Стине не теряла надежды и продолжала по-своему лечить Карну, хотя папа ей это запретил.
Однажды Стине протащила Карну через дупло в сосновом стволе, читая при этом «Отче наш», — это был первый метод Стине, который Карна запомнила. Потом она напоила Карну заячьей кровью. Папа тогда рассердился.
Но Стине не сдавалась. Она готовила отвары и напитки, похожие по вкусу на кровь, на смолу, на гнилой картофель или на дохлых мух.
Карна всегда подчинялась Стине.
Ведь бабушка на чердаке сказала, что через некоторое время она сможет рассказать обо всем папе. Если только он поклянется никому не говорить об этом. В том числе и Стине.
— Никто не знает, что может помочь. — Стине прикрывала глаза, словно говорила с Богом. — Твоя болезнь — это Дар, и я не собираюсь лечить тебя, только хочу, чтобы припадки были не такие тяжелые и ты бы не прикусывала себе язык.
Карна легла на пол и проползла под кроватью. Один раз, другой, третий. Проползая под кроватью, она увидела, что тюфяк провис под тяжестью Олине. Хотя теперь Олине лежала на доске для теста. Может, если человек спит на кровати так долго, как Олине, тюфяк всегда провисает?
Когда Карна в очередной раз высовывала голову из-под кровати, Стине встречала ее молитвой. Потом она на руках пронесла Карну над Олине.
Карна раскинула руки и нош и представила себе, что она бумажный змей, летящий в небе. Но Олине лежала с закрытыми глазами и не хотела ее видеть.
Почти весь день Карна провела на кухне или в комнате Олине. Наконец из Страндстедета вернулся Фома. Он привез с собой настоящую Ханну и гроб.
Исаак тоже приехал с ними. Но от этого ничего не изменилось. Он не хотел спать в комнате с Карной, потому что у нее за стенкой лежал покойник.
Ханна схватила его за волосы. У Исаака брызнули слезы. Однако он не издал ни звука. Ханна редко его наказывала, разве что у нее не было другого выхода или она не могла объяснить, в чем он провинился.
Она и Карну дергала за волосы, но не так сильно, как Исаака.
Папа пытался держаться как обычно. Правда, у него это не получалось. Поэтому он почти не разговаривал. Ни с кем, даже с Карной.
Но вечером он сам уложил ее спать. Наконец она могла поговорить с ним.
— Папа, это я виновата?
— Конечно нет, даже не думай об этом!
— Просто я ее тронула, и она упала.
— Она уже была мертвая.
— А выглядела как обычно. Была совсем целая… — Не такая, как птенцы гаги, хотела сказать Карна, но вовремя спохватилась.
— Даже целый человек может быть мертвым.
— Как же тогда узнать, кто живой, а кто мертвый?
— Люди знают.
— Мертвые не отвечают, когда с ними разговаривают?
— Нет.
— А они что-нибудь слышат?
— Им не нужно слышать.
— Они о нас не думают?
— Им не надо думать.
— Разве и ты не будешь думать, когда умрешь?
— Тогда тебе придется думать за нас обоих!
— Я не умею.
— Придется научиться.
— Пожалуйста, не умирай!
— Постараюсь подольше остаться живым. Но Олине была уже очень старая и слабая.
— Ты тоже немножко старый…
— Но еще не такой, как Олине.
Карна сделала вид, что успокоилась, хотя это было не так. Ночью она проснулась с криком, и папа отнес ее к себе в залу. Там же была новая Ханна. Карна удивилась. Она не была уверена, что ей это нравится.
Правда, кровать в зале была слишком велика для одного.
— А дочка может умереть раньше папы? — спросила Карна, обращаясь к пологу.
Новая Ханна ничего не ответила. Но теперь от нее уже не так сильно пахло рыбой.
— Случается. Но ты не умрешь, — сказал папа.
— Откуда ты знаешь?
— Чувствую.
— Ты должен всегда это чувствовать… каждый день, — сказала она и заснула.
Похороны были пышные. Люди говорили, что таких похорон не было с тех пор, как матушка Карен совершила свой последний путь в каменную церковь.
Кое-кто считал, что они даже слишком пышные. Ведь Олине не была членом семьи. Просто сидела в кухне на своей табуретке…
Но, судя по похоронной процессии, в это трудно было поверить. Видно, не только обитателям Рейнснеса было чем помянуть Олине.
Стине одной было бы не справиться, и Ханна приехала, чтобы помочь ей.
Рейнснес потихоньку отпускал ее. Чем больше она разводила и месила тесто, чем больше рубила, раскатывала и терла, тем дальше удалялся от нее Рейнснес и вся ее жизнь. Это был конец. Все! Теперь ей надо будет привыкнуть к пароходному экспедитору, который собирается построить пристань.
По возвращении в Страндстедет она известит его о своем решении. Исаак отнесет ему запечатанное письмо.
«Господин Вилфред Олаисен. Я долго думала над Вашим предложением. И решила принять его. С уважением. Ханна Хервик» — будет написано в этом письме.
Не больше и не меньше. Она распрощается с бедностью, с туманными грезами и бессильным ожиданием того, чему не суждено сбыться.
Любовь не для таких, как она. Зато ей оказана честь стать избранницей человека, который получил американское наследство и был готов приумножить его.
Она уговорит его построить дом с резными подзорами и верандой с цветными стеклами, как в Рейнснесе. Ей хотелось иметь обитую бархатом кушетку с кистями на подлокотниках. И книжный шкаф со стеклянными дверцами!
А когда-нибудь у нее будет даже служанка!
Мысли об этом способствовали тому, что поминки Олине особенно удались.
В церкви Ханну трясло, когда пастор говорил о способности некоторых людей находить свое место в жизни. Олине нашла свое место. Она не знала ни злобы, ни зависти.
Ханна понимала, как возникает зависть. Чаще всего зависть возникает, когда люди, не прилагая никаких усилий, получают все. А на долю таких, как она, выпадает только зависть к ним.
Теперь Ханна поняла себя. Она вовсе не злая. И любовь тут ни при чем. Глупости! Она не злая. Все это только зависть, как сказал пастор.
Если б она носила фамилию Грёнэльв, она бы никому не завидовала. И, уж конечно, не позволила бы какому-то рыбаку или пароходному экспедитору стать ее мужем. Она бы просто наслаждалась любовью, как всякая городская барышня.
Но ненависть была хуже зависти. Ненависть нужно было сдерживать. Ничего другого не оставалось. А вот в зависти можно было признаться, не рискуя попасть в ад.
На передней скамье в церкви сидел Вениамин. Ханна видела его как в тумане. Олине забрала Вениамина с собой.
Вечером в день похорон Вениамин спустился на кухню, чтобы поблагодарить всех — Стине, служанок, Ханну.
Она выскользнула в сени, как раз когда он хотел обратиться к ней. Он не пошел за ней.
Только вернувшись в Страндстедет, Ханна смогла по заслугам оплакать Олине.
Глава 14
На последний четверг августа у Анны было заказано место в каюте на пароходе и до Бергена и дальше, до Копенгагена.
Но умерла Олине. И была Карна. И Вениамин, который почти перестал разговаривать, словно Олине была его матерью.
Анне не приходилось сталкиваться с горем. Все ее близкие были живы. Теперь она просыпалась, когда Вениамин обнимал ее, лишь затем, чтобы почувствовать, что она рядом.
Однажды ночью ему приснилось, что он находится на поле сражения под Дюббелем. В другую ночь он звал какого-то Лео.
Раньше Анна не чувствовала, что кому-то нужна, от нее ждали лишь воспитанности и корректности. Жизнь ее подчинялась немногим, но твердым правилам.
Долгое ожидание любви открыло ей: нужно быть там, где эта любовь обитает. А ее любовь обитала не в Копенгагене, где мать была занята приготовлениями к их с Вениамином свадьбе.
Стоял август, и до осенних бурь еще оставалось время. Жители Нурланда неохотно пускались в путешествия, когда начинались бури. Это она уже знала.
Вениамин уговаривал Анну ехать, а то ее мать умрет от огорчения или, не дай Бог, возненавидит его, считая, что он удержал ее. Хватит и того, что ему придется рассказать ее родителям, что он не имеет в Норвегии права на врачебную практику.
— Но ведь ты заявил протест! Вот увидишь, все будет в порядке!
— Надеюсь, но я не такой оптимист, как ты.
В его голосе было больше отчаяния, чем надежды.
Анна почувствовала себя отвергнутой и уложила необходимые вещи.
В ночь перед отъездом они оба не спали. Бродили по берегу.
Волосы Анны завились от росы, мокрый подол прилипал к щиколоткам.
Словно исполняя обет покаяния, она сняла башмаки и шла босиком, не замечая острых камней и колкой сухой осоки.
В зале они прильнули друг к другу, точно это была их последняя ночь. И когда утренний свет пробился к ним сквозь небо, серое, как те месяцы, что им предстояло прожить в разлуке, они оба заплакали.
Вениамин сам повез Анну к пароходу, порывы дождя были пронизаны солнечными лучами.
Она хотела сказать, что никогда не видела такой погоды, но нижняя губа у нее задрожала.
Они подплыли к черному корпусу судна, которое должно было увезти Анну. Вениамин не смел поднять на нее глаз.
— Весной я приеду, и мы поженимся, — сказал он. — Вот увидишь, зима пройдет быстро.
Матрос крикнул, что груза сегодня нет и он готов спустить для Анны трап.
Ее лицо превратилось в маску, выражавшую решимость.
— Я передумала! Я никуда не еду! — крикнула она матросу на своем ломаном норвежском.
Приставив ладонь к уху, матрос склонился через поручни. Анна еще решительнее повторила свои слова.
Как просто, оказывается, сказать о своем решении у всех на глазах.
Вениамин молчал. К чему что-то говорить? Но он повернул лодку к берегу.
Он все еще не смел взглянуть на нее. Просто медленно греб, чтобы у нее было время, если она передумает еще раз.
Но Анна не передумала, она начала смеяться. От смеха у нее текли слезы, и горы откликались ей эхом. Потом она запела. Псалмы и песенки вперемежку.
Вениамин перестал грести и наконец осмелился взглянуть на нее.
Ему было трудно понять Анну. Но он видел: она совсем не та женщина, которую он знал в Копенгагене.