— А больше? Один Ваня Неухожев. Кто не повесил ни одной?
Две девочки нерешительно подняли руки.
— Ребята, помогите девочкам. И давайте не будем больше возвращаться к этому. Птицы нуждаются в нашей помощи. На дворе сильные морозы. Нет пищи… Все поняли?
После урока директор пригласил Кедрова к себе в кабинет.
— Что у вас было по плану? Какая тема? — спросил Матвей Павлович, не поднимая глаз на Кедрова. — Покажите конспект.
Кедров подал ему тетрадь.
— Так… «Класс пресмыкающихся». — Он передал тетрадку Дрожжиной. — Полюбуйтесь! И что мне делать с вами, право, не знаю, Дмитрий Степанович… Вы человек военный, дисциплину умеете уважать.
Дрожжина полистала тетрадь, закрыла, остановила на учителе долгий, испытующий взгляд.
— Можно мне задать вам вопрос? — обратилась она к Кедрову.
— Пожалуйста… — Дмитрий, сидевший спиной к окну, незаметно приглядывался к Дрожжиной. Ему хотелось понять человека, о котором так много противоречивого рассказывала ему Надя.
— Этот воробей действительно случайно оказался в классе? — Дрожжина хотела разглядеть лицо учителя, но оно было в тени, и выражения его она так и не могла уловить.
— Уж не думаете ли вы, что я разыгрывал интермедию?
— Нет, вы ответьте!
— Конечно, нет. Это было бы глупо. Так же глупо не использовать момент. На другую тему, скажем, «Ящерица прыткая», воздействие урока было бы слабее. Я уверен. Когда же мне говорить о помощи птицам? Сейчас, когда она нужна, или весной, когда птицы без нее вполне обойдутся?
— Тоже верно!
— Да и не мог я, Домна Кондратьевна, сегодня говорить о другом. Не смог бы. Конечно, надо было лучше подготовиться, но ведь это вынужденный урок.
— Понятно, — проговорила Дрожжина с расстановкой. — А что, Матвей Павлович? Урок этот ребятам запомнится на всю жизнь. Как вы думаете?
— Может быть, может быть… — все еще не поднимая глаз, пробормотал директор.
Подъезжая к Бобришину Угору, женщины остановили Тишу, сбросили тулупы: захотелось пройтись по морозу, размять затекшие ноги — они мерзли даже в валенках. Загустевший от безветрия холодный воздух неслышно тянул с увала, тотчас насквозь пронизывал пальто, шаль, рукавицы. У Маши щеки белыми пятнами пошли, губы затвердели, слова не может выговорить. Растирая лицо колючей рукавицей, она храбро бежала в гору. При каждом вдохе воздух ножами резал ноздри. Маша зажимала нос рукой, пыталась дышать сквозь рукавицу. Влажную шерсть тотчас схватывало морозом, как только она отнимала ее от лица. Надя с состраданием смотрит на Машу, и чувство раскаяния охватывает ее: «Зачем потащила в стужу? Простудить? На себя равняешь?..»
— Ну-ка, садись. Ох ты горюшко мое! Надевай тулуп, а своим я твои ноги укутаю. — Надя больше всего боялась, как бы чего не случилось с Машей, готова была нежить ее, только бы все было хорошо. Может, пережитое Машей в войну заставляет к ней относиться по-особому? А может, и то, что у Нади связаны с ней большие надежды? Скорее, то и другое. Надя остановила Тишу, помогла Маше надеть тулуп, усадила ее, укрыв ноги. — Вот теперь можешь уснуть. Раньше я любила в дороге спать, — говорила Надя, идя за санями. — Мины рвутся, а я подремываю рядом с шофером. Ничего не боялась. Сейчас все какие-то думы, думы… Хуже мин…
Маша откинула воротник тулупа.
— Что это там, Надежда Игнатьевна? Какой-то странный обоз. Без лошадей, а движется, — сказала она озадаченно.
Надя остановила Тишу, вгляделась в морозную мглу.
— Никак, люди тянут? Странно… — Она пошла навстречу обозу и скоро разглядела трех женщин, впряженных в дощатый короб, поставленный на полозья из широких лыж. У женщин через плечо веревки, прикрепленные одним концом к передку короба. Одна за другой стали грудиться вокруг него, точно лодки вокруг баржи, груженые салазки, а то и просто деревянные корыта. Их тоже тащили женщины. Надя подошла к ним и вдруг среди везущих короб увидела Дарью Долгушину. Края шали, брови, даже ресницы ее белели куржаком.
— Дарья? Здравствуй, подружка! Что и куда ты везешь? — Надя никак не могла понять, что это за обоз, кто и почему заставил людей тянуть груз. Но вместо ответа Надя услышала со знакомыми интонациями причитания:
— Матушка доктор, да куда же вы в такую стужу? Кто же вас из тепла-то гонит? Ведь недолго и обморозиться.
— Я тебя спрашиваю! Кто разрешил тебе после такой болезни и операции?
— Да кто же меня понуждает? Рада — могу, как все, — ответила Дарья, и лицо ее осветилось радостью. Вперед вышел, резко скрипя костылем на звонком снегу, Алексей Долгушин. Правая нога у него обута в серый подшитый валенок, культя левой основательно замотана тряпьем.
— Мое звено, Надежда Игнатьевна, боевые бабы, одна к одной, как артиллерийская батарея, — усмехнулся он, стряхнув с шапки куржак. — Земли нам намерили, семян ленка-долгунца отвесили, а удобрения мы сами нашуровали: где золы ведро, где плетенку птичьего помета, а где и короб навозу. Теперь не вывезем, так когда же еще? Весной не проедешь, а в пустую землю семена класть какой резон?
— А тракторы? А лошади?
— Тракторы на ремонте. Лошади на лесозаготовках.
Люди узнали доктора, потянулись к ней ото всех салазок. Бойкая молодайка с красными, как свекла, щеками задиристо спросила, куда доктора подевали их Макарыча.
— С рукой вернется иль совсем без руки?
— С рукой, с рукой, да почти полноценной.
— Не мало их, полноценных-то, а иные на плечах не почуешь…
Вторая, смешливо сощурив бойкие озорные глаза, спросила:
— А кого в прошлый раз вы осматривали, доктор, так тем мужиков выдавать станете или как? Наша главная хвороба — мужиков мало.
Алексей со скрипом переставил костыль, будто замахнулся на молодайку, видать, вдову.
— Брысь, супостатки! Вот уж я вам! Хоть камни на вас вози, все одно зубы не перестанете скалить. Дайте доктору дорогу. Поехали!
Обоз свернул на поле, под уклон уходящее к реке. Бабы, разбежавшись, толкали свой транспорт, на ходу падали на поклажу, брыкая в воздухе ногами. По-тюленьи загребая руками, будто ластами, снег, летели вниз и скоро исчезли в снежной пыли. Алексей остался на дороге.
— Хорошо народ берется, — заговорил он, как бы оправдываясь перед доктором.
— Что ж, это приятно. Но Бобришина, вот только вернется, пристыжу. Передовой колхоз называется… А ты Дарью береги.
— Ее разве удержишь? — пожаловался Алексей.
— Держи, если не хочешь потерять. А сам готовься, скоро вызовут в госпиталь.
Алексей махнул рукой:
— Время ли?
В дороге Маша говорила:
— Когда нас вывезли на Большую землю… — Голос ее осекся. — В общем, я думала, что на станциях, как и до войны, торгуют пирожками с мясом. Я их очень любила. Они горячие, в масле, так пахли, так пахли… Слюной до сих пор давлюсь, как вспомню. И вдруг: нет пирожков. На одной станции, на другой, на десятой… А тут смотрю: продают какие-то кулечки. Черника!
Долго молчала. Заговорила сокрушенно:
— Не верила я в ту частушку, знаете: «…я и баба, и мужик». А как посмотрю…
— Да, Маша, это не скоро уйдет, а еще дольше не забудется.
Сашу Ворожейкина похоронили после того, как труп его осмотрели врачи и по рассказам установили диагноз: воспаление легких. Ослабленный все же организм был у мальчика. И не сообщили вовремя врачам, не доставили в больницу. Надя вспомнила, Витя Усов был привезен в Теплые Дворики в тяжелейшем состоянии. Почти все было против него, а увезли его родители домой здоровым, окрепшим.
Весь день Надежда Игнатьевна и Маша осматривали школьников и в разговорах то и дело возвращались к Ворожейкину. Просто нельзя было не вспомнить, когда перед тобой стоит такой вот лобастик, готовый в любую минуту взбрыкнуть и бежать. И, поежившись от холодка стетоскопа, заглядевшись на резиновый молоток, он и на самом деле, выйдя от врача, взбрыкнет и поднимет шум в коридоре. Ворожейкин был бы сегодня таким же.
Малокровие… Остаточные явления рахита… Близорукость… Неврозы… Особенно волновали врачей ранние заболевания сердца у детей.
Вместе с учителями размышляли о режиме школьников, о гигиене, питании.
— Если открыть детские больницы, а в них классы? Больные дети, не прекращая учебы, лечатся. А? Мальчишку смотрели сегодня, Горелова Леню. Какая у него большая, нескладная голова, вывернутые суставы, какие глаза у него грустные, и как он излишне внимательно старается слушать, что ему говорят. У него слабый ум. Сколько он классов вытянет, а если и вытянет, то ценой каких усилий? На пределе все время, представляешь, что это такое для его организма. А тут врачи следили бы за ним, и, можно быть уверенным, выправился бы мальчик. Мечты, мечты! А пока что нет горячих завтраков. Нет хлеба для детского фонда. Неужели не открыть хотя бы небольшое детское профилактическое отделение? Только из колхоза «Лесная новь» надо бы взять на обследование и лечение десятка полтора малышей.
Работу в колхозе пришлось свернуть раньше срока. Надю срочно вызывала Дрожжина. Их приглашал к себе секретарь обкома партии.
Дрожжина и Надя встретились, как было условлено по телефону, в вагоне поезда. Дрожжина сидела у окна. Она была одета в стального цвета костюм. Белая блузка с глухим воротником подчеркивала смуглость ее шеи и лица, Надя тоже была в костюме, только в черном и строгом. Отложной воротник кремовой блузки открывал тонкую белую шею.
— Не пойму, — Дрожжина пожала плечами. — Ну, у меня скверно идет подготовка к севу… Меня есть за что журить. А тебя-то зачем? И такая экстренность! — Она поставила локти на столик, и полные руки ее оголились.
— Ума не приложу! — схитрила Надя, хотя и догадывалась, что вызвать ее могли только из-за письма. Она послала его в ЦК партии, Сталину. Сейчас, пожалуй, раскаивалась. Но было уже поздно.
Они немного подождали в приемной, обе волнуясь и стараясь скрыть волнение. Когда помощник секретаря, высокий мужчина средних лет, вышел из кабинета Коровина, первого секретаря обкома, и сказал, что они могут войти, обе встали. Рука Дрожжиной сама собой потянулась к волосам — в порядке ли прическа, а рука Нади скользнула по животу, там, где у военного полагалось быть ремню. Обе поймали себя на этих невольных движениях, улыбнулись и с этими улыбками вошли в просторный кабинет. Кроме Коровина там был еще Топоров, уже знакомый Наде. Оба пошли навстречу женщинам. Первый — со строгостью на худощавом, желтовато-сером лице, с отечными мешками у глаз, второй — с веселым, даже чуть беззаботным выражением. Как только Надя увидела Топорова, окончательно убедилась, что догадка ее верна, и, еще не прогнав с лица улыбку, почувствовала холодок в сердце. Как это неприятно, когда неожиданно сужаются сосуды…