Поздоровались.
— А вы веселые… Что ж, и к лучшему, — заметил Коровин, садясь за стол. Женщины сели справа, напротив них — Топоров. Как-то вдруг все построжали, подтянулись. Ни Дрожжина, ни Надя так а не уловили смысла в замечании Коровина, но обе почувствовали себя в чем-то виноватыми. Был принесен чай, и Коровин непринужденно стад расспрашивать Дрожжину о делах в районе, не вспоминая о больнице в Теплых Двориках. Но Надя знала, что главный разговор еще впереди, и непременно о ней, и ждала его.
— Что же у нас происходит с детьми, Домна Кондратьевна? — вдруг спросил Коровин, косясь на Сурнину. Та увидела, как Дрожжина растерялась.
— С детьми? Что с детьми? — спросила она в свою очередь.
— Вот именно, что? — Коровин пододвинул к себе папку, лежавшую слева. Припухшие синие глаза его смотрели жестко. — Писульки шлют товарищу Сталину: мол, так и так, надо спасать детей.
«Вот оно, началось! — подумала Надя. — Но почему, почему, «писулька»?» И сказала резче, чем хотела бы:
— Да, я писала, товарищ Коровин. И не писульку, а письмо. А с детьми у нас происходит… Это… — Надя заволновалась, сбивчиво договорила: — Очевидно, везде так… Я изучала свой район…
— Зачем же вы бьете в большой колокол, зачем обобщаете, товарищ Сурнина? Можно быть и посерьезнее.
— Вы прервали меня, не дослушав… То, что происходит с детьми у нас, происходит везде. В одних местах в легкой форме, в других — в более тяжелой. Война подорвала здоровье детворы не меньше, а больше, чем взрослых…
Она говорила торопливо, то сбиваясь, то снова обретая уверенность и четкость мысли, и всячески старалась убедить секретаря обкома, что врачи, медицинская наука должны, обязаны помочь целым поколениям людей стать здоровыми… Детские профилактические и лечебные отделения, больницы, слияние школы с медициной…
Она стала называть, сколько на участке ее больницы детей и сколько из них и чем больны. Конечно, их становится меньше: война-то кончилась…
— Ну как же можно говорить, что это писулька? — закончила она и отодвинула недопитый стакан чая.
— Н-да… — Коровин задумался, взглянул на Топорова, который за все время беседы не проронил ни слова. Видимо, накануне встречи был у них серьезный разговор по поводу ее письма. — Попросите Цепкова обследовать два-три района. А вы, Домна Кондратьевна, решите у себя на месте. И доложите — срок неделя. — Заметив, что Дрожжина хотела возразить, остановил ее: — Знаю, знаю… Тяжело, нет денег, материалов, оборудования — но неделя сроку. На письмо надо отвечать. — И к Наде: — А вам, как молодому коммунисту, я рекомендую чаще советоваться, по возможности решать вместе с нами.
Он встал: разговор окончен.
— До свидания, Надежда Игнатьевна! — Он подал ей руку. Пообещал: — Приеду лечиться. Примете? — И к Дрожжиной: — А вы доведите дело до конца. И ответ, ответ за вами. — Затем к Топорову: — Итоги обследования обсудим на бюро. Посмотрим, как это выходит. А вам, товарищ Сурнина, спасибо!
Женщины вышли в коридор. Надя молчала.
— Что надулась? — Дрожжина тряхнула ее за плечи.
— Не найдем денег, так я корпус в аренду сдам. Пусть колхозы ремонтируют и содержат. — Надя решительно взглянула на секретаря райкома. Та поморщилась.
— Деньги… Пойдем поклонимся Цепкову. Теперь, после твоего письма, все будут бояться. Деньги выколотим. К счастью, Цепков поправился. С ним можно решать дела… Как же это ты о письме ни слова? Нехорошо! Подруга называется!
— Послала и вроде забыла. — Надя говорила правду. И в самом деле, ей порой казалось, что никакого письма она не писала и не посылала.
— Хитришь! Ну и притвора. Не знала я…
— Видишь ли, Домна, — проговорила Надя, как-то вдруг строжая и замыкаясь, — не знаю почему, но я не боюсь потерять свою должность. Среди людей всегда найду место. Так что…
— Не прощаешь мне той слабости? Истории с председателями?..
— Не прощаю.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Улеглись метели, и однажды мартовским утром вдруг по-весеннему загорячилось солнце. К полудню первая прошва капели наискосок разрезала сугроб под окнами хирургического корпуса, а вечером в бахроме сосулек по краю крыши раздробился свет уличного электрического фонаря. Что ни день, сильнее подтаивала дорога, отпотевал снег в полях, а хлесткие ночные заморозки сковывали его в твердую корку наста. В сумерках синели снега по берегам Великой, в ночами над лесным краем было светло от звезд.
До весны шли работы в новом детском отделении. Вначале подлатали домик-изолятор, переселили туда немногочисленных зимой инфекционных больных. Освободившийся корпус перепланировали под детское отделение. Маша Каменщикова, увлекшись Надиной идеей, ездила по деревням, отбирала детей для первой очереди. Надя днями пропадала на перестройке корпуса, а то ехала в колхозы, когда они вдруг отзывали со строительства своих людей. Теперь деньги были, но, чем ближе весна, тем труднее было с рабочей силой. Все же дело шло к концу. Надя радовалась: на хорошем месте стоял детский корпус, будто нарочно для него выбирали место. Удивительный вид открывался на Великую и заречье. Врачующие, радующие взгляд картины. К корпусу пристроили летние веранды, просторные и светлые. Из окон виднелась вся больница, почти что замкнутый круг зданий с кедровским домом на правом фланге, белеющим кружевными наличниками. Зеленые сосны и ели и три безлистных, будто обгорелых, дуба.
Уже в середине апреля Великая изломала лед, и бурая вода захлестнула правый, луговой берег. На мельнице подняли деревянные затворы. На обомшелую стлань, выгибая сверкающую на солнце спину, хлынул могучий вал, оглашая окрестности неумолчным гулом. Дрожал мост. Дрожали срубленные из крепких бревен каркасы. Скрипели, пошатываясь, сваи ледореза. Не проходило и часу, чтобы на мельницу не спускался кто-либо из больничных. Надя то и дело спрашивала: «Как там?» Все знали, что она имеет в виду.
Ростепель отрезала больницу от деревень. Больных на приемах — раз-два и обчелся. А те, кого весна прихватила в палате, неожиданно быстро «выздоравливали» и, не давая врачам проходу, уговаривали выписать из больницы. «Да чего тут казенный хлеб есть, коли дома свой есть…»
В больнице кроме своих огородов решили посадить еще и общественный, создали бригаду. Перебирали семенной картофель, заготовляли верхушки, раскладывали на подоконниках для проращивания.
Дни стояли солнечные и ясные, голубело над землей высокое небо. Откуда-то из неведомой солнечной дали доносились нежные крики пролетных птиц. Скучал, терзался сердцем Дмитрий, слушая эти крики. Уйти в лес, на старицу — об этом он теперь лишь мечтал. Недавно заболел и уехал на хутор Лесная Крапивка Матвей Павлович, исполнять его обязанности неожиданно назначили Кедрова. На токовище бы, по утренней зорьке, да куда там: с утра до ночи в школе. Иной раз, не дождавшись его, Надя седлала Тишу и по раскисшему весеннему полю ехала в село. Возвращались домой вместе — она в седле, а он, ведя Тишу под уздцы, шлепал по грязи кирзовыми сапогами.
И все же однажды в субботу он выпросил у жены Тишу и ночью по прихваченной заморозком дороге уехал в Лесную Крапивку навестить директора, а заодно сходить с его отцом Павлом Артемьевичем на тетеревиный ток. Что же он, охотник, не добудет для Нади ни одного черныша?
И вот, оставив Тишу на хуторе, они идут лесом. Белеет снег, хрустит под ногами, рассыпается. Звонко перестукиваются дятлы. Голубые тени на снегу напоминают что-то зыбкое, неустойчивое. Поляны уже вытаяли. Залитые талой водой, они напоминают маленькие озерца. В них на дне ярко зеленеют глянцевитые листочки прошлогодней черники — пережила-таки зиму!
— А должны быть птички-то, а? — полюбопытствовал Кедров, оглядываясь на Павла Артемьевича, который неслышно шел за ним, то и дело поправляя сползающий с плеча ремень «тулки». На старике была заячья шапка, ватник, на ногах — валенки в высоких галошах, склеенных из автомобильной камеры. Стараясь забежать вперед, Артемьич докладывал:
— Тут у них вроде летнего пастбища: молодняк гуляет. Ох и густо бывает слетышей! Бяда, густо! А по весне они больше по опушкам. Ополовинят почки на березах, листу не будет.
— Будет лист, — уверенно успокоил его Кедров. — Береза живуча. Значит, там и токовище, в березняках?
— Чуть подальше, к болоту. Там пойдет ель. Лесорубы туда не дошли, топи побоялись. Так вот я тебе, так уж и быть, подарю одну полянку. Как рыбу, неводом можно брать. Бяда!
— Постой-ка! — Кедров остановился, напрягаясь и прислушиваясь. Павел Артемьевич тоже замер.
— Бормочет! — выдохнул Кедров.
— Залопотал! — с придыханием обронил старик.
А в воздухе разносилось: «Чув-вых-х, бу-бу-бу… Чуф-фыы…»
Кедров привычно вынул из футляра черный большой бинокль, приставил к глазам, повел по вершинам берез и елей.
— Вот он! Ну, надувается. А хвост — на санях не увезешь. Погляди-ка, Артемьич!
Старик долго водил биноклем по верхушкам деревьев, пока не нашел красавца на высокой елке, колокольней стоящей среди молодого березняка. Нехотя опустил бинокль, с сожалением вздохнул, поправил ремень ружья.
Вскоре они вышли на поляну, окруженную громадными елками с густым подлеском. «Да, место что надо!» У Дмитрия заныло под ложечкой, как бывает, когда ждешь и волнуешься. Ему и на самом деле подумалось, что вот сейчас взорвется воздух от ударов могучих крыльев, на поляну опустится краснобровый черныш, начнет пробовать голос, извещая, что он тут и пусть выходит помериться силой тот, кто храбр. Но поляна была пуста…
Шалаш они построили часа за два: круглый шатер с тремя окнами-амбразурами для наблюдения. Лаз был с противоположной от поляны стороны. Толстый слой еловых веток, брошенных на землю, хорошо охранял от сырости. Пока сооружали шалаш, Кедров не мог оправиться от волнения: привыкнут к нему косачи или будут бояться и не подойдут близко?
— Таинство тут свершается, — сказал Кедров, оглядывая поляну. — Старики косачи выходят первыми, уводят с собой молодых тетерок. А петушки-одногодки по кустам ошиваются, им остаются старушки. Будто бы, по наблюдениям, так происходит. А почему?