Окончательно успокоившись, Имида позволила отвести себя в комнату и уложить в постель. По дороге Джамина углядела одну из служанок сестры, рявкнула на неё, и вскорости все глупые рабыни, осмелившиеся покинуть госпожу, собрались вместе. Не желая расстраивать сестру, Джамина поговорила с ними очень коротко, лишь указав на их промах. Да, госпожа выгнала этих безмозглых куриц, но они должны были оставаться возле её комнаты, а не разбегаться по своим делам. Вдруг они понадобятся хозяйке? Рабыни вняли и клятвенно обещали больше госпожу одну не оставлять.
Уже готовясь закрыть за собой дверь, Джамина услыхала голос сестрёнки:
— А всё-таки, почему ты заперла свои покои?
Джамина развернулась. Несколькими летящими шагами преодолела невеликое расстояние от двери до широкой постели сестрички. Небрежный жест ладонью — и рабыни испуганно отшатываются в разные стороны. Хорошо. Очень хорошо.
Глядя сестре прямо в глаза, Джамина проникновенно произнесла:
— Уезжая, отец дал мне несколько важных документов и велел поработать с ними, пока он в отъезде. Это очень, очень ценные бумаги, если они пропадут, вместе с ними улетучится большая часть нашего имущества. Поэтому во имя Великой Пятёрки богов, Имми, нигде и никогда не упоминай о сказанном мной! Это великая тайна.
Чушь, конечно, полнейшая, но с Имидой должно было сработать — и сработало. Младшая сестра широко распахнула глаза и, прижав руку к груди, воскликнула прерывистым от нахлынувших чувств голосом:
— Не волнуйся! Я умею молчать, Джана. Иди к себе и проверь, всё ли на месте. И да благословят тебя боги за то, что помогаешь отцу!
— Я знаю, что на тебя можно положиться, мой ласковый мотылёк. Отдыхай и ни о чём не беспокойся, — расстроганно пробормотала Джамина, поцеловала сестру в лоб и наконец покинула комнату, чувствуя, как истерический смех подступает к горлу. Воистину, какими низменными делами приходится заниматься ей, госпоже дома, в то время как Кушпа сейчас, наверное, уже пожертвовал собой! Раб возвеличивается, а господа унижают себя мелкой ложью — не так ли наступают последние времена?
Джамине казалось, что между рёбер застрял холодный кусок льда, и скоро он заменит ей сердце. Но мысли о Кушпе странным образом придавали сил. Он сделал для её дома и для неё самой всё, пожертвовал драгоценнейшим даром богов. Теперь она не имеет права подвести его, обесценить эту великую жертву.
Оставалось решить всего одну проблему, а затем можно было немного отдохнуть.
Зайдя в свою комнату, Джамина ощутила резкий запах мочи. Бедная рабыня не сумела сдержать животный позыв и теперь очень несчастными глазами глядела на хозяйку. Джамина брезгливо поморщилась, вынимая из потайного кармашка в рукаве маленький, но остро наточенный кинжал. Ужас плеснулся в больших глазах рабыни, но хозяйка всего лишь ловко перерезала пояс и шнур, связывавшие запястья и лодыжки Зин-Зан. Затем устало велела:
— Вымойся. Вода и таз — по ту сторону кровати. Затем поменяй постель, чистое бельё в сундуке у изголовья. Грязное засунь в самый низ корзины. Свою одежду положи отдельно, я её заберу и выброшу. Можешь завернуться в простыню, я подберу тебе позже… что-нибудь.
Пока рабыня суетилась, исполняя все повеления, Джамина неотрывно смотрела на любимицу Амбиогла. Этот немигающий взгляд пугал Зин-Зан больше всяких слов, заставляя лёгким ветерком носиться по комнате.
Джамина точно знала, что сказал бы отец. Да и Кушпа посоветовал бы то же самое. Скорее всего, он и не предполагал, что хозяйка поступит как-то иначе, поэтому и не заводил разговора о Зин-Зан.
Рабыня слишком много видела. Слишком много знает. Стало быть, рабыня должна исчезнуть.
Беда в том, что Джамина… не могла. А приказать было некому: Кушпа ушёл с отцом к Умбарту, прочим она не доверяла.
Нужно было самой. А она не могла.
«Это даже не человек, — яростно убеждала себя Джамина, — это рабыня, грязное животное, отцовская подстилка, а кого она ублажала до отца — лучше и не думать, но ясно же, что многих! Если мир избавится от неё, то никто не заплачет. Она болтлива — может, благодаря её длинному языку посланник Куддара добрался до отца. Она заслуживает смерти. И… она слабее меня, намного слабее! Вывезти её за город под благовидным предлогом, а там — нож или удавка…»
Ничего не помогало. Хладнокровной убийцей Джамина не была, как ни убеждай себя в пользе того, что необходимо сделать, какие доводы ни приводи.
Покончив с уборкой, Зин-Зан встала перед хозяйкой на колени и робко спросила:
— Благороднорожденная госпожа… вы убьёте меня?
Джамина продолжала холодно разглядывать рабыню. Даже укутанная в бесформенную простыню до самого подбородка, утомлённая донельзя кошмарами прошедшей ночи, наложница Амбиогла была куда красивей, чем сама Джамина когда-либо надеялась стать. Красивая, покорная, идущая туда, куда прикажут… Сердце внезапно пронзил острый приступ жалости. О Хольтар, ну чем перед тобой провинилась эта девчонка? Почему ты заставил её убить хозяина, хотя желала она совсем не этого? Почему теперь вынуждаешь меня выбирать между благом рода и её жизнью?
Зин-Зан ждала. Джамина беспомощно махнула рукой и выдохнула:
— Нет. Я тебя не убью.
Рабыня повалилась на пол и, едва слышно всхлипывая, принялась целовать госпоже ноги.
— Ну-ка, прекрати! — прикрикнула на неё Джамина. Решение проблемы понемногу вырисовывалось в её утомлённом сознании. — Да, я тебя не убью, но и не могу допустить, чтобы ты оставалась в доме. Поэтому мы сейчас немного отдохнём, а затем я отвезу тебя в порт и продам на любой из отплывающих кораблей. Ты хорошенькая и послушная, думаю, обращаться с тобой будут бережно. С остальным ты, хм, справишься без моих советов. Но запомни: ты должна всем говорить, будто тебя продала жена твоего хозяина, из ревности. Ясно тебе?
— Конечно, госпожа! Сделаю всё, что вы прикажете!
— Очень хорошо. Сделаешь это, и тем самым расплатишься за подаренную тебе жизнь. А теперь… давай спать. Ложись рядом, захочешь оправиться — ночная ваза под кроватью, а почувствуешь голод — вон поднос с фруктами. Из комнаты я тебе выходить запрещаю.
— Да, госпожа, — со слезами на глазах прошептала Зин-Зан. Джамина выглянула в коридор и приказала пробегавшему мимо мальчишке-рабу передать управляющему, чтобы её никто до вечера не смел беспокоить. Потом она заперла дверь, и две обессиленные девушки — госпожа и рабыня, — уснули, едва их головы коснулись подушек. Страх, горечь, боль потери — всё это было смыто всесокрушающей волной усталости.
Рассвет вернул краски в чёрно-белый мир, где властвовала Эсамель Изменчивая — мир, где тени жили своей жизнью, где ночные мотыльки летели на свет фонарей, чтобы сгореть заживо, поклоняясь цветному и жгучему пятну, которое притягивало их и убивало. Умолкли цикады, птицы проводили гаснущие звёзды звонкими трелями, а крысы — настоящие ночные хозяева любого торгового города — убрались на покой, лениво оглядывая свои владения. И у многих из этих крыс имелось не четыре, а две ноги.
Падашер знал не только величие и славу, в его истории — как и в истории любого торгового города — имелись и тёмные пятна. Войны проносились над его улицами, иногда до основания снося крепкие стены и застилая небеса заревом пожаром. Пару раз в городе свирепствовала чума, а Хозяйка Холера, младшая из дочерей Умбарта и Эсамель, заходила в Падашер достаточно часто, и редко уходила без многочисленных людских жертв. Каждый раз город отстраивался вновь, подобно тому, как старый трухлявый пень пускает молодые побеги, из которых может вырасти новое крепкое дерево, но останки этого пня ещё довольно долго мозолят глаза всякому, кто захочет смотреть на заплесневелую, покрытую мхом и подозрительного вида грибами корягу.
Именно такой корягой, или же уродливым наростом на теле прекрасного города, был Гадюшник. О, когда-то эти места носили совсем другие названия, прекрасные и чистые, но те дни давно прошли, и сейчас здесь обретался сброд, который нигде больше не желали видеть: продажные женщины, их хозяева, воры и убийцы, подлецы разновсяческих мастей и просто нищие, не способные заплатить городские подати за проживание даже в самой захудалой мазанке из глины и веток на окраине Падашера. Сюда сборщики налогов не заглядывали, а стража иногда на несколько часов заскакивала самым большим отрядом, какой только могла собрать, и всегда покидала эти места до наступления темноты.
Болтали, что как-то раз Кехт Маленький — сын жрицы великой богини Эсамель и знатного вельможи, служивший десятником в страже у Западных врат, — побился об заклад, что пройдёт Гадюшник из конца в конец в одиночку. Конечно, днём — ночью даже Кехт Маленький, забияка из забияк, сюда не совался. Сказано — сделано: Кехт потратил весь день, но к закату вышел на Дворцовый тракт из узких улочек Гадюшника. Долго потом праздновал, бахвалясь своей смелостью и удачей: раздал нищим угощение из трёх баранов, жареных на вертеле, и нескольких котлов риса; выпил полбочки вина и помочился на статую Великого Подающего, за что был задержан и препровождён в тюрьму, где пробыл полгода и вышел исхудавший, но не поумневший. И лишь много позже стало известно, сколько его почтенная матушка отвалила серебряных дисков главарям банд Гадюшника, чтобы те присмотрели за её беспутным сыночком.
Попасть в Гадюшник простому, не слишком-то доброму падашерцу было несложно, а вот выбраться отсюда могли считанные единицы. Впрочем, не все стремились выбираться. Некоторые с комфортом устроились среди отребья и подлецов — разумеется, сами превратившись во что-то из вышеназванного. Лишь по ночам выбирались они из своих нор, шастая по городу, подобно нечистым животным, наводя страх на богатые кварталы, бессовестно обирая бедняков и вовсю буйствуя, показывая свою нечестивость и прославляя человеческие пороки… По крайней мере, так живописали обитателей Гадюшника летописцы последних семьдесят-восемьдесят лет.
Казалось просто невероятным, что подобная язва могла просуществовать в прекрасном городе Падашере столько времени, что Правители Падашера, люди благороднорожденные, справедливые и честные, не выжгли её калёным железом, не бросились в ноги Великому Подающему и не вымолили себе пару колонн тяжело бронированной пехоты, чтобы навеки истребить саму память о Гадюшнике и вызвать этим облегчённый вздох всех добрых горожан. Но… третий Правитель подряд медлил, а Гадюшник процветал, распространяя вокруг себя отвратительное зловоние. По крайней мере, так утвер