Скоро он услышал дрозда, с чоканьем пролетавшего где-то рядом. И вот увидел его на вершине высоченной елки. Дрозд не слетал. В бинокль было видно, как он поглядывал вниз. И вдруг улетел, громко чакая, непонятно почему. Неужели солнечный лучик отразился от цейсовских стекол и испугал птицу? Вот ведь неудача… А тут тучка закрыла солнце, сумрачно стало в лесу. Кедров сидел и каялся, что уехал из дому, заставил Надю волноваться. Но вдруг… Он не поверил своим глазам: к прикорму подлетела угольно-черная птица, стала быстро бегать по краю, что-то выискивая в траве и раз от разу все ближе и ближе подходя к прикорму. Дмитрий уже видел желтый клюв — значит, не слетыш, а минимум годовалый — и желтые кольца вокруг глаз. Какой красивый, крепкий, ладный…
Когда упала сеть и птица затрепыхалась в ней, в сердце у Кедрова вначале шевельнулась жалость к лесному певцу. И только тогда, когда почувствовал птицу в руке, он, забыв про сеть, побежал по тропе, наплясывая и напевая:
— Вот он, вот он, черный дрозд… Вот он, вот!
Споткнувшись, чуть не выпустил птицу и только тут догадался сунуть ее в холщовый мешок из ряднины.
Взглянули бы сейчас на своего директора школьники… Вот была бы потеха!
А может, радовались бы вместе с ним?
Он приехал домой в хорошем настроении. Что ни говори, а поймал черного дрозда, о котором так давно мечтал. Оказывается, уж не так трудно поймать лесного певца. Надо лишь привадить его и заручиться доверием. Конечно, он злоупотребил этим доверием во зло ему, но что поделаешь?
Теперь можно сказать Наде о подарке.
Клетка давно ждала лесного гостя. Кедров сам смастерил ее. Это было целое сооружение с кормушкой и купальней. И пока он возился, устраивая дрозда, за дверью заскулил Серый. Значит, пришла Надя! Он ждал, что вот-вот скрипнет дверь, она войдет и, радуясь его удаче, с любопытством будет разглядывать пленника. Но в соседней, большой комнате было тихо.
— У нас умерла женщина, — сказала Надя, когда он вошел к ней.
Не встала с кресла навстречу, даже не шевельнула рукой. Предельная усталость и потрясение лишили ее последних сил.
Кедров ничего не сказал жене о черном дрозде. Он приподнял ее, довел до кровати, помог раздеться.
— Ну нельзя так, — сказал он, укладывая ее. — Поспи…
Но Надя не уснула. Она лежала с широко открытыми глазами.
В соседней комнате отчаянно билась о прутья клетки угольно-черная птица-невольница.
На следующий день Надя уехала.
В Москве, на площади Восстания, стоит белый дом с римскими колоннами — типичная архитектура русского классицизма. В этом доме уже много лет разменяется Всесоюзный институт усовершенствования врачей. На лекциях Надя обычно усаживалась у окна. Отсюда ей была видна Красная Пресня, залитая светом, совсем иной мир, чем мир Теплых Двориков, вроде бы разные планеты.
Лекции читали профессора, доценты, руководители министерства. Недавно и Надя выступала тут с докладом о работе своей больницы. Много было задано ей вопросов, в которых нет-нет и проскальзывало: «Возможно ли такое? И зачем?» Потом с каждым днем Надя все чаще стала пропадать в хирургических клиниках, так ей советовал Цепков. Сделала несколько сложных операций.
Сегодня в Институте нейрохирургии с утра была назначена лекция врача без званий и титулов, и слушателей в аудитории оказалось негусто. Надя даже не раскрыла тетрадь, нейрохирургия — не ее привязанность, послушает и уйдет. Смотрела на здания напротив, туманно расплывающиеся в утренней дымке, на вспышки искр на трамвайных проводах.
Вдруг она услышала мужской голос, его нельзя было спутать ни с каким другим. Еще минуту назад она бы не подумала, что это мог быть голос Жогина. Совсем недавно Надя пыталась о нем узнать хотя бы что-то, но так ничего и не узнала.
Но это был он! Стоял на кафедре облокотись, как тогда, на дрезине. Она видела, что это Жогин, слышала его голос. Это его лицо, его манера держаться, но не верила и не могла поверить, что это он. В ее сознании он обособился и от нее, и от всего, что жило в этом мире… Память никак не могла его вернуть и поставить рядом с ней, отвести место среди живых — места этого у него уже не было. Но он-то жил, жил! Вот он…
И когда она поверила, что это именно он, перед глазами завертелись и кафедра, и Жогин, а потолок косо и стремительно стал падать. Она почувствовала, как ей стало дурно, горло схватили спазмы, голову заполнил чугунный гул, медленно, как под наркозом, давя сознание. Опять это странное состояние беспомощности. «Нет, нет, только не это, только не это», — подумала она и, превозмогая немыслимую усталость, поднялась, вышла. Врач, женщина с ярким ртом и необыкновенно крупными глазами за толстыми стеклами очков, заметив ее состояние, довела ее до ординаторской.
— Доктору не по себе… Дайте воды и накапайте валерьянки. — Усадив Надю на топчан и сев рядом, спросила: — Скажите, что с вами и не могу ли чем помочь?
Надя не услышала ее голоса, но, зная, о чем ее могут спросить в этом случае, поблагодарила и сказала, что это пройдет, ей просто нужно немного отдохнуть. И спросила, не зная зачем:
— Это ведь Жогин, Иван Мартемьянович?
Женщина кивнула и ушла, а Надя, отпив несколько глотков воды, с тревогой подумала, что давнее потрясение во время бомбежки не прошло для нее даром.
— Я напугал тебя… Это ужасно! — сказал он, торопливо входя в ординаторскую. — Здравствуй, Надя, здравствуй! Ты так бледна! Тебе что-нибудь дали?
— Это пройдет…
— Ты испугалась, как тогда, помнишь, на Украине.
— Нет, ты все понял не так. — Надя, превозмогая странную слабость и безразличие ко всему, сказала, как давно решенное: — Иван Мартемьянович, я не в состоянии даже обрадоваться тому, что ты жив, здоров… Уеду и отдохну. Телефоны института ты знаешь.
— Я тебя провожу.
— Нет, нет, — запротестовал она. — Я не могу… ни говорить с тобой, ни видеть тебя. Дай мне опомниться.
— Да, да, конечно, — согласился он поспешно. — У нас еще будет время. Я возвратился, чтобы найти тебя, и нашел уже, собирался к тебе ехать — да вот случай. Не придумаешь! Так много надо тебе сказать. И я тоже растерялся.
Она движением руки остановила его.
— Извини. Ты ждал и, верю, заслужил другой встречи. Но что делать, у меня нет сил. Я сама себя ненавижу за это.
Это был он и не он. Высокий и худой, в сером пальто и серой широкополой шляпе, в клетчатом, явно ненашенском шарфе. Узкое лицо его в мелких морщинах было темным, потому очень белыми казались волосы, выбившиеся из-под шляпы. Черные крупные брови резко очерчены. Карие глаза, прищуренные и сосредоточенные, то и дело меняли выражение.
Они шли по Большой Пироговской, улице медиков и студентов. Молчали. Натянутость в их отношениях не проходила.
— Я не знаю, что сделать… Подскажи. — Он помолчал. — Если я расскажу, где был и что делал все эти длинные и мучительные годы, — голос его был глухой, незнакомый, — это поможет?
— Не знаю. Ничего не знаю. И ты не поверишь, ничего не хочется знать. — Она взглянула и поразилась его внешнему спокойствию. — Кроме одного. Да, одно меня смертельно мучает.
— Что? Скажи!
— Помнишь Иванцова?
— Иванцова? Постой, кто это? Иванцов? — Он остановился. Остановилась и она.
— Это сапер. Вместе с ним и фельдшером Роговым, санитаром Юсуповым и сержантом Гирей ты попал в плен…
— Да, да… Иванцов… Это был Иванцов. Сапер. Молчаливый парень. Помню, взгляд его тяжелый, неверящий, — сказал он, удивляясь, откуда она знает про его спутников. Надя сообщила, что встречалась с Иванцовым.
— Да, тесен мир, — проговорил с грустью Жогин. И вдруг обрадованно воскликнул: — Значит, побег тогда удался? — Он помолчал. — Ты обрадовала меня! Нас в ту ночь погрузили в эшелон и отправили. Да, если бы побег провалился, кем бы считали меня товарищи?
— Иванцов до сих пор думает… Ты не захотел бежать…
— Ерунда! Как я мог не захотеть? Нас загнали в вагоны. Вначале я считал, что меня выдали и что это конец. Я испугался… В безвестности или — еще страшнее — с худой славой предателя. Хотя потом думал, что конец тогда был бы не худшим выходом. Я работал на подземном заводе в Германии. Из подземелья никто не выходил, а я вышел. И только тут обрадовался тому, что жив. Что-то можно было придумать, чтобы вернуться домой.
Надя и Жогин подошли к памятнику Пирогову и остановились. В слабом свете электричества великий хирург, казалось, хотел приподняться в своем кресле и разглядеть их.
— Понимаешь, мне казалось, что родной дом где-то близко, рядом, — заговорил Жогин с заметным волнением. — Я чувствовал это каждую минуту. Но все оказалось куда сложней. Шла весна сорок второго. Фронт был далеко.
— Как ты вышел из подземелья? — спросила Надя таким тоном, будто не хотела, чтобы он выходил.
— Я сделал операцию немцу. Спас ему жизнь. Немец был мастером на заводе. Он сочувствовал нам. Попал в аварию случайно…
— Да, это могло быть только так… Почему ты потом оказался слабым?
— Слабым? — Он искренне удивился. — Ты мыслишь прямолинейно. Есть трудные судьбы — да. Есть — легкие, пустые, гладкие. Но есть сложные. Моя судьба оказалась сложной. — Он взглянул на нее и увидел чужую замкнутую женщину…
Жогин проводил Надю до ее жилья, жила она у подруги, поднялся на второй этаж.
— Я зайду?
— Что ж, пожалуйста.
Комната была длинная и узкая. Вдоль стен — кровать, диван, буфет, стол — все рядком. Он разделся, подошел к столу, зачем-то порылся в книгах, вытащил одну — это был отчет о последнем совещании не патологии сердечно-сосудистой деятельности.
— Твои книги? Ты специализируешься? — как будто выигрывая для чего-то время, спросил он.
— Там надо все знать, — сказала она, имея в виду Теплые Дворики.
— Но для лечебника… это слишком детально.
— Не заставляй меня говорить о снобизме.
— Извини…
Оба не знали, как себя вести, и натянутость не проходила, а делалась все более тягостной. Неприязнь к нему помимо ее воли росла и обострялась, и она уже не хотела, чтобы он был, существовал, дышал, рылся в ее книгах, смотрел на нее.