Чья грудь её ждала?
Кто ведал направленье?
Странный вид открывается отсюда: как будто с горы, с опушки леса и вниз, по склону, поросшему жухлой травой и иван-чаем, к лужицам-озёрцам, пронзённым камышом и раскиданным в складках холмов и в придорожных канавах. Место называется Разрезы и пребывает в глубокой тишине. Игольчатая лапа сосны, серебристая, унизанная росой осенняя паутина, неожиданный стальной блеск водоёма в разрывах тумана и сами клочья тумана, как вставки матового стекла в живую картину. Старая дорога, засохшая или схваченная морозом колея. Отпечаток трака в глине. И ни людей, ни их следов. Да и ты — даже не душа. Одно сознание. Нет рук. Нет ног. Нет боли. Скользишь над землёй одним лишь волевым усилием, и это так хорошо, как только может быть хорошо во сне.
Разумеется, это сон. Неконтролируемые мозговые импульсы, возбуждающие зрительные нервы. Хрустальный ручей перемывает камушки смыслов, и поверхность его, сморщенная течением, — граница реальности между вами. В ручье по щиколотку в быстрой воде стоит девочка с белыми волосами, держит в руках ключи и старательно притворяется, будто не видит, как ты её рассматриваешь. За спиной её полированный овальный щит с рунной насечкой по ободу.
Там, снаружи, — лица, загадки, неразрешимые, чтоб им провалиться, вопросы. Люди, обязательства, обманы. Здесь ты можешь провести вечность. Ходить вправо. Влево. Унестись с ветром. Хотя совершенно очевидно, что пойдёшь ты вперёд, к воде. Озеро — знак, он хранит для тебя нечто важное. Надежду или, может быть, забвение. Или меч. Логично предположить, будто это сон о смерти. Пустынные равнины, лишённые надежды, где ничто не таково, каким кажется. Но ты почему-то думаешь, что он — о детстве. Только в детстве тебе не нужна надежда, потому что она просто есть. И любовь. Она тоже просто есть. Она — сама собой. Ты потеряешь их потом, после, одну за другой, и будешь гнаться за ними, за ускользающим краем их шёлковых одежд, с одним лишь желанием: вернуть всё обратно, где было всё и раны ещё не кровоточили.
В гипер раны! Ты вздымаешь белый стяг с ткаными лилиями, чистый, как твои намерения, и те, кто любит тебя, следуют за тобой, взволновавшись, подобно морю, идущему приливной волной. И ничто не остановит прилив. Следовало выдумать себе врагов, чтобы только победить их! Коня! Полцарства за коня!
Поводья в твоей руке, но вместо вожделенного коня на них — повешенная кошка. Вздрагивает, и кажется, будто жива ещё, будто бьётся, и ты подхватываешь рыжее тельце, удавленное золотой цепочкой, и большая, золотая же брошка в ухе, и это единственный момент, когда ты видишь свои руки. Во сне ничто тебя не удивляет, ничто не бывает вдруг. Нет, мертва. И это хуже, чем потеря какого-то царства. Твои глаза и подушка мокры, ты плачешь…
…лёжа вниз лицом на лестничной площадке. Старый дом с потолками высотой в пять метров, с пустыми окнами, где не осталось не только стёкол, но даже и рам. И сама лестница такая… спиралью по стенам, с шахтой по центру и квадратами площадок на углах. Ниже на ступенях толпятся сказочные создания, смотрят на тебя со страхом, ручонки их, с оружием, трясутся.
Немудрено. Тебя придавило к полу тяжестью твоего огромного тела, крылья — перепонки, натянутые на трубчатые кости! — скомканы кое-как, а на шею взгромоздился кто-то неподъёмный и холодный, как могильный камень, рвёт удилами твой рот, терзает шпорами бока. Лети, мол!
И от волшебного слова, произнесённого вслух, ты начинаешь расти, перила рушатся, крыло повисает над шахтой, стена с окном вываливается наружу глыбами скреплённого раствором кирпича. Сказочные создания спешат вниз с криками ужаса…
…лицом к каменной стене, испятнанной мокрым мохом, и белый свет фар поверх неё. В самые бы глаза бил, не придись край стены на пядь выше. И по этому краю — остроносые женские туфли. Белые. На острых злых каблуках. Ну и ноги в них, ясное дело. Точёные, молодые, в шёлковых чулках, а выше не видно. Там темно и поле зрения кончается. Два шага туда, два — обратно. На секунду останавливаются перед тобой. И снова вправо и влево, как маятник. Цок-цок. Цок-цок. И всё исчезает во всплеске белых крыльев. Или просто — во всплеске. Ангел вырвался из твоей груди и оставил тебя в одиночестве. Во мраке. Улетел.
На теневой стороне астероида среди камней лежит человек в скафандре высокой защиты. Лица не видно, щиток запятнан кровью изнутри. Острые скалы очерчены пламенем. Встаёт солнце.
И только один из этих снов — твой. Остальные приблудные.
— Держу пари, это твоя первая затрещина.
— Ничего, — пропыхтел Брюс. — Старина Кармоди это исключительно с перепугу!..
Упираясь руками в пол, он кое-как приподнялся, ощупью добрался до надувного матраца, брошенного прямо на пол, и растянулся там. Мари подползла ближе, и мальчишка с чрезвычайной важностью позволил ей взять его голову на колени.
Впечатление такое, будто от удара мозги сорвались с места и теперь свободно болтаются внутри черепа. Прекрасный способ отвлечься от страхов дальнего радиуса действия. Тем более, что затрещина и вправду первая. До сих пор только со сверстниками переведывался.
— А знаешь, — сказал он, — я ведь мог их всех положить ещё там, на «Белакве». Нет, не смейся, послушай. Если бы я уронил старухину сумку с собакой, да та бы выскочила с лаем, да понеслась бы по проходу… да Норм бы не дал маху, а подыграл. Такой, понимаешь, был в руках фактор внезапности…
— Началась бы беспорядочная пальба, — укоротила его Мари. — И каюк всей «Белакве». Я стреляла из боевого лучемёта; знаешь, какие дырки он оставляет в обшивке? Спасибо, что удержался. А не удержался бы, так Норм бы тебя удержал. Он всегда знает, что делать.
— Может, и знает. Но ты только представь!
Мари хихикнула в полутьме. Не то чтобы их заперли вовсе без света, но лампочка в отсеке была совсем слабой и на ночь не выключалась. Поэтому свой надувной матрац дети оттащили в дальний угол, где Брюс с его помощью отрабатывал тактические способы нападения и защиты. Полчаса назад его интересовало, полетит ли эта штука, если пробить в ней дыру, и в каком направлении, и сколько в ней для этого должно быть атмосфер. Они с Мари потратили немало времени, надувая матрац единственным доступным им способом, то есть ртом, и едва не лопаясь при этом с натуги, а после резко срывая крышечку. Взлететь матрац так и не пожелал, видимо, ниппельная конструкция не пропускала воздух обратно. Брюска, правда, божился, что с места тот сдвинулся, и было слишком темно, чтобы выяснить, поверила ли ему Мари.
— Слишком маленькое давление, — огорчённо заключил Брюс. — Эта тварь слишком тяжёлая!
Впрочем, им всё равно нечем было продырявить матрац, разве что прогрызть… но в таком случае, во-первых, о факторе внезапности и речи не шло, а во-вторых, при неудаче пришлось бы коротать время, лёжа на жёстком полу.
Перед этим с помощью кварцевых серёг Мари ему удалось высечь искру и подпалить шерстяную нитку, выдранную из рукава толстовки. Дыма, а также вони хватило, чтобы устроить истерику в пожарной сигнализации, а сейчас Брюс напряжённо размышлял, какие возможности предоставляет вынесенный в отсек унитаз. Правда, он подозревал, что на этот раз спутница будет против. Должно же, в конце концов, быть у людей что-то святое!
Девять или десять раз за это время корабль МакДиармида входил в гиперпрыжок: Брюс и Мари отслеживали старт по приступам скачковой мигрени, которая не позволяла им даже встать.
Самое страшное, что представлялось обоим: их могли разделить. Пожалуй, сказала Мари, это было бы даже хуже, чем унитаз, бесстыдно торчащий посреди пустого карцера, один на двоих, на мальчика и девочку, запертых вместе. Заметим: обученных хорошим манерам.
— Только не говори, будто знаешь, что такое добрая оплеуха.
— Знаю.
— Я думал, горничные с тебя пылинки сдувают.
— Сдувают, ага. А вот мама, пока они с отцом не развелись…
— Э-э… в гипер такую маму!
Мари поджала губы:
— Иногда затрещина — самый быстрый способ объяснить, что ты делаешь что-то не так.
— Не представляю, чтобы моя мама подняла на меня руку. Никогда. Это была бы планетарная катастрофа.
— Ну и подняла бы. И жили бы вы с этим, и небо бы не рухнуло, и земля бы не разверзлась. По-разному бывает. Некоторые вещи ты просто не можешь изменить, и приучаешься жить с ними. Естественно, пощёчина даётся не от большого ума. Но и не от большого счастья, это уж точно.
— У меня нет отца, — сказал Брюс, перевернувшись на живот и приподнимаясь на предплечьях. — Каково это — жить с папой?
— Всегда скучно и иногда больно. Ты же понимаешь, что мой случай особенный. Папа занимает такой пост, что дочь его — должность протокольная. Я ещё не родилась, а было уже предопределено, где я буду учиться, в каких кругах вращаться, с кем заключу брачный договор. Ну, во всяком случае, определено множество допустимых значений. Светские обязанности. Умение одеваться. Умение есть. Умение не сказать лишнего. Умение терпеть скучных стариков.
— Я бы при таких условиях из дому сбежал!
— Ну… на каникулы меня выпускают куда-нибудь, пот и такую дыру, с Грайни и под ответственность Норма. Это, знаешь ли, почти свобода. Нет ничего лучше каникул.
— А ты любишь своего отца?
— Мне не о чем с ним говорить. — Мари зевнула. — Я из-за него должна, должна, должна. И, в общем-то, больше ничего. Шаг вправо-влево — побег. Хочешь «я тебя люблю», а получаешь «я тебе купил». Типичный Тёмный Властелин. Лучше бы я была дочкой Норма. Норм, он хороший. Подходящий. Его никогда не слишком много, и вместе с тем он всегда, когда нужен, есть.
— Сейчас я бы очень ему обрадовался. Давно он работает на твоего па?
— Довольно давно. С тех пор, как меня стали отпускать одну. Не смейся, это уже лет пять. Отец и нанял его для меня специально. И вот что интересно… я про него, и сущности, ничего не знаю.
— Воевал?