Однажды Жогин, вызванный к директору института академику Буданкову, застал у него Надю. Про академика говорили, что он занят своим делом все двадцать четыре часа в сутки, и то, что он нашел время принять Надю, было для Жогина чрезвычайным: значит, предлог важный. Могучий телосложением, с большой лобастой головой, Буданков глыбой высился за столом и внимательно глядел на Надю усталыми глазами. В войну Буданков занимал большой пост в руководстве лечебной работой в армии, но всегда пользовался любой возможностью взяться за скальпель. Рассказ Нади о своей больнице казался ему интересным, он слушал внимательно, и морщины озабоченности все туже стягивались вокруг его глаз.
Жогин извинился и, боясь, что стесняет Надю, намеревался оставить их, но Буданков остановил его:
— Иван, это по твоей части. — И энергичным жестом большой руки показал на рентгеновские снимки. Они были разбросаны по столу. Значит, академик уже посмотрел их. Смотрел он обычно один раз, беглым решительным взглядом. И этого было достаточно, чтобы знать, нужна ли его помощь. — Случай трудный. Проникающее ранение черепа. Разрушительные последствия. Доктор просит вмешаться. — Он без улыбки, но располагающе взглянул на Надю. — Виноват, я не познакомил вас. — Услышав ответ Жогина, что они знакомы, не удивился, кажется, не понял — академик был глуховат. Но, скорее всего, он уже находился во власти предстоящей работы: Жогин неожиданно открыл ему возможность помочь несчастному лейтенанту Ертюхову, тому самому, которого Надя принимала у себя в Теплых Двориках и за которого хлопотала.
— Это — твой? — спросил он Надю, беря снимок. — Ты делала операцию?
Вопрос был нелепый, и она не ответила.
Жогин, как он делал это и прежде, рассматривал снимки не торопясь, брал то один, то другой, искал самый ранний и самый поздний, сравнивал. У него был свой почерк даже в работе с рентгеновскими снимками. Надя знала, что в это время рождался замысел операции. Но сейчас ей не хотелось, чтобы он взялся за нее, зная заранее, что он не может не взяться, если в нем осталось что-то прежнее, жогинское.
— Я так и думал, — еще не дождавшись его решения, сказал Буданков. — Забирайте снимки. Больного вызовите. О сроках договоритесь. Ну, желаю удачи!
Непривычно для Нади Жогин склонил голову, повернулся и вышел, прямой, высокий, худой. Надя встала. Поблагодарила академика, тоже хотела выйти, но Буданков остановил ее движением руки.
— Иван Жогин… Мой студент. Помню, — заговорил он вдруг помолодевшим голосом. — Упорство редчайшее. Чудовищная смелость… — Академик замолчал, голубые глаза его поблекли, загрустили. — Не повезло Ивану. Хотя почему? Жив, работоспособен, написал книгу. Зачли ему войну у французов, и остальное простили власти. Но в чем-то не тот Иван Жогин… Не тот! Или вину свою все же чувствует?
Надя, замерев, ждала, что еще скажет академик, но он молчал. Ей и самой хотелось узнать, в чем Жогин не тот, почему она не может относиться к нему по-прежнему. И вот представился случай услышать со стороны, но она упустила его. А если рассказать об их отношениях?
Время академика было строго расписано: в его кабинет уже входили трое врачей.
Через месяц примерно Жогин позвонил Наде.
— Сможешь ли присутствовать на операции, Малышка? — спросил он.
Ее теперь коробило это слово — Малышка. Ведь прошлого не вернуть! Суровые раздумья не помогли ей найти того, прежнего, Жогина. А этот был не ее Жогин, другой.
— Я буду, — пообещала она. И строго, как всегда, не попросила, а как бы приказала: — Не зови меня больше так. Это не отражает наших отношений.
— Ты права… — ответил он глухим голосом.
Утром она доехала до института. Ей хотелось и не хотелось встретиться с ним. Непонятно, почему она раздумывает? Присутствовать на его операции — уже одно это должно было бы привлечь ее, но что-то все время сопротивлялось в ней.
Институт размещался на тихой улице, она не запомнила ее названия.
— Я к Жогину, — сказала она и назвала свою фамилию.
— Вас ждут. Вот халат. Пройдите на второй этаж. Вам покажут.
Жогин был оживлен. Она объяснила его волнение предстоящей сложной операцией, но он, будто желая рассеять ее заблуждения, сказал, не оставляя другого мнения:
— И вот мы снова вместе. Как начинали, помнишь? Тот поезд? И вагон, который опрокинуло взрывом…
Она ответила не сразу, рассматривая знакомые рентгеновские снимки.
— Нет, Жогин, теперь все по-другому, я уже тебе говорила. Твоя странная настойчивость лишает тебя интеллигентности. — Помолчала. — Ты уверен, что надо идти в мозг?
Он взглянул на нее, как бы не узнавая:
— Ты считаешь бесполезным?
— Бесполезными не бывают даже ошибки. Но тут! Так глубоко осколок. И как ты до него дойдешь?
— Но разве мы однажды не решили не признавать, что такое поздно?
— Да, — сказала она, — я согласна.
Он был уже во власти операции, которая неизбежна, отложить или не сделать ее он не может, хотя и не знает, чем она кончится.
А Надя читала заключение, написанное мелким торопливым почерком Жогина… Да. Осколок у перекрещивания зрительных нервов и внутренних сонных артерий.
— Он ослеп? — спросила она.
— Что? Почти. Чем дальше, тем будет хуже. Давление на сонные артерии и нарушение питания мозга.
— Расскажи о плане операции.
Жогин подошел к рентгеновским снимкам, показал.
Перед операцией Жогин представил ее своим ассистентам. Начинали войну вместе в сорок первом на юге. И все!..
Большая, светлая операционная, все блестит никелем, Некстати вспомнились Наде Дарья Долгушина, первая операция в Теплых Двориках, последний раскипяченный Лизкой шприц. А тут все такое, чего ей в своих Двориках сроду не дождаться.
«Не отвлекайся!» — остановила она себя.
Ертюхов лежал на столе и улыбался невидящими главами. Голая голова его выглядела как рисунок в давних книгах об ирокезах. Странно, что люди редко предчувствуют, что их ждет. Или этому парню уж все равно? Бывает такое психическое состояние, когда все равно…
Сколько лет она не видела, как оперирует Жогин?.. Вечность! Она взглянула на его руки, знакомые руки хирурга Жогина — узкие ладони, длинные крепкие пальцы, — и ужаснулась: они делали операции врагам… Руки Жогина… Какой ужас! Она не могла смотреть, как эти руки вскрывают череп Ертюхова. Но Надя увидела: Жогин легко вскрыл череп. Вот он, мозг человека, простой, если вот так его рассматривать — в отделах и функциях, и бесконечно сложный, если попробовать разобраться в его связях.
И опять же легко Жогин идет в мозг. Мимо артерий и нервов — и стоп! Нож остановился: осколок! Операционное поле обсушивается марлей, и Надя видит край рваного железа. В мозгу! Как еще до сих пор жив этот бывший лейтенант?
Жогин взглянул на Надю, встревожился, увидев ее бледность, но он не мог отвлекаться и сказал, как бы причитая:
— Многослойные спайки… Стволы сонных артерий. Зрительные нервы. Иду дальше!
— Да! — подтвердила она, вдруг увидев всю бессмысленность того, что они делают. Кто сумеет выбраться из сплетения сосудов и нервов? Как отделить металл от живого? В чудо она не верила, а тут должно быть чудо. Но ведь он не может не идти дальше. Не пойдет — смерть, пойдет — то же.
Она видит, как легко и свободно ведет рука Жогина нож между железом и нежной сонной артерией, будто отделяет кору с весеннего талого прутика. Идет, идет нож… Медленно и быстро… Если сравнивать с обычными скоростями движения, это незаметно для глаза; если вспомнить, что движение происходит в тканях мозга и что не миллиметрами, а микронами измеряется здесь расстояние от жизни до смерти, то скорость движения ножа в руке хирурга покажется невероятной.
Осколок откачнулся, он уже не держался спайками. А теперь то же самое предстояло сделать со зрительными нервами.
«Это невероятно. Нет ни у кого таких рук… Но я не могу полюбить их снова, вот в чем суть».
Она уже знала, что Ертюхов родился как бы заново… Оставалось извлечь осколок. Если он отделится, дальше все проще. Осколок отделился…
«Почему у него все так легко? И он не устал даже, а я устала. Тупею и отстаю в каждодневных поездках, недосыпании, мелкой вражде, в борьбе за то, что кажется нужным только мне одной, а другим вовсе и не нужно…»
— Шьем! — услышала она голос Жогина и очнулась. — Расстроена? Что-то не так?
— Все так! — сказала она и отошла.
Ассистенты принялись за работу.
На минуту появился Буданков, поздравил Жогина. Наде он кивнул, и морщины у его глаз дрогнули.
Из института Надя и Жогин вышли вместе.
Жогин как хирург необычайно вырос. Наде хотелось сказать Жогину хорошие слова: она мало видела таких молниеносных — всего три часа! — точных операций и все еще находилась под впечатлением увиденного, но ей мешал быть откровенной пережитый страх.
А он шел тихий и усталый, постаревший и похудевший сильно, такой одинокий и, кажется, не нужный никому. И она подумала: «Несчастный…»
Первым заговорил он:
— Если все будет нормально, я скоро, очень скоро войду в большую хирургию. Пусть даже исход сегодняшней операции омрачит нас, все равно я должен войти и войду, хотя и чуть позже. А это мне так нужно! Ты понимаешь, Надя?
— Да, — сказала она.
Они шли Оружейным переулком к Садовому кольцу. Порошил снег, и Надя вдруг подумала о Дмитрии, представила его в классе, а то вдруг вместе с Серым в лесу.
— Что ты считаешь в моей жизни самым тягостным для тебя? — спросил Жогин. — Я тебе обо всем рассказал. О Катрин, моей жене, ты слушать не хочешь. Она тебя тревожит?
— Но почему меня должна тревожить твоя личная жизнь? — Она вдруг рассердилась на себя, что не может ему рассказать о том, что пережила на операции. Все же сказала с решительностью: — Давай не будем об этом. Мне надоели разговоры о твоем прошлом. Ты жив, опять стал советским гражданином… Ты очень вырос как хирург. Что же тебе надо? — И подумала: «Ему еще нужна любовь, да… — Озлилась на себя за то, что не могла его сейчас возненавидеть. — Странно все это! А почему? Почему?»