тут что усмотрит?
— С правлением посоветуюсь, — неопределенно пообещал ковшовский председатель Ушаков, мужик хитрый и прижимистый.
Разъехались председатели. Надя одна осталась в кабинете. За окном догорал зимний день. Солнце, красное и огромное, повисло на сучьях трех дубов. Под ними, этими тремя великанами, густо покрытыми бахромой куржака, отчего они стали похожи на тесно прижавшиеся друг к другу огромные стога, присыпанные снегом, вырастал дом с белыми, залубевшими на морозе окнами. С утра до ночи тюкали там топоры. Надя торопила плотников. Ей претило бывать у Дмитрия в его хибаре, под одной, считай, крышей с Виссарионовной, о которой шла по округе худая молва. Не хотелось проживать и у Зои. Ее муж Дементий караулил каждое появление Кедрова, хватал за рукав, уводил на кухню, оттуда тотчас раздавалось звяканье стаканов.
И в то же время, торопя плотников и печников, Надя с ужасом представляла себе пятистенную избу, пустую, необставленную, неухоженную, с остывшей огромной печью, где кисли вчерашние щи. Забытый ею Дмитрий сидит у стола со своими чучелами и дует на красные озябшие руки.
И, увидев сейчас солнце, повисшее на трех дубах, Надя вдруг твердо решила про себя, что она не приспособлена к жизни в таком доме и вовсе не хочет, боится жизни в нем. Как же так получилось, что она не подумала об этом, когда Дарья Долгушина надоумила ее купить избу, а брат Андрей купил? И тогда не подумала, когда инвалиды заложили его, и только теперь, когда Дмитрий, наняв рабочих, доделывает дом, ей все это впервые пришло в голову. И как они будут жить вместе с Кедровым?
Плотников уже не было, Дмитрия она еще застала в сенях, одного. Приладив к стене верстак, он деловито стругал доску. Был он в полюбившейся ему старшинской куртке, в смешной пегой собачьей шапке. Увидев жену, обрадованно улыбнулся припухлыми глазами, шагнул навстречу, шурша стружками, обнял за плечи, прижался губами к холодным волосам на виске.
— А я тебя караулил, — сообщил он тихо, как великую тайну. — Поставил верстак, чтобы видеть поляну. Но уследить, когда ты переходила из корпуса в корпус, не мог, и только Серый выдавал, где ты.
— Да, — сказала она задумчиво и, будто очнувшись, спросила: — Есть хочешь? А то пойдем, я тебя покормлю. У меня целый бидон свежего молока. А хочешь, я собью тебе мороженые сливки? Это очень вкусно.
— Хочу. Именно мороженых сливок. И чувствовать губами, какие они пышные и мягкие, будто речная пена. — Он нагнулся к ней и стал забирать губами ее щеку.
Надя отошла к окну, еще не застекленному, постояла, задумавшись. В своем сером пальто с блестящим, угольно-черным котиковым воротником, в легкой белой шали, чуть простившей ее, она была для него по-новому прекрасна, и сердце его тревожно и радостно сжалось от любви к ней. Она обернулась.
— А правда, странно? — спросила она удивленно.
— Что странно? — удивился и он в свою очередь.
— Сколько дней мы живем вместе?