Уже смеркалось. Огляделся. Вот оно, поле стремительной, как бой разведчиков, схватки. И с кем? Как же это, право… Зверь повержен, лежит тяжелой глыбой, а он жив? Вот если бы только не кружило голову. Он пошатнулся, елочка спружинила, и это помогло удержаться на ногах. У кустов что-то темнело в снегу… Серый? Хватаясь за елочки, Кедров подошел к мертвой собаке, склонил голову. В этой схватке могли остаться в живых или он или собака. Остался он… Собака погибла. Обидно, что он не смог сберечь ее… Такой собаки у него больше не будет…
Он стоял, качаясь вместе с тоненькой елочкой, и трудно соображал: куда же ему лучше идти? Теплые Дворики — нет, до них он не дойдет. На хутор, к Павлу Матвеевичу?.. И до хутора далеко. Пожалуй, ближе всего старица. Там домик… Он отлежится… соберется с силами. Вот только чем бы прикрыть разорванную куртку — холод сковывает спину и плечо.
В Новограде у Надежды Игнатьевны осталось время лишь навестить в областной больнице Колеватову. Та уже оправлялась от стенокардии.
— Закончила учебу? Неужто? — озадаченно спросила Анастасия Федоровна, и блеклые голубые глазки ее оживились; — Быстро! Да, времечко летит… летит…
Встретились они в больничном парке: старый доктор прогуливалась перед сном.
Надя рассказала, зачем едет в Теплые Дворики, и спросила, не известно ли ей что. Анастасия Федоровна ничего не знала.
— Берегли от дурных новостей, а добрых, видать, небогато. Да, недавно заходила Манефа, проговорилась. Ну ты знаешь ее. Обо всем свое суждение имеет. Вот и высказалась насчет Антона Васильевича. Копает, говорит, под Надежду Игнатьевну. Смерть Анисьи намеревается отнести за твой счет.
«Вот оно что!» Надя задумалась. Они шли по широко расчищенной аллее парка. Надя то и дело придерживала свой размашистый шаг, чтобы не утомить еще слабую Анастасию Федоровну.
— Замысел его понятен, — останавливаясь и тяжело вздыхая, сказала старая женщина. — Он хочет, чтобы ты не возвращалась. Меня извел разными придирками, едва инфаркт не заработала.
— Беречься вам надо, Анастасия Федоровна. Знаю, без вас трудно в Теплых Двориках. Поправляйтесь. К весне путевку для вас выхлопочу. В Кисловодск, — пообещала Надя.
— Да уж где нам! — отозвалась Колеватова и схватила Надю за рукав: — Послушай, ты можешь все это подробнее узнать у Манефы. Здесь, она, в Новограде.
— Да что вы?
— Для всех нас новость была… Постой, как ты ей теперь приходишься? Золовка!
— К брату не пойду, — сказала Надя. — Не могу представить, как встречу его и Манефу вместе.
— А к Цепкову зайди. И непременно. Знаю, ждет.
— Зачем? Успею еще.
— Ты член комиссии обкома партии и облисполкома (понимаешь!) по охране здоровья детей. Такую недавно учредили.
— Вот это здорово! — оживилась Надя.
— И еще я слышала… — Анастасия Федоровна замялась: выдавать ли тайну? — Вишняков уходит. Иван Павлович о тебе подумывает.
— Интересно! Спасибо за новость! — сказала Надя. — Но мне пока не до этого.
Они распрощались.
…Теплые Дворики. Утренние дымы над домами. Сверкающая под ярким солнцем поляна. Огнисто горят стекла в окнах детского корпуса. Будто обгорелые, чернеют три дуба над домом с белыми резными наличниками. Это дом Кедрова, ее дом.
Нет, никогда еще она не возвращалась сюда, в Теплые Дворики, чтобы ждала ее здесь не радость, а самая обидная обида — недоверие. И как оно свило тут гнездо за короткие месяцы ее отсутствия? И почему свило?
Дома мужа не было. Она поставила чемодан у порога и вышла — надо было спешить на кладбище…
Они стоят перед вскрытой могилой: Надя, Семиградов, судебные эксперты — маленький старичок, которому холодно, и он вытирает капли с посиневшего носа, и сорокалетняя женщина в белом полушубке, напомнившем Наде фронт. Вохминцев в стороне, похожий на секунданта.
— Поднимаем! — командует Вася-Казак. Четверо мужчин берутся за веревки. Гроб не хочет отделяться от земли, его прочно засосала глина.
Подошел Вохминцев — он в полном блеске прокурорской формы, — встал рядом с Надей. «Этот ничего не забывает и не прощает — черта людей трусливых и завистливых», — думает Надя и говорит:
— Мне пришло на память, может быть некстати, грустное стихотворение Некрасова. Поэт писал о друге:
Твой труд живет и долго не умрет,
А ты погиб, несчастлив и незнаем!
И с дерева неведомого плод,
Беспечные, беспечно мы вкушаем.
Нам дела нет, кто возрастил его,
Кто посвящал ему и труд и время…
Вохминцев настораживается:
— Что вас беспокоит, доктор? В чем не уверены? Лучше об этом сказать сейчас.
— Вы что, считаете меня преступницей?
— Подождем, Надежда Игнатьевна, подождем. Так в чем вы не уверены?
— Я уверена в своих жизненных намерениях, но не уверена в том, что все их понимают. Странно как-то получается. Вот, скажем, идет человек к своей цели, и цель эта не эгоистична и не мелка. Живет для людей, не для себя. А что ждет его? Неприязненные взгляды.
— Себя имеете в виду?
— И себя тоже…
— Такие люди надоедают своими претензиями. Эгоистичные люди, неприятные, неудобные. Думает каждый лишь о себе, считая, что он — пуп земли. Другие от них устают.
Надя, не ожидавшая такого поворота, не нашлась, как сразу ответить. Слова прокурора оглушили. Значит, если человек живет не по указке, а что-то ищет сам, добивается, не иждивенец духа, а творец, он — эгоист, не дает другим спокойно жить. Неужели есть люди, которые думают так? Дрожжина, Цепков, Мигунов? Как они думают? Как думает Коровин? «Не высовывайся и будешь всем приятен». Так, что ли? Значит, надо быть удобным? Для кого? И спросила:
— Для кого я должна быть удобной? Или кто-то подобный мне?
— Вы же человек военный. Без подчинения и исполнения трудно надеяться на порядок.
Надя заметила, как гроб стронулся с места, четверо мужчин стали выбирать веревки.
— Порядок, по-моему, держится на обязательности и доверии.
Гроб наконец извлекли. Он стоял теперь на белом снегу, грязный и неопрятный от прилипшей к нему глины, чужой в этом мире.
Откуда-то появились сани. В них поставили гроб и долго шли за ним. Надя шла, споря про себя с Вохминцевым. Какой же жизни хочет этот человек? И если бы таким дать большую власть, во что превратили бы они наше общество?
Сани остановились у строения, занесенного по самую крышу снегом, — это был морг. Сейчас он напоминал лесную землянку. Старичок, замерзший окончательно, поманил к себе Лизку, и та без слов поняла — в мензурке заплескался спирт. Пустой гроб остался стоять в санях. Эксперты, Надя, Семиградов и Лизка спустились по обледенелым нехоженым ступеням. Светила керосиновая лампа, электричество сюда провести забыли. Взбодренный старичок работал сноровисто, а врач в полушубке то и дело заглядывала под его локоть и что-то писала озябшей в кожаной перчатке рукой.
— Прошу! — позвал старичок. К анатомическому столу вначале подошел Семиградов. Он долго стоял и рассматривал все, что было открыто перед ним. Подошла Надя, взглянула, быстро отошла в сторону.
— Спонтанный разрыв. Причина? Атония матки. Перегрузка во время родов. Кровотечение. Что ж, закончим? — Старичок вновь взглянул на Лизку. — Причина смерти была установлена правильно. Кто имеет другое мнение?
— Может… Мог остаться кусочек детского места. Он кровоточил и привел к смерти, — проговорил Семиградов. Побелевшие губы его с трудом двигались.
Старичок подумал мгновение и тихо попросил:
— Скальпель!
Предположение Антона Васильевича не оправдалось.
Надя вышла из морга, зажмурилась от яркого сверкания снега под солнцем. К ней подошел Вохминцев. С виду он был спокоен, но в выпуклых голубых его глазах нельзя было не заметить тревоги. В своем длинном коричневом пальто с блестящими пуговицами в два ряда и узенькими погонами он походил на военного, но военного ненастоящего.
— Вы слишком самонадеянны, доктор, — сказал он, не глядя на нее. — Вам это вредит.
— Самонадеянность, товарищ Вохминцев, это когда человек принимает решение, не имея на то права или базы, а стало быть, берет на себя лишнее или лезет в чужие дела без достаточного основания. Потом его решение отменяют как профессионально несостоятельное. Или он приносит большой вред, если его вовремя не отменят.
— Вот видите!
— Что «вот видите»? — Надю раздражал этот неумный человек, облеченный строгой властью. — И что вы копаетесь? Что вам от меня надо? Мне государство доверило лечить людей, охранять их здоровье. Я это делаю и буду делать до конца своей жизни. И если мне что-то мешает, я буду преодолевать. Преодолею и вас.
— И тут вы тоже самонадеянны…
— Почему? — Надя пошла в направлении административного корпуса. Вохминцев двинулся рядом с ней. — Почему? Вы трусливый и нерешительный человек. Вы боитесь промахнуться и потому выжидаете, когда человек еще и еще раз оступится. Тогда уж можно взять его за горло наверняка. Нависаете, как угроза. Мешаете жить.
— Так… — Он помолчал и, чему-то усмехнувшись, сказал: — Ну что ж. Я не стану на вас обижаться, хотя и не буду отрицать, что вы стали для меня еще менее привлекательной. Но что бы вы делали на моем месте?
— Насчет привлекательности… Я не старая дева, которая хочет выйти замуж. А насчет того, что бы я делала… Не знаю. Трудно мне представить себя в вашей роли. Именно в вашей, лично. Человек с его характером часто искажает свою служебную роль. А вообще… — Она помолчала, остановившись перед входом в административный корпус. — У нас, медиков, кроме лечебной работы есть еще направление — профилактика. Что из них важнее, я сразу и не скажу. Так вот, это я и положила бы в основу работы. Но человеку надо созреть, чтобы найти такой выход.
— Ну, дорогая Надежда Игнатьевна, прокурор не патронажная сестра, а всего-навсего прокурор, — сказал Вохминцев, разводя руками.
— Не зайдете? — спросила она, поднимаясь на крыльцо.