— Пока незачем… Спасибо!
Ее кабинет, как и прежде, был прибран и проветрен, только стол, когда-то заставленный ящиками с картотекой, был сейчас непривычно просторен. Ящики стояли на шкафу, значит, каждодневной нужды в них не было.
Вошла Зоя, молча присела к столу.
— Десятиминутку сегодня провели?
Зоя удивленно подняла на нее глаза.
— Не бывает у нас десятиминуток…
— Через четверть часа жду всех здесь.
— Ясно. — Зоя встала, хотела что-то сказать, но вышла, промолчав. Надя порылась в ящиках, нашла книгу приказов, перечитала то, что было написано без нее. Анастасия Федоровна передала дела Семиградову. Рассчиталась Манефа. На ее место назначена Лиза Скочилова. Выговор тете Капе… Перевернув страницу, Надя написала: «18 декабря 1947 года. Возвратилась к исполнению обязанностей главного врача». Отложила ручку, задумалась. Почему она приняла такое, а не другое решение? Ни сейчас, ни после она не сможет толково это объяснить. Просто надо было сделать так и никак иначе. Она не думала, плохо это или хорошо и поймут ли ее друзья, коллеги по работе, начальство, поймет ли ее Жогин, суливший ей Москву, столичную клинику и свою опеку. Жогин не поймет, нет. Для него выше всего наука. И хотя наука не ради науки, а для людей же, для человека, но она странным образом обособилась. Это неожиданное открытие вдруг по-иному осветило Жогина и его поступки, и ей показалось, что сейчас она больше понимает его, чем день, час, минуту назад. Жогин будет служить науке. Государство вольно простить ему или не простить. Для того чтобы судить о его поведении, у государства есть законы. А какие законы есть у нее, бывшей жены? Сердце? Ему, конечно, приказать можно. Но из этого все равно ничего не получится.
Мысли споткнулись. Она взяла ручку, задумалась над новым приказом: «Об освобождении от работы врача Семиградова Антона Васильевича…» Закончить его она не успела — кабинет разом заполнился. Каждый уселся на свое, давно облюбованное место. Только Антон Васильевич встал у стола, сложив высоко на груди руки. «Ждет, когда я уступлю ему стул…» И сказала:
— Садитесь и вы, доктор, в ногах правды нет.
Антон Васильевич пожал плечами, отошел к окну, привалился плечом к косяку. Надя подождала, когда он сядет, но он не сел, и она начала:
— Грустно как-то… Не сидит вон на том стуле Маша Каменщикова. Уехала… И стул Манефы пуст. Утраты, которые трудно восполнить. К нашей радости, скоро возвращается Анастасия Федоровна. Беречь ее надо, очень и очень беречь. — Она помолчала. — Ну что ж, начнем десятиминутку. Заведующих отделениями прошу доложить.
Но все сидели молча. Наде вдруг стало страшно: им нечего сказать!
— Что ж, отложим на завтра, — уступила она. — Да я вас понимаю: главное событие дня — эксгумация. Не знаю, стоит ли о ней говорить? Тем более что результаты ее вам известны. Причина смерти Анисьи Фроловой подтверждена. Могло быть иначе, кто из нас не ошибается? Медицинская сторона дела вам тоже известна. Роды были патологические. Неправильное положение плода. Путем внешнего воздействия была возможность поправить течение родов, но обстоятельства складывались неблагоприятно: роженица поступила с большим опозданием. Врач-акушер невнимательно обследовал больную и не установил патологического течения родов. А когда было установлено, он не сумел ей помочь по известной всем причине — руки. Об этом было записано тогда в нашем акте. Мы к нему вернемся на очередном учебном семинаре.
— Это личное оскорбление… Я вынужден покинуть…
— Подождите, доктор, я еще не закончила. Почему оскорбление, да еще личное? Меня ведь не примут в команду боксеров, если даже я очень захочу… Но сейчас волнует даже не это. Доктор Семиградов во время диспансеризации не осмотрел Анисью. Он даже не знал, что она беременна. Если бы не забвение врачебной совести, женщина и ее ребенок были бы живы. Вспомните, это не первое нарушение дисциплины доктором Семиградовым. А что такое дисциплина? Прежде всего обязательность перед самим собой, а затем и перед людьми.
— Вы хотите с больной головы…
— У кого больная, а у кого… Это теперь все видят. Эксгумация… Вы ее затеяли.
— Я искал истину.
— Истины потому и остаются истинами, что ищут их честно и с честными намерениями. Неблагородный вы человек. Я не могу вам верить. Тот, кто превращает поле борьбы за здоровье народа в поле интриг и нечестных поступков, тот не может носить звание врача.
— Не вы мне его присваивали! — Семиградов шагнул от окна и остановился посреди кабинета. — Это расправа! — выкрикнул он. Красивый его баритон осекся.
— Не расправа, запоздалое «открытие» доктора Семиградова. Так точнее.
— Вы поплатитесь за это! У прокурора подготовлена для вас подписка о невыезде.
— Зачем выдавать чужие тайны? Да и подписку я уже дала сама себе: вот приказ о том, что приступила к исполнению обязанностей главного врача. Второй приказ, который я не успела написать, — об увольнении врача Семиградова за многократное нарушение приказа о диспансеризации, что привело к тягчайшим последствиям, я ставлю на обсуждение коллектива. Какие будут мнения?
— Я «за»! — сказала Зоя Петровна.
— И я, — чуть слышно проговорила Лиза.
— И я…
— Я тоже…
— Есть другие мнения? Нет. Все свободны.
— Это вам не пройдет, нет! — крикнул Семиградов, выбегая из кабинета.
В кабинете остались Надя и Зоя Петровна. Зоя подошла к столу, тихо присела. Надя подняла голову.
— Ну что, ругать станешь? Накатилось на меня, не могла остановиться.
— Ругать не стану. Но никто не ждал сегодня этого.
— Лечить людей может лишь тот, у кого чистые не только руки, но и мысли. Разве это не так? Семиградов не может быть врачом.
Как всегда, будто она никуда и не уезжала, Надя сделала обход, приняла больных. Опять одна, как было в тот самый первый день, когда сбежал Михаил Клавдиевич.
Все начиналось сызнова…
«Где же Дмитрий? Странно, не приехал. — И впервые заволновалась: — Не поверил? Забыл? Стал равнодушен?» Раньше никогда она не думала об этом. Как шла жизнь, так вроде бы и должна идти. Ей и в голову не приходило, что может что-то случиться, что он может разлюбить ее, остыть, ему может понравиться другая.
«О чем это я думаю? Зачем?» — пыталась она отогнать непрошеные мысли, но они сами приходили и оставались с ней надолго, разрастались, становясь мучительно острыми, огромными и важными, куда огромнее и важнее, чем все то, что произошло у нее в Москве и сегодня в больнице.
«Почему же ты не приехал, Дмитрий? Разве мог ты забыть, что мне было бы легче, когда ты тут? — думала она, с трудом сосредоточивая внимание на том, что ей говорили и что она видела вокруг себя. — Пожалуй, лучше уйти домой, домой! Может, он уже дома…»
Дмитрия не было. Дом был натоплен, прибран, но пуст. Кто же ему топит и прибирает? На всем чувствуется женская рука… Вот и носки заштопаны, нижнее белье выстирано, выглажено, сложено аккуратной стопкой на комоде. Надя ходила из угла в угол большой комнаты, но длинный, полный событиями день утомил ее, она села в кресло и задремала.
Вдруг сквозь сон услышала осторожные шаги и, чуть приоткрыв глаза, увидела женщину. Она, стоя к Наде спиной, ловко складывала в комод белье, сноровисто, на ходу стирала пыль с ящиков. Видно, она делала это не впервой. Лизка Скочилова! Движется, как мышка, неслышно.
— Лиза! — Надя выпрямилась, стала тихо подниматься из кресла.
— Ой, вы не спите! Так мне не хотелось вас будить! — заговорила Лизка, искренне огорченная. — Не приехал Дмитрий-то Степанович. Так переживаю, так переживаю!
— Это ты тут убираешься? — Надя не хотела выдать своего душевного состояния, но помимо воли голос прозвучал не то насмешливо, не то тревожно.
— Я, Надежда Игнатьевна, — сказала Лизка потупившись. — Жалко ведь Дмитрия Степановича, почти как Васю жалко, — вновь обидно для Нади призналась Лизка. — Ну, я печку топила, варила кое-что, да только он мало дома обедал, разве по выходным. А так — то в школе, то в лесу. И боялась еще за Тимку…
— Тимку?
— Да. Он дрозда так прозвал… Петь Тимка начал, второй день сегодня пел. Не поверите, Надежда Игнатьевна, так грустно, ну хоть плачь… А Дмитрий Степанович еще не слышал.
Надя смотрела на Лизку, плюгавенькую, растрепанную женщину. И впервые жестокое чувство ревности сжало сердце, и оно стало проваливаться куда-то. Еще секунда — и она схватила бы Лизку за тоненькую шею. Но в эту секунду Лизка подошла к Наде, поправила сбившуюся кофту.
— Вы не подумайте что такое, Надежда Игнатьевна. Разве ж он мог вас забыть хоть на минуту, да что вы? И мы с Васей вместе ходили. Так что вы не грешите на меня…
— Ну, Лиза, наводишь на нехорошие мысли. Чувство к тебе тяжелое, извини. Ничего с собой не поделаю…
Лизка не отозвалась на ее слова. Аккуратно закрыв ящики комода, повесила тряпку на проволоку у печки и уже от дверей сказала:
— Болит сердце у меня, Надежда Игнатьевна. И Казак мой беспокоен. Дмитрий-то Степанович…
Наде неприятны были ее слова, неприятна сама Лизка, и, не сумев скрыть неприязни, она сказала:
— Ничего, я буду его ждать. Все хорошо, Лиза…
«Поблагодарить бы, — подумала она, когда за Лизой закрылась дверь, — но, право, язык не повернулся». Было стыдно, что она поступила так, надо бы вернуть Лизку, извиниться, но не вернула, не извинилась. «Боже мой, до чего дожила!» — подумала она, но слова осуждения скользнули и растаяли.
Надя ушла на малую половину. Тут было чуть прохладней. Пахло кожей и птицей. Сумерки скрадывали размеры, и комната казалась тесной, а вещи в ней — громоздкими. Включила настольную лампу под темным абажуром. В клетке затрепыхался Тима. Она подошла, долго смотрела на угольно-черную птицу с желтыми ободками вокруг глаз. «Митина радость», — подумала она, и что-то опять укололо ее сердце. Потом села за стол, который он сам смастерил. На столе лежал его дневник. Она никогда не раскрывала его, а тут рука сама потянулась и раскрыла. И первое, на что наткнулся ее взгляд, была вырезка из газеты, очерк Мирона.