рядом не должен остаться без внимания, даже если она никому тут не дочь… и слишком уж умна.
— Иногда я сомневаюсь, кто в вашей команде главный.
— О, конечно, Норм. Он подписывает документы, и кредитные карточки у него. Но совещательный голос у меня есть, и я знаю, что меня всегда выслушают.
— Как ты решилась сказать про Мари Люссак?
— Надо было сказать. А ему… у него и так над головой собралась настоящая грозовая туча. Господин Люссак — очень сложный человек. Его гнев в отношении меня будет, я думаю, не столь сокрушительным, как если бы Норм оказался в чём-то виноват. У нас не было никого, пока мы не встретились на этой работе. И теперь у нас пот никого, кроме друг друга. Так что если уж мне делать доброе дело, пусть Норм будет его наследником.
— Ты ведёшь странные речи, дитя.
— Угу, — та ухмыльнулась. — Сегодня меня уже спрашивали про реальный возраст.
Натали присела на краешек широкой койки. Если рубка воплощала представления хозяина о правильной организации дел, то его спальня, видимо, отвечала его потребностям в комфорте. От верхнего белого света тут отказались, вместо него в изголовье был встроен небольшой жёлтый ночник и ещё боковая лампа, ориентированная таким образом, что скучный панельный потолок терялся в таинственном сумраке. Игрейна лежала поверх толстого стёганого одеяла, крытого цветными лоскутками, среди подушек, наваленных кучей. В стенных выемках валялись видеокниги, в основном детективы, и музыкальные инфочипы, которые при общей полутьме могли сойти за сокровища, рассыпанные по полкам склепа.
— Что с тобой происходит, Грайни?
— Ничего. Ничего такого, про что я не в курсе. Пожалуйста, не берите в голову, мэм.
Грайни вытянула вперёд руку и опустила на неё голову. Веки её сомкнулись. Где-то Натали вычитала, что для психики полезно смотреть на спящих детей. Тоже мне открытие — для матери!
Натали потушила боковой свет, оставив гореть ночник, и пару минут бессмысленно стояла у двери, глядя на узкую босую ступню в складках лоскутного одеяла. Здесь душновато. На любом космическом судне — душно, и также было в комнатах-коробках Зиглинды, и в жилых отсеках на «Фреки». Только на Нереиде она поняла, что такое свежесть. И простор. И свобода. Даже если всё это одного серого цвета.
Ничто хорошее не даётся надолго.
Она вышла в туалет, обнаружив, что Кирилл перевёл «Балерину» в ночной режим. Весь верхний свет был погашен, лишь в кухонном отсеке осталась подсветка для того, кто, может быть, проголодается ночью, — чтобы не гремел и не будил отдыхающих. В рубке тоже было темно, светились лишь дежурные мониторы. В командирском ложементе на фоне слабого мерцания просматривался неподвижный чёрный силуэт.
Несколько секунд Натали стояла в коридоре наедине с «Балериной», которая одна, казалось, не спала, неся их сквозь всю немыслимую топологию пространства, которую можно более или менее адекватно объяснить только высшей математикой. Потом повернулась и постучала не в свою дверь. Та отворилась, и Натали ступила внутрь.
* * *
Так гибнут желанья в неистовой схватке, мужское и женское гибнет, рождается — просто людское…
Время, место и сделанный шаг таковы, что в объяснениях не было никакой потребности. Двоякое толкование исключалось. Герметичная дверь беззвучно сомкнулась за спиной, темнота стала полной, населённой лишь дыханием — её и другим, — и на все сомнения остался один миг — между двумя ударами сердца, но тратить его на ерунду оказалось бессмысленно, ибо собственная инициатива выбила из Натали дух.
Сомневаться следовало с той стороны двери.
Потому что, когда её притиснули к стене, подхватив под бёдра, каким-то образом всего одним движением приведя в беспорядок и одежду, и волосы, и напрочь сдёрнув весь «низ», головной мозг передал управление спинному, а тот на всё с готовностью согласился.
У «возраста цинизма» есть свои преимущества, и главное из них — многого не ждать. Никаких «завтра», никаких «навсегда», никакого ложа из роз. В этом возрасте «я люблю» относишь к уютному дивану, к упорядоченности вещей и отношений, к ежедневному возгласу из прихожей: «Мам, я дома!»
Нет, пожалуйста, об этом — только не сейчас!
…Не сейчас, когда руки вцепились в плечи, а ноги обвились вокруг поясницы, и ты мотаешь головой, как взбесившаяся лошадь, в поисках воздуха — хотя бы глотка! — избегая ищущего рта, который ловит лишь пряди волос, липнущие поперёк лица к разгорячённой коже.
Я не должна делать это сейчас, когда Брюс… А когда ещё?
…Затем на полу, на скомканном одеяле, в двух-трёх самых простых, но эффективных позах, снизу и сверху, по полной отыгрывая программу «Двенадцать лет без оргазма» тем более неистово, что где-то за подкладкой бушует комплекс вины, и потому только молча, что за переборкой — девочка, которая понимает слишком много. С детьми, с ними даже простейшее устройство на батарейке не заведёшь: у кого есть дети — те знают! Найдут! Наткнутся, пройдя по мистической цепочке невероятных случайностей и совпадений. Может, гражданка свободной Галактики и выпутается, сделав каменное лицо и заявив о своей сексуальной свободе и праве на удовлетворённость, но не рождённая на Зиглинде. Нам… нам не подходит ничто, кроме мужчины! «Мама, что это?» То-то ведь стыда не оберёшься.
Кстати о стыде. Надо бы выбраться отсюда пораньше. Пораньше… Никто и не узнает…
Увериться, будто твой мир обрёл точку опоры, любить своё кресло и плед, горку инфочипов с видеодрамами, завтрак и ужин, проводить бесконечное время с каталогами детской одежды, развивать вкус и манеры, обустраивать гнездо, оставив дела мира идти их чередом, — и оказаться космическим телом в пустоте, объектом в системе взаимных притяжений. Войти в атмосферу — и вспыхнуть.
…В могучих объятиях, словно в кольцах Лаокоо новых змей. Эстергази сами научили: тычешь пальцем и говоришь: «Это!»
Двенадцать лет. Всё равно что вторично потерять девственность!
* * *
…в года, как Ваши,
не чувствами живут, а головой.
Ой!».
Обрекая себя на проживание в кресле пилота, Кирилл и не подозревал, что проку от его самопожертвования — одна лишь задница, отлившаяся в форму ложемента. От сна в неудобной позе болело всё. Будь она неладна, эта рыцарственность, которую всё одно никто не ценит.
Яичница с беконом и кофе. Придумайте более чувственный утренний аромат! Глаза разлепились сами собой, взгляд устремился на сцену… то бишь на кухню, где с утра хозяйничал Норм.
Спокойный, деловитый, свежий. Белая футболка обтягивает торс, и, к слову, ей есть что обтягивать. Он, Кирилл, сказать по правде, всегда завидовал фактурным ребятам. А этот ещё и в движениях точен и скуп… грациозен — вот правильное слово. У этого точно ничего не болит.
Э?
Если бы не он, мы бы все были… кхм… здесь мне по сценарию полагается испытать дружеские чувства. Однако погодим пока. Парень сказал о себе достаточно, чтобы я сообразил: тут я выбираю.
Затем появилась Грайни, против обыкновения непричёсанная и в пижаме. Обязательный для всех утренний нырок в туалет, затем — на кухню, где она тоже не задержалась. Только взяла стакан молока и тарелку с горкой тостов. Для себя и — к удивлению Кирилла — для него и принесла всё это в рубку. С вчерашними сырниками, ясное дело, не сравнить: есть разница между мужской стряпнёй на скорую руку, чтобы только заглушить голод, и женским священнодействием, чуть не тантрическим, с ритуальными формулами оберегов и приворотов… ну, или ты хотя бы можешь придумать себе, будто они там есть. А как же иначе, если женщины готовят для сыновей?
Он сморгнул и подобрал челюсть. Было что-то ошеломительно неправильное в утреннем явлении Натали. Она обычно совсем не такая румяная, обычно она смотрит прямо, не опуская глаз: мол, делаем одно дело. Она никогда не причёсана с утра так тщательно.
Она, чёрт побери всё, обычно выходит из другой двери!
Стоило отвести глаза, и они сделали это. Это — что? Под языком вертелась дюжина подходящих глаголов, но все они были как колючки, которыми бронированную шкуру Норма, само собою, не пробьёшь, а обращать гнев на даму… ну, не в такой же форме!
Такая белая кожа, она, должно быть, светится в темноте, а бёдра у неё шёлковые на ощупь… с внутренней стороны. Я мог бы потратить неделю только на то, чтобы касаться её кончиками пальцев, а этот… У-у-у, самец-победитель! Хотя… какой он, к фоморам, самец? Может ли быть так, что она не знает?
Рубен познакомил нас двенадцать лет назад, но я совершенно её не помню! Наверное, это потому, что тогда у неё были короткие волосы. Надо было утратить Зиглинду навсегда, чтобы влюбиться в зиглиндианку?
Кирилл сморгнул. Два блестящих голубых глаза смотрели на него в упор, из больших и указательных пальцев как будто само собою сложилось сердечко. Ребёнок? Чёрта с два! Это группа вражеской поддержки! Чёртов маленький манипулятор. Всё, что она говорила, косвенным образом к тому и подталкивало.
Мы все психопаты, те, кто вырос в стальных коробочках Зиглинды. Мы и сами про себя это знали, но когда мы с нашими фобиями вышли в Галактику, то сами изумились, как невинно они выглядят по сравнению с тутошними махровыми цветами.
Как вы думаете, ребята: если я только шофёр, то, может, мы приехали? А вот и высадил бы в ближайшем космопорту: пусть добираются попутками, если бы не… Подумаешь, баба. Подумай о другой. Об Адретт, к слову. О Харальде. Дух Рубена, вообрази, укоризненно качает головой рядом.
Рубену хорошо качать головой, ему девчонки и при жизни не отказывали, да и потом…
К тому же нет у него никакой головы.
Дышите глубже, Ваше Никчёмное Величество, и попытайтесь сделать вид, что вас вполне убедила китайская драма, которая разыгрывается тут на фоне белого кафеля. «Передайте соль», «ах, какой замечательный кофе», «если что и случилось нынче ночью, то дальше мы это с собой не возьмём»…