— А нашу деревню? — пискнула девочка в голубом линялом халатике, пошитом, видать, из материной поношенной кофты, пискнула и упряталась за спины ребят. Эта девочка, вспомнила Маша, остерегалась умываться из «подшибалки». Дома у них чугунный рукомойник с рожком, и она боялась, что гвоздик у «подшибалки» выскочит и вода выльется. Умываясь, она держалась за него ручкой и тихонько нажимала.
— А сколько домов в вашей деревне? — спросил «видный человек» и оглянулся, потому что ребята как-то странно поглядели в сторону дверей. Там стояла девушка, строжаясь загорелым узким лицом.
Мария Осиповна подошла.
— Извините, что заставила ждать, — сказала она, — если ко мне есть вопросы, прошу в кабинет… — И тут узнала Сурнина, по-детски удивилась, расширив глаза: — Андрей Игнатьевич, напугали меня! У нас тут чуть ли не каждый день то комиссии, то корреспонденты. Так что думала…
— Вот-вот, считайте, Маша, что я главная комиссия.
Андрей обрадованно поздоровался с Машей, даже погладил ее по спине, что допускал разве только при встрече с сестрой. Он стал расспрашивать девушку о том, как ей работается, интересно ли, как она ладит со своими беспокойными пациентами, да и с начальством тоже. А та отвечала невпопад. Андрей вдруг вспомнил о вопросе беловолосой девчушки, оглянулся — ребят уже не было на веранде. Пожалел:
— Не ответил, ах ты беда какая. Будет теперь в недоумении ходить.
Маша проводила гостя к его сестре. Надя не понравилась Андрею: выглядела усталой, озабоченной. Поздоровалась сдержанно. Это не ускользнуло от брата, и он рассердился:
— Да что вы тут все такие, аж тоска берет! И как вы живете в такой скуке? Тишина, никакого движения. Больные кругом. Жизнь где-то мимо вас бежит. А Дмитрий? Куда упрятала?
— Дмитрий на озере, со своими утками.
— Ну тогда я махну к нему. Расскажешь, как пройти?
— Расскажу. А к вечеру прибуду. Я сейчас еду в деревню. Умирает старая женщина. Может, еще помогу.
— Да, жизнь у тебя…
Был вечер. Солнце вот-вот сядет за лес, на той стороне старицы берег уже крыла тень. В воздухе то и дело свистели утиные крылья. В осоке шныряли выводки. Андрей и Дмитрий сидели на берегу с удочками. Рядом стояло ведро. Сурнин заглянул в него: рыба лежала плотно, серебряно блестела.
— На уху будет? — спросил он.
— Будет! — заверил Кедров.
— Гостей к тебе сегодня соберется уйма.
— Да ну! Кто же?
— Надя обещала. Да еще кое-кто… — Андрей не сказал про Манефу, которой страсть как хотелось побывать во владениях Кедрова.
— Тогда уху пора закладывать… Давай чистить рыбу.
Скоро приехала Надя. Расседлала Тишу, пустила пастись. Долго бродила по берегу. Подошла к костру, села.
— Ну что, померла старуха? — спросил Андрей, видя плохое настроение Нади.
— Померла.
— А ты что винишься?
— Да не винюсь я, просто жалко человека.
— Жалей, если что-то не сделал ему. Переживай, казнись. А ежели пришла пора, чего тебе-то?
— Не думала я про тебя так…
Послышался треск кустов. Из ольховых зарослей показались Шерстенников и Манефа. Появлению их все удивились, а больше всего Андрей, увидевший Мирона и Манефу вместе. Это как-то нехорошо кольнуло его. И он, не сумев сдержаться, сказал грубовато:
— А ты, Мирон, меня и в могиле достанешь…
— Ежели раньше отбудешь, куда же мне тогда податься? — не оставаясь в долгу, ответил корреспондент.
— Видно, и ты пожил в больнице. По настроению чую… У всех тоска в глазах.
— Больница — не художественная самодеятельность, — остерегла Надя брата.
— Больница! В больнице один твой вид должен лечить, понимаешь? Вид!
— У каждого своя жизнь, — старалась убедить брата Надя, — свои боли, к ним прибавляются еще боли твоих подопечных. Устают люди.
— Уставать — уставай, но чтобы об этом никто не догадывался. А если не можешь, чтобы не догадывались, отвлекись. Съезди в гости, в театр.
— А я теперь каждую неделю езжу. В оперетту.
— Во! Молодец, Манефа, — Похвалил Андрей. — Легко надо работать, весело, чтобы люди верили, что ты человек удачливый, тебе везет и ты добиваешься своего. Они на тебя будут смотреть с радостью. Не разводить же вселенские слезы, если трудно работать. Радоваться хотя бы маленькому успеху лучше, чем хныкать, что он маленький…
Надя обозлилась:
— Вот и развесели нас! Видишь, даже корреспондент, гость наш, загрустил что-то. Покажи, как надо жить.
— Поднесешь — покажу.
Надя перехватила восхищенный взгляд Манефы, надолго остановившийся на Андрее, и подумала: «Не отвяжется девка. Не ради корреспондента она пожаловала. Андрей-то что уши развесил! Не видит, не понимает?»
Выпить у хозяйки нашлось, и компания оживилась. Сносно спели «Прощай, любимый город» и еще «Давай закурим». Но на том веселье и застопорилось. Кедров горевал: пришло решение о назначении его директором школы, направляли на курсы в Новоград. Оборудование кабинетов, закупка мебели, дела на школьном участке, заполнение вакансий… Снова пропадала для него, орнитолога, богатая пора лета… Мирон не мог прийти в себя после того, как Зоя, плача и едва выговаривая слова, сказала ему: «Милый мой, не могу я предать мужа, мой вечный крест». У Нади тоже были свои печали, она расскажет о них мужу, когда гости уйдут. И только Андрей и Манефа, теперь уже не замечая общего невеселого настроения, резвились как дети: то запевали песню, то прыгали через костер, то кружились по поляне, ловя друг друга.
Стихли, удалившись, шаги Тиши — его увела домой под уздцы Манефа, и голоса Андрея и Мирона, о чем-то спорящих, удалились. Затихли птицы на озере и в лесу. Надя и Дмитрий сидели на лавке у лесной хижины.
— К больной старухе ездил Антон Васильевич, — начала Надя.
— А знаешь, — прервал ее муж, — ребята выяснили, что уток стрелял он.
— Как же?
— Нашли пыж: испорченные рецепты. Говорят, его рука.
— А ну его, оставим подлеца, — остановила Надя мужа. — Не о нем речь, Митя. Я поехала в Поворотную не к старухе. Ее сын, как мне передал Семиградов, высказал недовольство: «А почему не приехала Жогина Надежда Игнатьевна? Ее хотелось бы повидать». Меня это удивило. И я поехала. Оказалось, это бывший сапер, Иванцов. Он подрывал тот мост в сорок первом и попал вместе с Жогиным в плен. Удивительная память! Рассказывал, будто это было вчера.
…Их погнали впятером. Доктор — он и теперь называет Жогина только так — был ранен в плечо и сильно избит. Немец ударил по голове, и все лицо доктора было залито кровью. Фельдшер Рогов, юный белокурый парень, избит был страшно и шел трудно, волоча левую ногу. Еще был санитар, раненный в шею, башкир Юсупов с тонким смуглым лицом и узкими темно-коричневыми глазами. И еще коренастый и тихий сержант из команды легкораненых, по фамилии Гиря. Пуля задела ему руку лишь чуть пониже прежней раны. И только Иванцова, одного из двух саперов, миновала пуля.
Их пригнали на большой луг, неподалеку от шоссе. Мост через реку тут был цел, по нему шли немецкие грузовики, бронемашины. Луг, насколько хватало глаз, копошился, двигался, стонал — столько здесь было людей. Когда они, избитые и усталые до беспамятства, упали на мокрую холодную траву, Рогов вытащил из кармана убереженные бинты и йод, перевязал доктору раненое плечо.
Пленных пригнали в район, где был вырублен огромный лесной массив. На дубовых толстых столбах навешана колючая проволока. И землянки, землянки, землянки… Доктор говорил, что ему знакомо это расположение подземных сооружений. И только через два дня, когда комендант лагеря, толстый немец с визгливым голосом, потребовал, чтобы медицинские работники вышли из строя, и отправил вышедших в отгороженные от общего лагеря землянки лазарета, доктор сказал, что тут был, оказывается, его госпиталь.
— Иванцов что-то рассказывал о побеге, — продолжала Надя, представляя, как горестно было Жогину ходить по тем местам, где они были вместе, видеть вырубленным лес, в котором они так любили гулять. — Побег они задумали сразу же. Доктор снабдил их одеждой. На воле с помощью Рогова и санитара Юсупова было припасено оружие. Но, понимаешь, Дмитрий, какая случилась ерунда: в ночь побега Жогина в лагере не оказалось. Иванцов рассказывает, что ребята его ждали, а он — как в воду канул.
— Побег удался? — спросил Кедров, переживая за Надю.
— Да, группа, в которой должен был идти он, выбралась из лагеря.
— Значит, он не предатель. — И спросил: — Сапер назвал тебя Жогиной, да? Разве ты носила его фамилию?
— Нет, не носила. Они заранее договорились написать родным друг друга в случае… Имена и адреса на память заучивали. Иванцов ее знал моей фамилии. Об этом я его спросила.
— А откуда он узнал, что ты здесь?
— Ему рассказал Бобришин.
— Да…
В ночи, свистя крыльями, пролетели утки, недалеко от берега послышался шелест осоки.
— Что мне делать? — спросила она. — Пойти расспросить?
Кедров ответил не сразу. «А надо ли, — думал он, — привлекать к себе внимание?» Наконец сказал:
— Нет, не надо. Если потребуешься, вызовут.
— Я все же пойду.
— Как хочешь. Тебе могут ничего не сказать. Или еще хуже… Я боюсь за тебя.
— Все равно. Хуже не будет.
Андрей и Мирон возвращались в Новоград вместе. Курили в тамбуре. Молчали. За пыльным стеклом вагонных дверей в полусвете северной ночи пролетали перелески и поля, Мирон устало горбился, жуя папиросу. Лицо Андрея трогала по-детски растерянная улыбка. Подрагивали крылья хрящеватого носа, морщилась верхняя губа, тронутая белесой щетиной отрастающих усов.
Андрей на удержался, заговорил:
— Мирон, черт возьми… Спросил бы ты меня раньше: можно жить по-другому, не так, как живу? Я бы тебе, не задумываясь, сказал: катись-ка ты, товарищ корреспондент, со своими смущающими вопросами. Уходил в рейс, радовался, возвращался домой — вроде бы пересаживался на чужой паровоз. Чужой он мне, мой родной дом.
Мирон сжевал очередную папиросу, вздохнул, проговорил с сожалением: