«Матушка Надежда»… Так называют ее больные. Это ей крайне не нравится, но сделать она ничего не сделает: называют и все. Странно читать о себе. Как будто смотришься в отпотевшее зеркало: ты или не ты? Хорошо, что Мирон выбрал главное: инвалиды, диспансеризация, детское отделение, Маша Каменщикова. Об этом написано все так, как было: и недовольство Маши задержкой с отъездом к мужу, и злость на главного врача, и увлечение работой. Все верно. Понял и передал: дело это государственное. А вот «матушку Надежду» зря приплел… Она не любит, когда ее так зовут…
Она стала листать дневник. Все старица, старица… Наблюдения, наблюдения… Читала, стараясь уловить смысл его работы, угадать что его волнует. Но в дневнике шли страницы однообразных записей.
«Теплодворка — речка, полная жизни, — читала она, — Озеро у истока и мельничный пруд в устье регулируют ее режим. Пруд надо сохранить во что бы то ни стало, иначе речка зароется в землю, озеро высохнет.
В апреле наблюдал вылет глухарей и глухарок из бора. Оброненные на землю ивовые «барашки» — «цыплята», называли мы их в детстве, — говорят, что птицы питаются ими в период размножения. Связь леса и берегового вала требует специального изучения.
Высокая кормкость озера, омутов и заболоченных стариц привлекает уток. На участке исток реки — село Теплодворье наблюдал сорок два гнезда крякв, шилохвостей, свиязей. Илистое дно — настоящая кормушка. Исследовал содержание ила из Лягушатника (дальше шло перечисление моллюсков, личинок насекомых, корневищ растений и т. д.). Наблюдал Хромушку с ее «школьным выводком», как прозвали в селе инкубаторных птенцов. Они обжили Лягушатник, привыкли к людям. Люди их не трогают, кормят. Ночует выводок в густой траве возле школы. Посещали и сараюшку (исчезала пища). Вывод: помогать природе!
Сравнить данные по Теплодворке и Лесной Крапивке. Важно: обследовать малые реки, изучить их болезни. Нужна программа ухода и ремонта, что ли, малых рек (попробовать с Лесной Крапивки). На Теплодворке и старице объявить хотя бы временный заказник. (Очень важно!)
Все больше убеждаюсь в необходимости внушать истину: природа — это организм со множеством связей. При любом вмешательстве человека нельзя не учитывать последствий этого вмешательства. В природе бесконечно долго устанавливается тот или иной баланс. Одностороннее, не учитывающее его решение даже частного, местного вопроса может нарушить равновесие. Природа едина в своем существе. И потому непоправимы те действия, которые это игнорируют. Изменение внешних условий вызывает обратную реакцию. Как проста эта сложнейшая истина».
Надя задумалась: «Почему раньше и не думала заглянуть? А Дмитрий весь тут, со своим беспокойством. Научная направленность поиска ясна и обоснованна: человек должен знать природу, уметь ею пользоваться, помогать ей. Иначе он обескровит ее… Да, это так. Но время ли об этом думать сейчас? — И остановила себя: — Странно, и я стала думать, как Мигунов: «Не отрывайся от земли». Значит, мысль Дмитрия обогнала мою? Но где ж он сам? Что с ним?»
А вот и последняя запись:
«Закончил статью! Гора с плеч! Знаю, мало материала, но все же пошлю профессору Шерникову. Будь что будет…»
После нескольких беглых записей о делах в школе, жалоб на то, как мучает его директорство, бесконечные обследования, она прочитала по-детски восторженные слова, которые, она знала, он мог сказать лишь самому себе:
«Шерников ответил. Ну и молодец я! Значит, бросил камень в тихую воду. Теперь круги пойдут…»
Надя рассмеялась от этой, так не свойственной мужу, восторженности. Значит, что-то толковое получилось? Где же письмо Шерникова? Спрятал от посторонних глаз? Нет, вот оно. Совсем коротенькое…
«Уважаемый коллега, дорогой Дмитрий Степанович! — читала Надя, радуясь этим таким по-дружески милым словам. — Сегодня получил вашу статью и вечером прочитал.
Верно, она как камень, брошенный в тихую воду, всколыхнешь ее — и круги пойдут. Пойдут непременно! Меньше года времени, а наблюдения уже есть, интересные наблюдения. Для обобщений еще маловато, но для раздумий…
«Антропологический ландшафт и птицы» — локальная вроде тема, а вы нащупали нерв чувствительный, больной: судьба малых рек — судьба целых регионов. Жаль, что вы не согласились пойти в наш институт… Студенческие кружки, научные экспедиции… С вашей целеустремленностью и упорством что можно сделать! Повторяю свое предложение: мы готовы принять вас в свой коллектив. Изберем доцентом. Ручаюсь! Год-два — защититесь. Меня, к несчастью моему, назначили директором. Пока потяну кафедру, а потом…
А статья ваша… Придет время, восстановим выпуск Ученых записок, пригодится. Жду письма! Профессор Шерников».
«И его зовут в Новоград», — подумала Надя, почему-то пугаясь. Никогда она не поверила бы раньше, что так быстро заметят Дмитрия. Какой он сдержанный, даже робким казался ей. А вот уж и большая наука.
Она встала, подошла к клетке: птица спала, цепко держась за необструганную березовую веточку. Какие загадки хранит она в себе? Как учится петь? Чем поможет человеку в его вечном стремлении познать себя?
Надя долго не могла заснуть. Всего двое суток назад ее окружал огромный город с миллионами людей и судеб. Здесь за окном стояла первозданная тишина. Народившаяся луна на небе. Белый снег… И темные тени на нем. Сузился мир для нее или он остался тем же многолюдным, полным забот, созидания и крушений?
«А где же Дмитрий?»
Ее разбудил стук в окно. Мгновенно проснувшись, она услышала затихающий скрип санных полозьев. Оделась, схватила приготовленный с вечера саквояж. Вышла. Простоволосая Лизка стояла у крыльца, понурясь. Подняла мертвенно-бледное при луне лицо.
— Его привезли…
— Что?
— Привезли Дмитрия Степановича…
«Привезли? Почему не сам приехал?» — подумала она и увидела подводу у хирургического отделения, поняла все и побежала, размахивая саквояжем. Рядом, тяжко дыша и плача, бежала Лизка. У Нади не было сил даже взглянуть на нее. Чем ближе она подходила к саням, тем труднее было сделать хотя бы еще один шаг. Когда она подошла, сани были пусты. С крыльца бойко сбежал юркий человечек в тулупе, бросился к Наде.
— Матушка доктор, там он, в дому. Усадили мы его, ждет вас. — Павел Артемьевич Колотов сбросил в сани тулуп и оказался маленьким щуплым старичком.
— Да что с ним? — Надя шагнула к крыльцу. — Ну что вы все темните?
— Да что темнить-то, матушка, дело ясное, — скороговоркой ответил Павел Артемьевич. — Малость помял его мишка, покорябал. Удача привела меня на старицу. Ну там, стало быть, Дмитрий Степанович.
— Ну что же, что? — Надя трудно ступила на крыльцо.
— Счастливый он. От медведя ведь не уходят… Собачка не ушла, а он ушел… Слава тебе… А ранки я порохом присыпал, по-охотничьи. Так что нагноения не будет. Немцем стрелянный да зверем дранный, а живой! Значит, побудет на этом свете. А зверя я вам привезу. Хорошая шкура у него, шерстистая… Бяда!
Надя уже не слышала, что говорил словоохотливый старичок.
Лизка, стоя спиной к дверям, разрезала ножницами рукав куртки. Обернулась, чуть посторонившись, и Надя увидела лицо Дмитрия. Землисто-серое, заросшее густой щетиной, с ввалившимися, лихорадочно горящими главами, оно в первый миг показалось ей чужим, далеким. Но вдруг слабая виновато-радостная улыбка тронула его губы и как бы высветлила Дмитрия, всего сразу.
Упала на пол разрезанная куртка, и Надя увидела его спину в страшных бороздах царапин, отекшее, багровое плечо, видно, выбитое из сустава.
— Митя, как же это? Милый мой Митя…
Горькая улыбка шевельнула его запекшиеся губы:
— Опять подвел тебя. А что поделать? Не сердись. Но я уложил его. Трудно поверить, да и жалко…
— Митя, как ты так можешь? — Надя содрогнулась всем телом, — леденеет сердце от одной мысли, чем могло все это кончиться…
— Ты насовсем? — спросил он, медленно облизав распухшие, в струпьях, губы, и глаза его непривычно насторожились.
— Насовсем. Я приступила к делам.
— Хорошо… А я волновался… Андрей рассказал о Жогине. Ты мне почему-то не написала. Тяжело было пережить?
— Мучительно, Митя.
Он взял ее руку и молча пожал. Это как бы вернуло Наде прежнюю решительность, и, оглянувшись на плачущую Лизу, она строго приказала:
— Чего ждешь? Быстро противостолбнячную сыворотку! Вызови Таню Заикину. Срочно рентгенообзор грудной клетки, позвоночника, левой руки.
Наде странно и больно было видеть, как Лиза, не переставая всхлипывать, подошла к Дмитрию и скомканной марлей вытерла ему потный лоб.
Он лежал на топчане на боку, лицом к жене, сидящей возле него на табурете. Светлая щетина бороды, ввалившиеся, с лихорадочным блеском глаза, потерявшие юношескую припухлость, сильно изменили его. Это был он и не он. Доверчивость и мягкость его черт будто кто подменил суровой решительностью… И что-то дрогнуло в ее душе, заныло. В самые страшные испытания жизни никогда этого не случалось с ней: она испугалась. «Он один на свете, Дмитрий… Другого не будет…»
— Митя, я люблю тебя, люблю, — вырвалось у нее. Это неожиданное для нее самой признание опять подтолкнуло ее к действию, и она строго приказала: — Лиза, пенициллин! Быстрее, ну что ты, право… Позови Манефу. Ах да, Манефы нет. Как же нет?.. — И попросила резко: — Дай шприц! — Она ввела ему пенициллин, отнесла и бросила шприц в кипящую ванночку, вернулась, села на табурет.
— У тебя такая мягкая борода, — заговорила она уже спокойным голосом, гладя его щеку. — Ты такой красивый. Настоящий лесной капитан, Митя!
Она говорила эти слова, а руки ее с необыкновенным вниманием и чуткостью ощупывали его шею, ключицу, позвоночник. Как всегда, уверенно, профессионально-привычно, и только слез, которые текли по ее лицу, тут никто и никогда еще не видел.
Москва — Абрамцево
1971—1975