И вот они едут лесным берегом, и Мирон, высовываясь в окошко, смотрит на реку, на черную воду без глубины, вернее, бездонной глубины, потому-то в лесной воде и водятся разные черти. Раз нет дна, где же, как не здесь, нечистой силе найти себе надежное пристанище? А вот газик пошел описывать речную излуку, солнце оказалось за спиной, и вода в Великой заголубела небесной голубизной, только голубизна эта в сравнении с бледноватостью высушенного солнцем неба была сочнее, и текла уже вроде бы не река, а струя неба, просочившаяся с горизонта, и она будет течь и течь, пока совсем не иссякнет. Когда завечереет, небо и река заполнятся синевой. Это уж он предвидел.
Вечером Великая скучна. Закат, дотлевая за лесом, не красит малиновыми отблесками потревоженную рыбьими всплесками водную гладь. И все же в вечерней реке есть своя прелесть — если остановиться и прислушаться, она говорит. Она говорит с перекатом, шепчется с осокой, спорит с берегом там, где не доспорила весной и не снесла то, что ей мешает многие годы, а может и сотни лет.
Что же есть в Домне? Почему она борется с собой? С чем она в себе не согласна?.. Неужто не раскроет, что ее мучает? Мужа потеряла? Но сколько солдаток их потеряло! Да и выйти вдругорядь кто разве мешал ей? Какого еще прихватила бы мужика! Однолюбка?..
Газик бежал по излучине, и синева неба текла с горизонта в русло реки.
«И как это ни разу не потянуло меня сюда, в этот зеленый край? — думал Мирон, оглядывая Великоречье. — Как зелены леса, и как мягко блестит отава на скошенных заливных лугах, а как коричневеет гречиха на солнечных увалах, и овсы еще только мешаются, и рожь еще едва набрала восковую спелость. Все тут начинается чуть позже, словно у запоздавшей в развитии девушки, зато потом ка́к она блеснет своей зрелостью среди сверстниц»…
Зоя Петровна сразу узнала человека, вышедшего из газика: Мирон Шерстенников, ее давняя, не истлевшая любовь. Заволновалась: «Зачем прикатил? Неужели узнал, что я здесь?» Зоя еще немного постояла у окна, ожидая, не выйдет ли из машины Дрожжина, но нет, не вышла, и вдруг поняла, что встретиться с ним придется один на один. Главный врач уехала по участку. Картина встречи с Мироном испугала Зою, заставила запереться в своем кабинете. «Нет, нет, только не встреча, только не встреча, — думала она, лихорадочно соображая, куда бы улизнуть, чтобы ее не нашли. — Можно в лес, можно к мельнице», — прикидывала она. Как назло, врачи сделали много назначений, особенно Мария Осиповна. Разве их бросишь?
Но вдруг поняла, что от встречи с Мироном не уйти, не уйти от вины перед ним, как не уйти от самой себя.
Работали они до войны в одном районном селе. Он — в газете, она — в больнице, старшей сестрой, девчонка, только что кончившая техникум. Сиживали рядом в кино в доме культуры, под ручку гуляли по селу, танцевали в саду над речкой фокстроты и вальсы, краковяк и падеспань. Сами не заметили, когда это случилось: ни одного дня друг без дружки не могли прожить. Даже когда он уезжал куда-нибудь в сельсовет, она брала ночные дежурства, чтобы говорить с ним по телефону. Иногда всю ночь. Последний звонок его был из военных лагерей в августе сорок первого. Сказал только: «Настал мой черед, Зоя. Жди…» Через месяц и ее призвали на фронт. Полжизни бы отдала за то, чтобы сказать ему: «И мой черед пришел…» Но позвонить было некуда.
И как она тогда забыла про него, когда там, в лесу, на Калининском фронте, пожалела того лейтенанта, легко раненного, — он вскоре ушел в бой и был убит автоматной очередью. От него остался сын. А от Мирона ничего у нее не осталось, кроме вины и стыда перед ним.
Зоя, почти не выполнив назначений — успела, пожалуй, все сделать только по детскому отделению, — через запасный выход выскользнула из корпуса и берегом Великой побежала к мельнице. На обратном пути газик мельницу не минует, и она будет знать, когда уедет Мирон. Что он будет делать тут без главного врача?
Вот через мельничный мост проскочил газик. Зоя вышла из густых зарослей ив, скрывавших ее, и стала подниматься в гору, к больнице. Она чуть-чуть не дошла до дома Кедрова, когда увидела идущего навстречу Мирона. Как-то странно все повернулось в душе Зои. Она не подумала, что надо скрыться, убежать, унести с собой свою вину и стыд. И не остановилась как вкопанная от неожиданной встречи, а торопливо, то и дело спотыкаясь на неровностях дороги, зашагала вперед. Он же, напротив, как встал, увидев ее, так и стоял, не двигаясь и не шевелясь даже: видел, что это Зоя, другой такой женщины нет на свете. Но поверить, что жизнь свела их тут, на окраине глухой больнички, у трех дубов, не мог… Да и не бывает так…
— Мирон, — сказала она, переведя дыхание, — не сердись, Мирон, я пыталась скрыться от тебя. Хотела, но боялась тебя встретить. Так вышло, Мирон… Даже не знаю, как это получилось сегодня…
— А я тебя искал. По всем фронтам. А после — по всей стране. Не верил, что тебя нет на земле. Зоя! — Только сейчас он сделал первый шаг к ней и протянул руки. Она судорожно схватилась за правую, повернулась:
— Пошли, Мирон… Побежим… Помнишь, как мы бегали с тобой по саду, над рекой? Помнишь?
— Все помню! — вздохнул он, и они побежали, держась за руки, как бегали когда-то в юности.
Так они добежали до реки и остановились на зеленой некоей берега. Над поймой сияло послеполуденное солнце, тени от высоких елок лежали на траве, луга были темными и, как озеро, глубокими.
— Ой, я никогда здесь не бывала. Как красиво! — сказала Зоя и засмеялась.
— У тебя коса… как тогда, — сказал он, выпуская ее руку и притрагиваясь к косе.
— После фронта выросла.
— Ты воевала долго?
— Нет.
— Ранило?
Она помолчала.
— Отпустили рожать…
Теперь он помолчал.
— С ним живешь?
— Нет, его убили. Ребенок у бабушки… Вышла замуж, чтобы наказать себя и век маяться.
— А я?
— Ты слишком хорош для меня, для подлой. — Она потупилась, отняла у него тяжелую черную косу, перекинула на грудь. Руки ее то развивали ее, то снова свивали в толстый жгут.
— Я тебя люблю, все время любил, — глухо проговорил он, не глядя на метание ее пальцев. — Я никого не нашел лучше тебя. Как же мне теперь быть?
— Мирон, только не я. Никогда мне не оправдать перед тобой свой вины, нет.
— Выбрось из головы. Из головы можно выбросить. Вот если из сердца меня выбросила…
— Мирон…
Он обнял ее и стал целовать — вначале черные, полные слез глаза, потом лицо, губы…
Неделю прожил Мирон в Теплых Двориках как один день. Стал своим человеком среди медиков и больных. Подружился с Кедровым, побывал у него на старице, понаблюдал за птицами. Прошли вместе Лесную Крапивку от хутора до истока. В каменистом овраге брала она свое начало. Не было у обиженной природой малой речки ни озер, ни болота, которые подпитали бы ее в это жаркое лето. Голый белый камень выстилал ее берега. Мирон уговаривал Кедрова написать статью о малых реках, но тот твердил одно: «Рано еще, рано…»
О Наде он узнал больше не от нее самой, а от Зои, от Маши, Манефы, от Анастасии Федоровны, Лизки, Васи-Казака, от Бобришина, даже от доктора Семиградова. Странно, что Мирон не понимал Надю, пока не поговорил и не поспорил с Антоном Васильевичем. Только в столкновении двух точек зрения он увидел новизну мысли Надежды Игнатьевны. Помочь быстрее восстановить здоровье народа, сильно пострадавшее от войны. Все люди, городские и сельские, имеют право и должны получать медицинскую помощь. Не ждать больного, а искать его. Поскольку каждый здоровый может завтра стать больным. Предупредить болезнь легче, чем ее лечить. Особая статья: дети, инвалиды.
Встретился Мирон с Бобришиным, с которым был давно знаком. «Посмотри, какая у меня теперь рука!» — похвастался Кирилл Макарович. Мирон взял раненую руку Бобришина, крепко пожал ее. «А ну, давни мою, покажи силу! — И разочаровался: — Я думал, она сильнее». «Да наврали все…» — посетовал Бобришин, стараясь скрыть боль в руке. «Кто наврал?..» — «Да в пословице. Помнишь: «Были бы кости, мясо нарастет»? Так вот, кость у меня теперь крепкая, а мясо, что вырвало осколком, не нарастает».
Дал ему Бобришин статистику: на сколько меньше за последний год потерял колхоз рабочих дней от сокращения продолжительности болезни колхозников, от поездок больных в район, а то и в область на обследование. Конечно, жалко медиков, много мотаются по участку, но пользы они приносят много.
У Мирона было радостно на душе. Рядом с ним в эти дни была Зоя, которую он любил давно и сильно и которая, он надеялся, теперь будет с ним всю жизнь… Он ждал последнего дня и ее решения и, будто пьяный, бродил по лесному больничному городку и его окрестностям.
В тот день в гости к сестре приехал Андрей Сурнин.
Он узнал дом, что купил в деревне, подивился: «Хорош, на видное место определили. А наличники!» Спросил мальчонку: «Тут главный доктор живет?» Получив утвердительный ответ, вошел в незапертые двери. Никого. Приглядел на степе белый докторский халат, натянул на плечи, посмотрел в зеркало: «Сила! Профессор, не меньше!» Оглядел жилье: мебелишка пока так себе, но ничего, еще обарахлятся…
Пока Надя проводила десятиминутку, он обошел почти все корпуса. Застрял в детском: уж очень не больничное место — спортивная площадка, игры, в комнате отдыха — игрушки. То ли школа, то ли детский сад, а может, пионерский лагерь. Порасспросил дежурную сестру. Да, это то, из-за чего так долго мучилась Надя!
Тут его и застала Мария Осиповна, которой сообщила, что с ее отделением знакомится видный человек из области. «Такой придира, упаси господи!»
— Ну вот, конца этому не будет! — проворчала Мария Осиповна, поправляя прическу и выходя на веранду, где вокруг «видного человека», сидящего на детском стульчике, грудились ребята, а гость, выбрав из всех игрушек паровоз, что-то увлекательно рассказывал.
— Сила в нем такая, в том паровозе, — говорил «видный человек», — если разобрать по бревнышку всю вашу больницу и сложить в вагоны, он один увезет.